Пустая ваза

я грущу; все мои смолистые слезы я давно выплакал.

Однажды, по осени, остановился возле меня пожилой мужчи-

на с корзинкой для сбора грибов, постоял, качая головой с седы-

ми висками, и сказал, усмехнувшись:

– Ну, как живешь, старый пень?

Он присел на сухую траву, привалившись ко мне боком, вытя-

нул ноги в резиновых сапогах, достал из корзинки начатую бу-

тылку темного вина и стакан.

– Ты мне понравился, пень, – сказал он, наливая вино, —

мне хорошо разговаривать с тобой, твое молчание наводит

на грустные мысли. Давай выпьем! За нашу прожитую жизнь!

Выпей и ты, пень. Давай, за нас!

Он выпил свой стакан почти до дна медленными нетороп-

ливыми глотками и остаток, несколько капель, вылил на меня.

Мне отчего- то стало удивительно тепло и радостно; давно

со мной никто не разговаривал; моих соседей, друзей молодости,

уже не было, может тоже лежат они сейчас где-нибудь у камина

дровами и в последний раз разговаривают с огнем. А болтовня

грибов и мха меня не занимала.

– Был я в молодости великим гениальным артистом, я тан-

цевал в известном театре, – продолжил удивительный грибник,

глядя перед собой. – Мне аплодировали, мной восхищались.

Но однажды приходят немощь и болезни; я стал болеть, были

операции, а когда я вышел из больницы, больше танцевать

не мог. Оказалось, меня давно забыли. Люди хлопали и восхища-

лись другими. Человеку все равно, кто доставляет ему удоволь-

ствие; вот он съел кусок хлеба, получил удовольствие, утолил

голод, а кто такой хлеб, о чем он думает, чем он живет, к чему

стремится – кого это интересует?

Он помолчал, снова налил в стакан немного вина, вылил

на меня несколько капель и, качая головой своим мыслям, выпил.

– Я, в сущности, сейчас такой же, как ты, остаток. – Сказал

он, вытирая губы тыльной стороной руки. – Слабый и беспо-

мощный. Как тебя когда-то спилили, растащили на спички, ка-

рандаши, табуретки… так и меня – мой талант, мою страсть,

мой огонь… люди испили, расхватали, унесли с собой…

Я слушал старика с замирающим сердцем и его слова текли,

словно слезы, по моему срезу, и я чувствовал, как меня жжет, буд-

то мой срез все еще был кровавой раной…

– Знаешь, дорогой пень, я думаю, люди именно для этого нас

посеяли, вырастили, чтобы потом, в стадии спелости, употре-

бить, а мы думаем, что живем для себя, радуемся солнцу, влюб-

ляемся, страдаем, стремимся, ставим цели. И только в возрасте

пня выясняется, что это для них мы жили и росли, для их удо-

вольствия и нужды развивались, стремились в высоту, совер-

шенствовали себя…

Он надолго замолчал, погруженный в раздумья, потом под-

нял голову и погладил меня по темному срезу.

– Но, даже понимая это, я все равно желаю и даже требую

от других, чтобы меня продолжали любить, да, такого, какой