Привет эпохе

Привет эпохе
Якубов Олег Александрович

У автора этой книги – удивительная, насыщенная феерическими событиями судьба. В самом деле: многим ли довелось поработать в воюющем Афганистане и побывать на атомном реакторе Чернобыльской АЭС; летать на Северный полюс и подниматься на Памир; вблизи почувствовать весь трагизм арабо-израильских конфликтов и обсудить проблемы мировой политики с премьер-министром Японии; пообщаться с Вла-димиром Высоцким и Михаилом Жванецким. Таков уникальный жизненный опыт журналиста-международника Олега Якубова. И всем пережитым он щедро и откровенно делится с читателем. Обо всём этом и не только в книге Привет эпохе. Откровения репортера (Олег Якубов)

ОЛЕГ ЯКУБОВ

Родителям и учителям моим

посвящаю

ПРИВЕТ ЭПОХЕ

(Откровения репортера)

–

ОТ НАЧАЛА…

Вас никогда, как птицу с ветки, не сшибали камнями? А может быть, вы падали с буровой вышки, переправлялись в танке под водой, или, напялив несуразно высокие резиновые сапоги, сутками бродили со змееловами по пустыне в поиске ядовитой кобры? Тоже нет? Да, кстати, а когда вы последний раз беседовали с премьер-министром Японии? Ах, не беседовали вовсе, только по телеку его видели… Ну, значит, репортер – не ваша профессия. И будем считать, что повезло не вам, а мне.

…Четырнадцатилетний мальчишка написал несколько неразборчивых строк на тетрадочных листочках в клеточку и когда этот опус, безжалостной рукой литредактора искореженный и сокращенный до неузнаваемости, все же появился в молодежной газете, и я увидел на первой полосе свою фамилию, выбор профессии состоялся.

Свое восемнадцатилетие начинающий журналист отметил, как никто другой

– именно в день рождения меня приняли на работу в многотиражную газету на почетную должность курьера, и вообще – «прислуги за все». На следующее утро я сбегал в университет, где учился на первом курсе, тайком от родителей перевелся на заочное отделение и помчался в редакцию, прихватив по дороге бесхозный и основательно проржавевший мотороллер «Вятка», так как полагал, что при хлопотных обязанностях курьера персональный транспорт просто необходим.

Старшие коллеги баловали «малыша» и доверяли мне самые «ответственные задания». Я бегал в ближайший магазин за водкой, вычитывал остро пахнущие типографской краской гранки, за каждого, кто изъявлял желание отлынить, дежурил по номеру, научился тонкой стальной линейкой – строкомером не только измерять размер текста, но и резать хлеб с колбасой, а иногда мне разрешали даже подготовить какой-нибудь репортаж, интервью или информацию. Одним словом, я прошел блестящую школу «молодого бойца».

Выйдя за порог этого многотиражного вертепа в большую журналистику, я сделал для себя главный вывод – без газеты мне не жить. А поскольку и хлебом, и солью любой газеты, как известно, является репортаж, то специализацию я себе выбрал репортерскую.

Теоретики уже много веков спорят, что главное в профессии. Называют эрудицию, память, мобильность, профессиональное нахальство и даже умение пить, не пьянея. Я же полагаю, что главное для репортера – умение слушать. Даже не задавать вопросы – это не так уж сложно, а именно слушать. И еще я искренне считаю, что нет неинтересных людей и скучных собеседников. Есть плохие репортеры, не умеющие слушать. Я слушаю вот уже сорок с лишним лет, и до сих пор от этого не устал.

Кое-что из услышанного я предлагаю вниманию читателей этой книги. Сразу оговорюсь. Хотя я и пытался придерживаться хронологии событий, да и биографических деталей не избежал, это не мемуары и даже не наброски к будущим мемуарам. Мемуаристика вообще не репортерский жанр. Просто мне захотелось познакомить вас поближе с некоторыми из тех замечательных людей, общение с которыми подарила мне моя лучшая в мире профессия. Это истории смешные и забавные, иногда грустные, а порой даже трагичные. Но все, без исключения, – откровенные.

Впрочем, вам судить…

ГЛАВА 1

Редакция многотиражной газеты «Геологоразведчик Узбекистана» находилась в покоившемся двухкомнатном флигеле на задворках республиканского министерства геологии. Эта газета стала едва ли не последним пристанищем для спивающихся литрабов, выброшенных за борт нормальной журналистики. Ранним утром здесь еще имитировалась хоть какая-то видимость работы, но уже к двенадцати часам дня «столпы республиканской журналистики», как их пышно величал редактор, устраивались в какой-нибудь близлежащей кафешке и предавались воспоминаниям о былых литературных подвигах и свершениях. Возглавлял эти посиделки шеф – Геннадий Иванович Леонтьев, причислявший себя, и кажется, вполне искренне, к «столпам отечественной журналистики».

Леонтьев был человеком поистине удивительной биографии и прославился тем, что ни единого дня не проработал рядовым сотрудником, а сразу стал редактором.

А произошло следующее. В конце все еще гуманных сороковых, закончив десятилетку, юный Гена устроился на работу в газету маленького уральского городка. Принимавший у него заявление редактор, ночью, по обыкновению того времени, был арестован. Возглавлять газету стало решительно некому, Леонтьева в первый же день его трудовой деятельности назначили редактором. Как-то раз, дело было в начале осени, горсовет выделил деньги на дрова для отопления редакции. Деньги были пропиты в одночасье, а когда ударили ранние морозы, лихие журналисты встали на лыжи и отправились в лес на заготовку дров. Они планировали вернуться через пару деньков, но из-за снежных заносов, вынуждены были укрыться в охотничьем домике и, потеряв счет времени, вернулись в родной город только через десять дней. Леонтьев отправился редакторствовать в другой город и долго потом кочевал по Уралу. Менялись редакции, но не менялась его должность, зафиксированная в трудовой книжке раз и навсегда – редактор. Великая все же была сила, эта номенклатура.

Подорвав изрядно в суровом краю здоровье, номенклатурный Геннадий Иванович добрался до теплых узбекских краев. Потыркавшись по чиновничьим кабинетам, он, наконец, получил вакантную к тому времени должность редактора геологической многотиражки. В зависимости от времени года, этот крупный грузный человек ходил либо в пальто, либо в костюме, но два атрибута гардероба были неизменны – старые потускневшие калоши и старомодная, потерявшая всякую форму, широкополая велюровая шляпа ядовито зеленого цвета. К девяти утра он являлся в редакцию, аккуратно ставил в угол при входе калоши, основательно усаживался за письменный стол, извлекал из необъятных карманов неизменный завтрак – бутылку водки, селедку, завернутую в купленную по дороге свежую газету и краюху хлеба. Завтракать, читать газету и просматривать оригиналы материалов он умудрялся одновременно. Больше всех доставалось от его завтраков мне. В силу своих курьерских обязанностей я отвозил оригиналы в типографию и выслушивал от рабочих такое, от чего краснела даже серая газетная бумага. Линотиписты кричали, что больше не желают терпеть эту селедочную вонь, швырялись различными, по больше части металлическими предметами, и вообще всяко гневались. Но на каждую газетную верстку я получал о редактора десять рублей, как он их называл, представительских. Уже скоро я научился усмирять гнев типографских демонстрацией пресловутого «червонца», суля им, за труды праведные и долготерпение, различные кулинарно-алкогольные развлечения в круглосуточном издательском буфете. Они меняли гнев на милость, но заставляли меня пособлять им во всем. Я и не противился. Мне было все интересно в прекрасной моей работе. Я охотно помогал линотипистам, научился верстать отлитые в свинце газетные строчки, набирать в металлической рамке заголовки и даже путался под ногами у аристократов типографского мира – мастеров ротационных машин, по огромным барабанам которых ночью нескончаемым потоком текли остро пахнущие краской завтрашние газеты. Выпустив номер и, прихватив с десяток сигнальных экземпляров, я мчался по предрассветному городу в опустевшую редакцию, где начиналось мое время. Расчехлив портативную машинку «Москва», я писал собственные репортажи.

Обладателем пишущей машинки я стал в первый же день работы. Едва появился в редакции, кто-то из старших коллег вкрадчиво поинтересовался, умею ли я печатать на машинке. Услышав отрицательный ответ, умудренный опытом соратник, категорично и внушительно произнес: «Пока не научишься, журналистом тебе не быть» и тут же, смилостивившись, предложил приобрести у него за «смехотворную» цену в пятьдесят рублей «Москву». Я был счастлив. Радость моя не угасла даже тогда, когда ремонтный мастер содрал с меня за восстановление «этой рухляди» еще столько же. Как можно было думать о деньгах, когда передо мной открывались столь блестящие перспективы.

Спустя несколько месяцев, на меня обратил внимание единственный сотрудник, никогда не принимавший участия в редакционных пьянках – фотокорреспондент Эмиль Каримов. Коллеги злословили, что Эмиль «свою цистерну уже вылакал» и потому может себе позволить быть праведником. Сам же Эмиль утверждал, что зелье никогда не жаловал. Этот пожилой человек сказал, что не владеющая фотоаппаратом особь не смеет называть себя журналистом, и я рысью помчался в магазин, где приобрел дивный «Киев-4». Эмиль Михайлович не только щедро делился со мной секретами фотомастерства, но и стал брать меня в командировки. Он обожал съемки с верхней точки и молодой ассистент был ему просто необходим.

Однажды под Самаркандом мы с ним увидели совершенно потрясающее зрелище. На площади перед мечетью, стоя на коленях, молилось множество мужчин. А рядов в десять перед ними выстроились остроконечные узбекские калоши. Неподалеку от мечети росло развесистое дерево, куда я Михалычем тотчас и был отправлен. На верхней ветке я устраивался долго и неуклюже, наделал, должно быть, шуму изрядного, чем и привлек к себе внимание. Один из молящихся прервал своей общение с аллахом и вплотную занялся мной: камни в сторону дерева полетели один за другим. Наспех щелкнув несколько раз фотозатвором, я кубарем скатился вниз. Впрочем, даже из этой поспешной съемки Каримов умудрился сделать серию блестящих снимков, которые впоследствии с удовольствием опубликовал «Огонек».

Спустя пару месяцев мы с Михалычем делали репортаж о буровиках. Сыпучие барханы каракумской пустыни привлекли внимание фотохудожника. На этот раз мне пришлось карабкаться на самую верхотуру буровой. Не шее у меня болтались две фотокамеры, ремешок третьей я перекинул через плечо. Едва докарабкался доверху, ремешок соскользнул с потного плеча, фотоаппарат полетел вниз, а я, инстинктивно, нырнул за ним. Песок принял меня в свои «нежные объятья», но после рентгена врач районной больнички недоуменно развел руками: ни одного перелома, только сильные ушибы. Михалыч ворчал, что я приношу ему одни несчастья, но по-прежнему меня опекал и даже бесстрашно спорил с редактором, которого ничуть не боялся. Он утверждал, что «грех держать пацана на курьерской должности, а надо в хвост и гриву гонять по командировкам». Авторитет его сыграл свою роль, да и в командировки ездить особых желающих среди наших редакционных «созерцателей действительности» не находилось. Так что стал я с той поры колесить по геологическим партиям и экспедициям, чему рад был несказанно.

СОЛНЦЕ ИСТОРИЮ ПОГУБИТ

Оказавшись в экспедиции у гидрогеологов, я сподобился присутствовать при историческом событии – торжественном открытии очередной «ветки» Большого Ферганского канала (БФК). В знойном узбекском климате народная поговорка «вода – это жизнь» имеет особое значение. Поэтому на торжество приехало начальство самого высокого ранга. Открывать новую очередь канала должен был первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидович Рашидов. Как и положено, натянули красную ленточку, на красной же подушечке уложили блестящие ножницы. Начальство вальяжной поступью приближалось к месту исторического события. Впереди – высокий, седовласый, со Звездой Героя Соцтруда на лацкане светлосерого пиджака шествовал Рашидов. Среди фоторепортеров, толпящихся по другую сторону ленточки, раздался ропот. Кто-то явственно произнес: «Труба дело. Солнце прямо в объектив светит, будь оно неладно. Ни хрена не получится, одна чернота будет». Знать меня в ту пору из коллег никто не знал, и мнение мое никого не интересовало. Встрял, однако ж:

– Так надо их попросить, – И я кивнул в сторону начальства, – чтобы ленточку с другой стороны перерезали.

– Ну, иди, попроси. Кто тебя, дурака, к ним подпустит? Пикнуть не успеешь, руки заломят.

Пикнуть и вправду никто не успел, как я, сам не ведя, чего творю, уже перемахнул по другую сторону. Думаю, в тот момент все попросту оторопели, а когда спохватились, я уже сбивчиво обращался, и не к кому-нибудь, а к Рашидову!

– Шараф Рашидович, Фотографировать нельзя. Солнце мешает. Ничего не получится…

Но меня уже теснили, железной хваткой сцепив руки, плечи, попутно награждая за самоотверженность чувствительными тумаками. Понимая, что ничего своей выходкой не добился, я в отчаяньи выкрикнул: «Да ведь солнце историю погубит!»

– А ну-ка, погодите! – строго приказал Рашидов. – И, уже обращаясь непосредственно ко мне, спросил. – Какое солнце? Какую историю погубит?

Понимая, что никто мне разглагольствовать не позволит, я четко, как только сумел в тот напряженный момент, объяснил ситуацию. Когда-то в молодости, вернувшись после ранения с фронта, Рашидов и сам работал сначала журналистом, потом редактором республиканской газеты. Наверное, поэтому он сразу уловил суть.

– А что? Он ведь прав. Мы должны сохранить для истории этот момент. Да и ничего страшного не произойдет, если мы ленточку перережем с другой стороны. – И перешагнул первым, попутно бросив через плечо охранникам досадливое. – Отпустите же вы его, в конце-то концов. – И уже обращаясь непосредственно ко мне, добавил короткое резюме. – Молодец.

Х Х

Х

…Вернувшись из очередной командировки, я застал в редакции страшный раскардаш. Повсюду валялись растерзанные подшивки газет, дверцы опустевших шкафов были настежь раскрыты, столы сдвинуты к середине. Словоохотливая машинистка Валентина – первый раз за год увидел ее почти трезвой – объяснила мне, что вышел какой-то то ли указ, то ли приказ и по всему Союзу закрыты все ведомственные геологические газеты. Наша, понятно, в том числе.

– Иди к Гавнадий Иванычу (она Леонтьева иначе даже в глаза не называла), он как раз ребятам трудовые книжки заполняет, – посоветовала Валентина.

Печь в редакции давно остыла, было холодно и неуютно. Геннадий Иванович, не сняв пальто, шляпы и калош, восседал на своем привычном месте. Традиционная бутылка «московской» была уже ополовинена.

– Ну, ты уже наши новости знаешь? – поинтересовался Леонтьев. – Вот и ладушки. Говори, чего тебе в трудовую книжку записать?

– Как понять? – туповато поинтересовался я.

– Экий ты тугодум, – пожурил редактор. – Вот я всем ребятам написал в графе занимаемая должность – «заместитель редактора». Но ты-то для замредактора годами не вышел, вот и спрашиваю, чего тебе писать. Ты же у нас курьером все это время числился, а с такой записью в трудовой куда пойдешь? Вот что, – решил он сам, – напишу тебе «ответственный секретарь». Тем более, секретарскую работу и верстку ты действительно знаешь.

«Да пишите, что хотите», – удрученно ответил я. Известие о том, что газета закрыта, меня не поразило даже, а потрясло. Через две недели мне исполнялось девятнадцать лет, я полагал, что жизнь с момента закрытия геологической газеты утратила всякий смысл.

Дома моих горестей не разделили. Отец проворчал: «Ну, и слава Богу. Вернешься на очное отделение, будешь учиться как все нормальные студенты, «хвосты» свои сдашь, наконец.

Отцовскому совету сын не внял. Месяца три бестолково топтался по редакциям ташкентских газет и равнодушная фраза «вакансий нет» преследовала меня даже по ночам во сне. А потом меня зазвал к себе домой на чашку чая Эмиль Михайлович Каримов.

– Ну что, никуда не берут? – спросил он без обиняков, не прекращая манипулировать с заварочным чайником. И добавил безжалостно и категорично. – И не возьмут. Никого из нашей «подтиражки» никуда в приличное место не возьмут, уж поверь моему опыту. И ты никому не докажешь, что не водку вместе со всеми жлекал, а делом занимался. К тому же тебе сейчас сколько, всего девятнадцать? Ну, кому ты, такой молокосос, нужен? Да ладно, ладно, не вешай носа. Я вот что тебе сказать хочу. Ты молодой, семьей не обременен. Мотай-ка ты в область.

– В какую еще область? – переспросил его, ошарашенный неожиданным предложением.