Путь Проклятого

Что удивительного, спросишь ты? Разве история казненного проповедника чем-то необычна? Отвечу тебе, сын. За свою жизнь я видел множество проповедников. Кое-кто надевал на себя маску пророка, кто-то выдавал себя за потомка древнего царского рода, кто-то просто призывал к бунту и неповиновению. Но смерть уровняла их. Слова их канули в безвременье, в безвестность, тела сгнили в безымянных могилах. Учения умерли вместе с учителями – идеи редко переживают своих создателей. Здесь же иначе – те, кто любил Га-Ноцри при жизни, не прекращают любить его и теперь.

Они рассказывают, что на третий день после смерти, он явился им живой, и вера их в его воскресение поистине чудесна хоть и бесконечно наивна. Общины последователей Га-Ноцри есть у нас в столице, и в Элладе, я уверен, что и в Александрии тоже. Исход евреев из Эрец-Израэль словно течение рек и ручьев разнесло идеи этого человека по Ойкумене, и чем больше гонений испытывают исповедующие нацрут, тем большую значимость обретает их учение.

Нерон, обвинивший малочисленных и практически неизвестных на тот момент последователей Иешуа в сожжении Рима, оказал им великую услугу, ибо ничто так не возвеличивает учение, как направленная свыше ненависть. Мог ли мудрец и философ из Нацрета, верующий иудей, проповедовавший любовь к ближнему и неприязнь к тем, кого считал захватчиками, помыслить о том, что кровопролитие и беспощадные убийства его соратников выведут учение минеев из забвения? Не в этом ли главная усмешка Бога, великая и злая ирония Яхве? История Га-Ноцри (а есть и подробности, изложенные мне Иегудой, о которых я, чтобы не утомлять тебя, умолчал!) достойна стать сюжетом для романа, драмы или исторического труда, и будь я хоть на десяток лет моложе, с удовольствием бы взялся за такой сюжет.

Но, увы…

В последнее время я не чувствую в себе сил начинать что-то новое, и прошу Бога дать мне время и возможность обдумать и поправить то, что уже написано. Но если Яхве продлит мои годы, то я обязательно запишу ее для последующих поколений. Наверное, Он не позволил мне умереть в Иотапате, дал дотянуть до почтенного возраста, сохраняя бойким стило и зоркими глаза, чтобы история нашего народа не умерла, даже если евреи, как народ, канут в вечность.

Я оставил миру написанные книги и, надеюсь, что они переживут меня на многие годы. Хорошо бы, чтобы соотечественники приняли труды моего ума с такой же легкостью, как некогда отвергли само имя Иосифа бен Матитьягу после падения Иотапаты. Любой выбор, сделанный нами, фатален, сын мой. Все поступки оставляют след, и ничего нельзя исправить. Ничего.

Буду заканчивать, сердце мое – боль в спине (о, это злосчастное падение с лошади у стен Ершалаима!) стала нестерпимой. Я прилягу, и остальное – писать осталось совсем немного – продиктую своему секретарю. Не удивляйся, почерк его будет тебе незнаком! Прокл, прослуживший мне почти пятнадцать лет, умер две недели назад. Скончался ночью, не пробудив никого из домашних ни словом, ни звуком. А ведь он был на десять лет младше меня.

Не подумай дурного – я не жалуюсь и не стараюсь обмануть судьбу! Но как же мне не хочется умирать, когда еще можно столько сделать! Смерти не боятся лишь фанатики и дураки, а человек любит жить, потому что это главный дар Яхве, вдохнувшего душу в кусок глины. И так не хочется снова становиться глиной прежде времени… Но кто знает, что нам отмерено? Что есть «прежде времени»?

Не обращай внимания на мои жалобы, сын мой. Просто весна в этом году против ожиданий запоздала, а кости мои совсем не переносят сырости, которая из-за постоянных февральских дождей бродит даже вокруг пылающих углями жаровен в императорском дворце. А в самом начале февраля в Риме даже выпал снег, которого здесь не видели много лет. Снег в Риме – удивительное зрелище, за те двадцать девять зим, что я провел здесь, это случается лишь второй раз.

Приезжай к маю, сердце мое, приезжай. Я надеюсь, что и брат твой отзовется на мою просьбу. Хоть ненадолго, на пару недель, чтобы вы могли ощутить прелесть столичной жизни и уделить несколько вечеров своему старику-отцу. Май – прекрасный месяц в Риме, впрочем, ты и сам это знаешь.

Твой отец

Иосиф Флавий

Глава 3

Израиль. Наши дни.

Иудейская пустыня

неподалеку от Мертвого моря.

– Что?! Я тебя сменю… – вскинулся Шагровский. – Сейчас, Рувим…

– Да, тише ты, тише… – улыбнулся профессор Кац, придерживая племянника за плечо. – Доброе утро, Арин… Уже не надо никого менять. Слышишь?

Вдалеке рокотали мотоциклетные моторы, и звук их скакал по ущелью какой-то торопливой, совсем несерьезной дробью.

– Едут, едут… – фальшиво пропел дядя. – По Берлину наши казаки!

– Далеко еще, – сказала Арин и поморщилась.

– Как рука? – спросил Валентин, приобнимая девушку за плечи. – Болит?

– Лучше, чем вчера…

– Покажи, – попросил Кац. – Давай посмотрим, как повязка, и я еще раз уколю антибиотик. Да не хватайся ты за автомат, Валентин, вспугнешь, не дай Бог! Им до нас еще километра два – в таком темпе минут тридцать… Слышишь, как осторожно едут?

Звук моторов то обрывался, то снова нарастал, но было очевидно, что погоня передвигается очень медленно. Ликвидаторы или искали следы, или боялись угодить под обстрел.

Рана на предплечье девушки за ночь взялась корочкой, но покраснение ушло – лекарство явно одержало верх в борьбе с инфекцией.

– Жить будешь, – пообещал профессор, вгоняя иглу в мышцу. – Рука двигается свободно?

– Относительно, – отозвалась Арин. – Но левая – не правая, автомат я удержу, не волнуйся.

Валентин задрал подол рубахи и посмотрел на свой подранный бок. Не так хорошо, как хотелось бы, но значительно лучше ожидаемого. Стоп! А дядя?

– Зад себе я перевязал, – опередил вопрос Рувим. – До чего ж позорное ранение! Сразу будет видно, что я бежал от врага…

– Если бы ты бежал на врага, – логично заметила Арин, – то, боюсь, ранение было бы куда более неудобным.

– Тут ты права, – согласился профессор. – Тем более что показывать шрам я не собираюсь. Разве что кто-то случайно увидит… Просто очень неудобно колоть себя в ягодицу. Меня чуть радикулит не схватил! Все, Арин, готово! Рука, как новенькая! Валек, давай-ка ты сюда…

Колол дядя Рувим так, что легче было выдержать второе ранение по касательной – оттянул кожу неподалеку от царапины и ковырнул иглой в складку. Шагровский зашипел, но не дернулся, опасаясь, что родственник царапнет по ребрам.

– Я прям как Айболит, – сообщил профессор, приклеив повязку на место. – Сам собой горжусь! А ведь всего-навсего прошел курс оказания первой помощи во время службы в армии, правда, учили нас на совесть… Ну, что ж! Как говорит мой русский друг Беня Борухидершмоер – мастерство хер пропьешь!

– Ветеринары тебя учили? – спросил Валентин, с шипением натягивая остатки рубахи на больной бок. Если поднимать руку высоко, то в ребра стреляло. Впрочем, если бы не стреляло – было бы удивительно.

– Не умничай, шлимазл[7 - Шлимазл (идиш) – несчастье, неудачник], – хмыкнул профессор, аккуратно складывая аптечку. – Учили, как выжить и как заштопать друг друга, а не нежным поглаживаниям. Нам просто повезло, что вчерашних гостей оснастили в дорогу по всем правилам. Иначе были бы мы бедные и бледные…

– Мама в таких случаях говорит – имели бы мы бледный вид с голубым оттенком…

– Твоя мама знает, что говорит, – заметил дядя Рувим. – Арин, ты успеваешь следить за мыслью?

– Не волнуйся, – сказала Арин на русском, стягивая растрепавшийся «хвост» волос резинкой. – Я понимаю, куда лучше, чем говорю.

И продолжила на английском:

– Если мы протянем еще пару дней, я начну понимать ваш арго.

– Протянем, – пообещал Кац. – Нам просто некуда деваться. Обязательно протянем. Пошли ко входу, перекусим и проведем маленький брифинг.

Поднимались они в пещеру ночью, и Шагровский только сейчас увидел, что с позицией им повезло. Как дядя в темноте при помощи фонарика сумел найти тропинку, идущую по скальной складке, было загадкой. Пещер в скале было много – выше и ниже облюбованного ими убежища дырок в камне можно было насчитать больше, чем в куске польского сыра.

– Местечко отличное, – подтвердил дядя, грызя галету. – Но подпускать близко нельзя. Если кто-то бросит гранату…

Он покачал головой.

– Есть у меня надежда, что раз у тех, кого мы встретили вчера, не было гранатометов, то и у второй группы их нет. Гранатомет – это однозначно конец. Но вот ручные гранаты у них есть. Во всяком случае, в сумке у того, кому Арина проломила лоб, было четыре штуки.

Он продемонстрировал спутникам четыре черных гладких яйца, маркированных по боку серо-стальной краской.

– Один такой подарочек в наше гнездышко – и нас просто порвет на части. Ешьте, ешьте, голубки… Завтрак – самая первая вещь. Поедим ли еще сегодня – не знаю, а силы должны быть. Воду и пайки по рюкзачкам. Контейнер тяжелый?

– Тяжелый.

– Можем припрятать здесь.