Холм псов

Гизмо закидывался кислотой вместе со своим приятелем Дятлом. Дятел знал, где ее достать. Ездил за ней в Ольштын, часть продавал, лучшие образцы придерживал для себя. Вкладывал в кляссер и держал в морозильнике. У Дятла были деньги, потому что его отец работал в Германии, клал брусчатку и отсылал бабло домой. Дятел любил Гизмо и считал, что тот, как говорится, по-хорошему ебанутый, особенно когда заторчит. Когда Гизмо торчал, все, что он видел, скручивалось в трехмерную сосульку, а то, чего не видел, становилось вдруг простым и явным, сверкало перед глазами на развешенных в воздухе огромных растяжках. Вокруг новых картинок, новых истин танцевали золотые искры, складывались в узоры. Гизмо видел в этих узорах указания, приглашения, тайны.

С нетерпением ожидал, когда узоры сплетутся в открытую дверь, сквозь которую можно будет выйти. Знал, что это вопрос времени. Что время это отмерено и известно. И когда он пройдет сквозь эту дверь, то окажется в новом мире, и хотя не знал точно, что его там ждет, был уверен, что все будет нормально. Когда ждал этого, его мозг автоматически выбрасывал через рот то, что в мозгу этом было записано. Очищался от бестолкового содержимого. Дятел сидел рядом, в то время как Гизмо, таращась в пространство, словно баран на ворота – сидя на поляне в лесу, – выплевывал из себя фрагменты комментариев ко вчерашнему матчу, к телевизионным рекламам, к заданным в школе стихам, за которые он всегда получал пары, а теперь чисто и звучно декламировал целые строфы, чтобы вдруг оборвать себя на середине и перейти к «Отчего я вижу, что тебя нет. Будь, пади на колени!»

Прежде чем Гизмо сделал то, что сделал, он кое-что увидел. По крайней мере, так он утверждал, и никто не знает, правда ли это. О том, что он увидел, говорил до самого конца. Говорил об этом, прежде чем сделал – и говорил после. Говорил, когда на его окровавленные руки надевали «браслеты», говорил, когда его допрашивали двадцать четыре часа подряд в полиции Ольштына, говорил об этом в суде и говорил в закрытом отделении психиатрической лечебницы. Порой давали ему столько лекарств, что он переставал толком произносить согласные. Но все еще пытался говорить об этом.

Гизмо утверждал, что он увидел то самое на Картонаже.

Картонаж был закутком в лесу, расположенным в двух километрах к югу от Зыборка. Через Картонаж текла мутная, заросшая речка, по зеленой воде которой дрейфовали масляные пятна. Лес был тихим, в солнечные дни – светлым и ветреным, в темные – ядовитым, придавленным, как тяжелым одеялом, мрачным небом. Через него шла дорога, пересекавшая речку по выгнутой, сбитой из досок кладке. И неподалеку от этой кладки, в пыльных зарослях, стояли руины старой картонажной фабрики – фундамент и фрагменты стен, покрытых мхом и плющом, торчащих тут наперекор погоде, людям и войнам. Как информировала воткнутая в землю табличка, картонажную фабрику закрыли в двадцатых годах, но начала ее уходили к 942 году, как, по крайней мере, утверждала хроника путешественника Ибрагима ибн Якуба, писавшего, что пруссы, или же прутонесы, занимались тут выплавкой железа, которым потом торговали с Мазовией. После падения Тевтонского ордена металлургическое предприятие перестроили в картонажный завод, один из наибольших в Восточной Пруссии. Строение закрывали и снова открывали, перестраивали и, спалив в восемнадцатом веке, поставили снова. Картонажную фабрику полностью закрыли лишь в двадцатых годах на волне мирового кризиса.

Естественно, если бы об этом спросили Гизмо, он бы ответил, что это херня.

Картонаж был мертвым, но все еще не позволял поглотить себя земле, завалить ветру. Люди говорили, что даже когда в Зыборк захерачит русская атомная бомба, останки картонажки будут стоять, как стояли. Говорили так уже много, много лет.

Историю о тевтонцах и путешественнике Ибрагиме рассказывала установленная властями города табличка, которую Дятел и Гизмо, хотя приходили сюда постоянно, не прочли ни разу. Миновали, словно дерево. Переходили мост, усаживались чуть поодаль, у изгиба реки в траве, закидывались маркой, с пшиканьем открывали банки пива и часами смотрели в воздух, словно сидели в кино. По другую сторону воды, в зарослях, виднелись поросшие хмелем, обомшелые остатки стен картонажки.

Было весело, потому что Гизмо болтал, а Дятел смеялся. В тот день, когда Гизмо что-то увидел, они тоже ощущали веселье. Был июнь. Примерно перед праздником Божьего Тела. Несмотря на тепло, Гизмо был одет в купленную на базаре куртку с полосатой подкладкой, с большим лого фирмы «Чероки» на спине. Ходил в ней, невзирая на температуру и время года.

– Гизмо, хрена ли ты вообще написал ту психозу? – спросил Дятел.

– Какую психозу? – спросил Гизмо.

– Сука, какую психозу, психозу на Психозе, ну нахуй, – путано объяснял Дятел, а кислота потихоньку вставляла, растворяла то, что было реальным, насыщала все другим цветом, который появлялся в голове только под такими спидами.

– Это не я, это ты, – сказал Гизмо.

Дятел зареготал.

– Это не я, это ты, – повторил Гизмо.

Отпил крепкого пива. Оно было теплым и выдохшимся, как он и любил.

В тот день двери и узоры не появлялись. Дятел тоже был разочарован. Они ждали уже час, а в реальности ничего не хотело изменяться, щелкать, словно бы спрятанная в ней машина отказалась работать, как старый комп.

– Сука, может выдохлась или что, – сказал Дятел, нетерпеливо вертясь.

– Ну, тогда погнали, – сказал Гизмо. Был терпеливым, словно буддийский монах. Знал, что сокровища не всегда заметны. Было бы гордыней требовать, чтобы они проявлялись каждый раз.

– Как погнали, сука, а если оно вставит через час: будешь сидеть с матерью и сблеванешь, как Квадрат.

Дятел сплюнул теплым пивом в речную воду. На ее поверхности появилось маленькое колечко.

– Квадрат блеванул после шмали, – напомнил Гизмо.

Что-то двигалось в руинах картонажки. Легонько мигнуло, прозрачное, словно след дуновения. «А может, придет и сегодня, – подумал Дятел. – Может, просто запоздало».

– Ну и нахуй, но ведь оно как: пришел на хату, заходит на кухню, а там бабка обед готовит, спрашивает его, как там в школе, внучок, а он вдруг смотрит, а бабка хуяк на морду, бьется, пена изо рта, он напугался, попытался помочь, но не понимает, что происходит, полетел к старикам за помощью, а старик…

– Мол, бабка два года уже как померла, – закончил Гизмо за Дятла историю, которую в Зыборке знали все. В куртке у него были сигареты, русские «монте-карло». Вынул одну, оторвал фильтр, закурил.

Движение в зарослях не продолжилось. «Может, зверь какой», – подумал Дятел. Но думал так едва-едва минутку.

– Сейчас смотрит, как трава растет… – Дятел хотел прокомментировать состояние Квадрата, но не закончил. Они увидели то, что увидели. Сперва нечетко. Через пару секунд – слишком отчетливо.

Тучи вдруг закрыли солнце, словно пытались защитить их от того, что они видели. Гизмо увидел все чуть позже, чем Дятел, потому что прежде чем понял, на что смотрит, Дятел уже успел подпрыгнуть, что-то дернуло им, словно ко влажной траве, на которой он сидел, кто-то приложил на миг провод под током и без изоляции.

– Чего, нахуй? – крикнул Дятел.

Потом, когда Дятла допрашивали, он клялся, что они вдвоем видели одно и то же. Полицейский, который допрашивал Дятла, пожал плечами, заявил:

– Торчали от одного, потому и видели одно.

Женщина стояла на склоне, в двух шагах от воды. Правую руку держала вытянутой в сторону под прямым углом от тела. Была одета в черное. В черное платье до земли. Платье это исчезало в земле, словно женщина вырастала из той, как растение. На голове ее был черный корнет, словно у монашки. Черной была и ее улыбка, черная и широкая улыбка беззубого рта. Черными были глазницы, черные, словно две бездонные ямы. Белой была только ее кожа. Белой, словно гипс. Что-то она держала в сжатом кулаке вытянутой руки. Словно бы мячик в сетке.

– Что, нахуй?! – снова крикнул Дятел. – Чего надо?

Так утверждал Дятел. «Я только спросил ее, чего она, нахуй, хочет», – рассказывал своим приятелям в «Презенте» в тот же вечер.

Гизмо моргал, а женщина оказывалась все ближе.

Гизмо моргал, и он все отчетливее видел, что у нее в руке.

И слышал звук, который она издавала, стоя в воде, посредине зеленоватой, маслянистой, все еще спокойной реки, словно Иисус. «Отчего я вижу, что тебя нет». Звук как хрип придавленной собаки.

Гизмо понял, что именно эта женщина развешивала перед его глазами растяжки, вязала сосульки из воздуха, рисовала знаки в тучах на еще неизвестном человечеству, золотом сверкающем алфавите. Что эта женщина его обманула. Что все приглашения, знаки и сосульки были ловушкой.

Когда женщина сняла платок, который был у нее на голове, он увидел дыры, струпья, лишаи, источенные червями. Знал, что женщина сейчас заберет его сквозь двери, которые на самом деле черны и поглощают любой свет. Двери, за которыми ничего не будет нормально.

Когда он снова моргнул, женщина стояла уже перед ним, и Гизмо почувствовал запах, тот самый запах, который раньше чувствовал только раз в жизни, когда в другом месте, тоже над рекой, нашел мертвую беременную корову, раздутую от газов. Женщина была как сварена в грязной воде, с нее облазила кожа, под которой двигалась живая грязь.

В руке она держала отрезанную голову Дарьи Бурчик, так утверждал Гизмо.

Гизмо смотрел на женщину и на голову, которые были реальны, как ничто другое, и понимал, что все темное и все светлое – две стороны одной медали. А Дятел уже ничего не понимал, сколько было сил, он мчался сквозь лес в сторону Зыборка и орал, как оглашенный.

Женщина положила голову на колени Гизмо, из головы полезли черви. А потом она подала ему руку, и Гизмо пошел за ней, и не мог сказать, что было дальше.

Естественно, все знали, что было дальше. Только Гизмо ничего не помнил. Ничего, кроме женщины.

Вечером Дятел вошел в «Презент». Подошел к бару, заказал водки, начал говорить. Никто не хотел ему верить. Дятел клялся, божился, в какой-то момент даже попытался разорвать на себе рубаху. Но кто поверит наркоше, что тот видел нечто? Кто послушает вставленного? Потом Дятел уже только тихо плакал, все сильнее склоняя лицо к барной стойке. Кислота – не шмаль, после нее не видишь людей, которых нет, но кто поверит Дятлу, который закидывался и тем и другим? В «Презент» начали сходиться люди, рассказ встречал каждого из них на пороге, все глядели на Дятла косо. Дятел пил водку за водкой, но не напивался. Сидел на табурете со склоненной головой.

Потом пошел в комнату, где сидел и смотрел на привязанный к крюку под потолком пояс, забрала его только полиция.

Дятел пошел в «Презент», а Гизмо – во «Врата». Словно условились, что разделятся, чтобы побыстрее передать весть всему городу. Во «Вратах» сидела Дарья Бурчик со своим парнем, Миколаем Гловацким. Гизмо подошел к ней и рассказал все. Чувствовал себя обязанным. Знал, что поступает правильно. Но не мог этого объяснить, а во «Вратах» его никто не понял. Из «Врат» его выбросил бармен вместе с владельцем, Чокнутым. Снаружи его немного побили. Гизмо не знал, делают они это сильно или слабо. Не чувствовал ударов. Был уже за дверьми. Страницы быстро пролистывались. Книжка шла к концу.

Домой он вернулся только утром, без куртки, поцарапанный, грязный, с выбитым зубом. Его мать говорила потом, что Гизмо зашел спокойно, словно ничего не случилось. Громко включил свой Kaliber 44. Музыка взорвалась в квартире, разбудив мать и дочерей. Гизмо взял нож. Ничего не сказал. Схватил младшую за волосы, притянул к себе, она не могла и двинуться. Был худым, но сильным. Мать и вторая сестра вбежали в комнату, принялись кричать. Гизмо приставил младшей нож к горлу.

– Исусе, – сказала мать. Даже его отец не делал такого.

Гизмо молчал. Он вообще не двигался.