Холм псов

Свастика была большой, метр в ширину, метр в высоту. Полосы спрея – черные, толстые, жирные, словно грязные пальцы. Он встал. Ядвига плакала над телом собаки, еще не замечала.

В ГАЗОВУЮ КАМЕРУ ПРЕДАТЕЛЬ СУКА – надпись рядом со свастикой была кривой, небрежной, буквы наползали одна на другую. Металлическая корзина для мусора, перевернутая рядом, была как точка. Он оглянулся на улицу, но там давно уже никого не было.

– Что это? Иисусе Мария, что это? – спросила Ядвига.

– Не кричи так, – он хотел попросить, но получилось, что рявкнул. Она испугалась еще сильнее.

Он подошел к стене. Притронулся. Краска была свежей, измазал кончики пальцев.

– Кто это сделал? – спросила она. – Кто мог это сделать, что за бандит, что за вандал?

Ночи – это то, что днем прячется в тени, подумал он. Редко какой день бывает хорош, подумал он. Хорошие дни и за всю жизнь можно сосчитать, наберется их пара-другая десятков, может – сто. Если молиться, то только о хороших днях, подумал он. Скоро их вообще не будет, чувствовал это.

– В полицию надо звонить. Уже иду, уже звоню. Что за сволочи, – сказала Ядвига и пошла в сторону дома пробста.

Молиться о хороших днях, хотя молитвой тут мало что решишь, подумал он.

Посмотрел налево, направо, развернулся поглядеть, что позади, и видел, что нечто дурное, черное было везде, шло за его взглядом, за каждой его мыслью.

Юстина

Сейчас четыре утра. Я думаю, смогу ли спуститься вниз и сделать себе чай. Думаю, в каком из шкафчиков чай стоит. Где они держат чашки. Не заставлены ли те батареей другой посуды, которую придется вынимать, чтобы до них добраться. И не возьму ли я чью-то личную чашку, до которой не имеет права дотрагиваться никто другой.

Возможно, я бы спала и дальше, но одеяло тяжелое и горячее, как нагретый солнцем кусок каши. Представляю себе, как кто-то ждет за дверью, прислушивается к каждому слову, к каждому движению.

Идеально было бы принять ксанакс. Как славно было бы принять ксанакс. Но ксанакса уже нет. Попрощайся с ксанаксом, Юстинка. Скажи ему «пока». Пока-пока! Прощай, ксанакс! После последней встречи с Ним на меня снизошло озарение: это чудесный момент, чтобы прекратить принимать ксанакс. Слегка взять себя в руки. Вернуться в мир, протереть стекло. Найти доктора, который выпишет его тебе здесь, в этой глуши, будут непросто. Наверняка непросто и проблемно. Наверняка почти невозможно.

Но оставаться среди ночи в этом доме, на диване – тоже непросто. Все в моей голове перекрикивается, что есть сил. Отец Миколая, Миколай, дом, его брат, кровать, увольнение, Он, португальцы. Словно кто-то включил в голове с десяток альбомов металлических групп одновременно. Я сосредотачиваюсь на Миколае. Прикасаюсь к одеялу, под которым он спит. Визуализирую

его лицо так отчетливо, как только могу. Вспоминаю, как он у меня поселился. Случилось это быстро. Сперва приезжал на побывки из больницы. Потом остался. Просто осел у меня, а выгнать его рука не поднялась. Хоть я и боялась, что рука эта опустится слишком быстро. Но вместо этого я его полюбила, несмотря ни на что. Наверное, такое случается довольно часто. Мы любим в других отсутствие определенных черт. Любим кого-то просто потому, что он – другой, чем тот, кто был ранее. Миколай был абсолютно не похож на парня, с которым я была последние десять лет. А Он, этот сраный Он – совершенно не похож на Миколая.

Диван, на котором я сижу, во время секса скрипит как натруженный грузовик. Из-за этого дивана, из-за того, что мне приходится сидеть на нем совершенно неподвижно – а при любом движении тот издает писклявый скрежет, я начинаю вспоминать обиды. Причиненные и пережитые. Обида – это змея, которая кусает себя за задницу. Мы наносим людям обиды, они в ответ причиняют обиды нам, а мы в ответ наносим те кому-то еще. И так по кругу. Лента мести бесконечна. Проще всего обидеть хорошего человека, говорила моя бабка. У Миколая доброе сердце. Он может – и всегда сможет – признаться, что сделал нечто дурное, что ошибся. Это очень много. Максимально много. К тому же он умеет смешить. Умеет быть чувственным и добрым. Нетребовательным. Рядом с ним можно не следить, не играть. Такие люди часто заставляют нервничать, но на самом деле – лечат от неврозов. Они хороши, как хлеб.

Но у Миколая есть и другие черты. Он из-за всего просит прощение. Прячется в угол. Сбегает от собственных слов. Проблемы отбирают у него речь. Он прячется, словно страус. Да, страус – его знак зодиака. Он не умеет ссориться. Только пару раз он впадал в ярость, когда у него падала планка: я тогда говорила что-то жестокое, а я умею говорить жестокие вещи, у меня магистратура по этим делам. Но у него это не было желание настоять на своем любой ценой – просто реакция уставшего организма.

Я поняла все это, когда познакомилась с его отцом.

Тогда Миколай уже поселился у меня, у него была своя полка в ванной, и выделенная часть шкафа, и своя чашка для кофе. Это была симпатичная двухкомнатная квартира в Муранове. Я очень ее любила. Там не было страшно, а в Муранове страшно в каждой второй квартире. Была она небольшой, чистенькой и белой, с мебелью, которую я нашла на помойке и сама отремонтировала. Я снимала ее невероятно дешево. Хотела даже купить. Отец Миколая как раз был в Варшаве, какое-то обучение на грант Евросоюза.

Он сел за стол, за которым мы ели, и сказал, чтобы я сделала ему чаю. Не попросил, но сказал, а когда я слегка опешила, без выражения посмотрел на меня, словно собирался спросить, чего я еще жду. И что мне было делать? Я встала и сделала ему этот чай, обещая себе, что отвечу. Вот-вот отвечу. Так и не ответила, но зато не вынула пакетик и не дала ему ложечки, сахара или блюдца. От не отреагировал и погрузился в тихий, медленный монолог о том, в какой цвет лучше всего перекрасить стены, как расставить мебель, да и вообще – зачем нанимать, если лучше взять в кредит.

– Это не моя квартира, – сказал ему тогда Миколай.

– Ну я ведь об этом и говорю, – ответил он.

– Она моя, – вмешалась я.

– Если вы нанимаете, то, пожалуй, не ваша, – ответил он. Все еще был в туфлях. Даже не обеспокоился проверить, чисты ли они, посмотреть себе на подошвы. – Дурость делаете.

– Ну, полагаю, это мое дело, – ответила я.

– Отчего же? Это наше общее дело, – ответил он и потом добавил: – Подала бы ты мне сахар.

– Я не могу поверить, – сказала я, когда отец Миколая вышел. – Это невозможно.

– Он такой, – ответил Миколай. – Ничего не поделаешь. Такой вот восьмитысячник [22 - Имеется в виду альпинистский термин для гор выше 8000 м от уровня моря.].

Я кивнула, успокоилась, а потом мы взяли кредит и поженились.

Я начинаю видеть контур своих ног. Полагаю, светает. Мне очень хочется пить. Никто меня не убьет. Никто тебя не убьет, Юстинка. Точно? Точно. В каком шкафчике чашки?

Я поехала в полицию главным образом для того, чтобы почувствовать: из этого дома вообще можно выйти, если уж ты однажды в него вошел.

Отец Миколая вел, я сидела рядом, а эта женщина, которую мне было жаль, и этот ксендз (из разговора становилось ясно, что он ее деверь), сидели сзади. Ксендз спрашивал ее, не хочет ли она исповедоваться. «Ксендзы – они без башки», – подумала я. Они и правда верят, что могут кому-то помочь.

– Все выяснится, вот увидите. Не такие дела выяснялись, – сказала я ей, оглядываясь.

– Что выяснится? Что выяснится? – спрашивала она плаксиво. – Что он что, к третьей бабе сбежал? В это я не поверю. Он не настолько Казанова, – сказала еще, а я фыркнула, не могла удержаться. И отец Миколая тоже, кажется, улыбнулся. «У него улыбка Сталина», – подумала я.

В участке, где пахло сигаретами, масляной краской и чем-то металлическим, чего я не сумела распознать, он заставил дежурного, сидящего за допотопным компьютером, вызвать коменданта. Дежурный принялся юлить. Комендант занят, потом болен, а в конце – и вовсе его нет.

– Позвони и скажи, что Томаш Гловацкий хочет поговорить, – сказал отец Миколая.

– Но я не могу этого сделать, – сказал дежурный.

– Можешь – и скажи, что это я, – повторил отец Миколая.

Дежурный смотрел на него некоторое время, потом позвонил. Комендант появился через пять минут, взял женщину на допрос.

– Только давай без сцен, – сказал он, уводя ее.

Мы остались втроем в приемной: я, отец Миколая и ксендз.

Некоторое время я хотела сказать этому ксендзу, чтобы он исповедовал меня. Это не было шуткой. Я очень хотела быть взвешена. Осуждена. Без снисхождения.

Но вместо этого мы молча изучали детали помещения. Я сосредотачивалась на розовых пластиковых цветочных горшках, в которые воткнули рахитичные папоротники.

Наконец женщина вышла, совершенно в истерике. Полицейский, крепкий невысокий мужик, подошел к отцу Миколая и хлопнул его по плечу, а тот отодвинулся.

– Мы приняли заявление об исчезновении. Нужно бы взять и от второй, потому что она видела его последней. Но знаешь, Томек, хорошо, что вы приехали, – он старался говорить тихо, но голос его разносился по всему коридору.

– Я, сука, уже ведь говорил, – ответил отец Миколая.

– Не было оснований, Томек, отвези ее домой, – мужик почесывал голову. Явно был на нервах.

На обратном пути отец Миколая продолжал молчать. Лицо словно маска, он будто позировал для фотографии на паспорт. Мне вспомнилось, что такое же выражение лица было у него на нашей свадьбе. Может, кроме того момента, когда перед чиновницей я обещала Миколаю верность до смерти. Тогда он некоторое время смотрел на меня, словно желая спросить, что я вообще делаю.

– Вот как, на хрен, вообще с ними разговаривать, с ебаными дармоедами. Ничего ведь не делают. Ничего. Кроссворды решают, пентюхи, – процедил отец Миколая.