Сердце Проклятого

Из глаза чистильщика потекла студенистая масса, перемешанная с кровью. Он зажал ладонями изуродованную глазницу и, шатаясь, встал.

Это было ошибкой, роковой ошибкой (наоборот, надо было вжаться в нагретый солнцем рубероид, отползти, скрывая местоположение от врага!) и Анри никогда бы не сделал ее, если бы не болевой шок. Он осознал, что допустил фатальный промах, даже через волну боли, но за доли секунды до того, как выпущенная Зайдом «матчевая» пуля ударила его в грудь. Бедуин целил в сердце, но в момент выстрела Анри шатнуло и пуля отклонилась на ладонь правее, поэтому чистильщик умер не сразу. Осколки раздробленной кости прошили легкие, и кровь моментально хлынула изо рта ликвидатора, вскипела розовой пеной под шеей, когда он упал. Тот, кого называли Анри, не смог даже крикнуть – в груди не было воздуха и он внезапно разучился дышать. Он не смог даже засипеть – только забулькал, как переполненный сосуд, забился, разрывая рубашку, силясь наполнить легкие не горячей пенной жижей, а воздухом. Сердце еще несколько раз сжалось судорожно, выталкивая через пробитую легочную артерию остатки жизни, и стало.

Христо не сразу понял, что произошло. Он был слишком увлечен боем, сосредоточен на своем секторе наблюдения (умение отрешиться от любых внешних раздражителей – одно из важных для снайпера качеств) и не понял бы, что напарника подстрелили, если бы не грохот в гарнитуре, когда пуля бедуина пробила переговорное устройство.

Звук хлестнул Христо по барабанной перепонке, заставил схватиться за ухо. В тот же миг он обернулся и не увидел Анри на позиции: с того места, где располагался лже-болгарин, упавшего было не рассмотреть. Снайпер на секунду замешкался – в наушниках хрипела несущая, Анри на вызовы не отвечал. Спешить на помощь? Оставаться на позиции?

Христо был профессионалом.

Он сорвал с головы бесполезную гарнитуру, «уоки-токи» полетел прочь. Если напарник еще жив, то подождет до того момента, как задание будет выполнено. Если умрет от кровопотери – что ж, значит, так суждено. Если же он уже умер, то помощь ему не нужна.

На размышление и вывод Христо понадобилось не более трех секунд, еще столько же он потерял, пока тряс головой от боли в травмированном ухе. Шесть секунд – ерунда в обычной жизни. Но в боевой ситуации шесть секунд могут стать синонимом вечности, погубить кого-то или, наоборот, спасти чью-то жизнь.

Эти шесть секунд дали шанс уцелеть Рувиму Кацу и его друзьям. Оставалось только воспользоваться этим шансом.

Глава 19

Римская империя. Эфес

54 год н. э.

Между ними повисло молчание. Тяжелое, как гранитная глыба.

Первым его нарушил Шаул.

– Я хотел увидеть тебя, Мириам, чтобы сказать – ты всегда будешь рядом с Ним. Но никогда не будешь сама по себе.

– Это Иаков так решил?

– Мы не ладим с Иаковом, – сокрушенно признался га-Тарси. – Но думаю, что в этом вопросе у меня, Кифы и брата Иешуа общая позиция. И общий интерес. Так будет лучше для всех. Марк пишет книгу, где будет сказано так. Матфей пишет книгу, где будет сказано так. Лука, с которым мы неразлучны, тоже пишет книгу о Нем, и там немало хороших слов о тебе, но, наверное, это не то, что ты хочешь прочесть. Даже твой друг Иоханнан, с недавних пор избегающий встреч со мной, вряд ли напишет иное, если когда-нибудь решиться записать свои воспоминания о тех годах.

– А ведь ни тебя, ни Иакова не было рядом с нами тогда… – в словах Мириам чувствовалась полынная горечь.

– Мы пришли тогда, года Он того захотел, – мягко возразил Шаул. – Не раньше и не позже. В свой час. У каждого свой час, своя роль. Есть верные ученики, есть женщина, Им спасенная, есть предатель, обрекший Его на казнь и муки, есть страшная смерть этого предателя и чудесное воскресение Иешуа. Все, что обещали древние пророчества, сбылось. К нам приходил Машиах, но мы не узнали Его и послали на смерть, но Он тут же воскрес и обязательно приведет всех в Царство Небесное. Не только иудеев, Мириам. Всех, кто уверует… Где тут сказано о том, что у Него была жена? Кто говорит о том, что у Него был сын?

Он посмотрел на светлеющее небо, на хлопья сажи, кружащие над площадью диковинными черными бабочками, на мутный кусок луны, скребущий по плоским крышам, потер виски и провел своими тонкопалыми лапками по лицу сверху вниз, словно омывая, и произнес негромко:

– Не пиши книги о Нем, Мириам, не надо. Никогда не пиши. Никому не говори, что твой Иосиф – это его сын, пусть он будет только твой, и Господь пошлет вам обоим долгую и счастливую жизнь, полную благодати.

– Ты грозишь мне? – спросила Мириам.

– Ну, что ты… – отозвался Шаул. В голосе его послышалась укоризна. – Как можно? И зачем? Эфес – спокойный город. В нем так приятно жить, воспитывать внуков, стареть. Дай мне время, и даже здесь Его имя будет звучать на каждом шагу. Ты так хотела сохранить память о Нем, Мириам. И она будет сохранена.

Шаул улыбнулся. Улыбка получилась невеселой.

– Это я тебе обещаю.

– Он бы не стал проливать кровь… Как это сделал ты сегодня! – Мириам шагнула вперед, ближе к Шаулу, и тут же на ее движение отозвался человек в черном кетонете. Иегуда мгновенно оказался между ним и нею, но оружие не достал, закрывая Мириам плечом от возможного удара.

– Не уверен, – вымолвил Шаул, делая кистью предостерегающий жест, на который человек в черном отреагировал немедля – снова отступил в тень. – Тебе страшно оттого, что опасность грозила твоему сыну. Но если бы Иосиф не был мастеровым, если бы он не забыл веру своих предков и не лил из серебра ложных кумиров, разве было бы в твоем сердце столько боли и страха? Разве ты бы не была душой со своими братьями-минеями, выступающими против колдовства, за новую веру? Сегодняшняя кровь удобрила здешнюю почву, и теперь, вместо отсеченных гнилых на ней вырастут свежие побеги. Сегодня минеи показали свою силу и отныне с ними придется считаться! Разве не об этом мечтал Иешуа? Он тоже призывал к неповиновению, к бунту против римлян – было ли это разумно? Не умри Он на кресте – и народ, восставший по Его слову, попал бы под римские мечи. Сколько крови пролилось бы тогда в Ершалаиме? Послушай, Мириам, я знаю, что ты не любишь меня, но дело, которому я посвятил жизнь – это и твое дело. Просто мы делаем его по-разному. Скажу тебе, как гражданин Рима – Рим непобедим! Но скажу тебе, как миней, как верный последователь нашего Учителя: то, что нельзя победить в открытом бою, можно одолеть изнутри. Там, где железо бессильно – действует слово. Он поспешил. Но у тех, кто верит в Него, впереди вечность. Мы одолеем Рим, Мириам, но не мечом и не с помощью Неназываемого. Мы одолеем его Словом Божьим. Когда-нибудь здесь, в Эфесе, и следа не останется от храма язычников, но Его церковь будет стоять вечно. И в Риме, в городе тех, кто казнил Его, будет возведен Храм в честь Иешуа, и храму этому не будет равных в Ойкумене…

– Он редко молился под крышей, Шаул, – сказала она. – Он любил небо над головой. Он говорил, что там, где двое собрались для молитвы – третий между ними Бог.

– Его давно нет, Мириам, – ответил Шаул, вставая. – Кто знает, что Он имел в виду? Люди верят в то, во что хотят верить. Мы с тобой уже учили этот урок. Он воскрес и вернется. И, если я не прав, обязательно простит мне ошибки и направит меня по верному пути. А пока – мне не у кого спросить совета. С тех пор, как Он говорил со мной по дороге в Дамаск, я не слышал от Него ни одного слова и вынужден действовать по своему разумению.

Он воткнулся в лицо Иегуде своим пронзительным взглядом, присмотрелся и спросил:

– Кто этот человек, что пытался закрыть тебя грудью?

– Мое имя Дарес, – отозвался Иегуда.

– Мой старый друг… – добавила Мириам.

– Ты не грек, – сказал Шаул, продолжая пристально глядеть на него. – Хоть и носишь греческое имя. Ты иудей, могу поклясться чем угодно. Но иудей, давно покинувший родину. Можешь все отрицать, но я вижу то, что вижу. Ты смелый человек, Дарес, ты был готов отдать за нее жизнь. Уверен, что ты не из Эфеса. И ты не миней? Это так?

Иегуда молча кивнул головой.

– Жаль, – продолжил Шаул на арамейском. – Будь ты эфесским минеем, я был бы уверен, что Мириам в надежных руках. Но по твоим глазам я вижу, что тебе предстоит долгий путь. Почему мне кажется, что я знаю тебя?

– Ты не знаешь меня, – ответил Иегуда по-арамейски. – Мы никогда не встречались, иначе бы я тебя запомнил.

– Да, – согласился Шаул. – У меня прекрасная память на лица и голоса. Мы действительно никогда не встречались. Но я следил за тем, как ты слушал наш с Мириам разговор… Ты знал Его, Дарес. Его имя для тебя не просто звук. И, в отличие от многих, кто повторяет сейчас Его слова, ты действительно понимаешь, что они значат.

Он помолчал, не сводя с Иегуды глаз, а потом добавил:

– Пожалуй, я знаю, кем ты можешь быть…

– Лучше тебе этого не знать, – откликнулся Иегуда. – Что толку? Кто умер – тот умер. Кто остался жить – пусть живет и здравствует. Представление давно закончилось, роли сыграны – зачем ворошить прошлое? Предположение, которое нельзя ни опровергнуть, ни подтвердить, не стоит ничего. Мы с тобой незнакомы, Шаул, и никогда не сталкивались. Я грек, меня зовут Дарес, я старый друг Мириам и готов защитить ее от опасности любым способом. Чтобы ты хорошо меня понял, повторю главное слово – ЛЮБЫМ. В молодости я служил наемником в Иудее, оттуда знаю арамейский, там же меня научили ловко управляться с мечом, кинжалом и копьем. Это все, что тебе надо знать… Тем более, что ты видишь меня в первый и последний раз.

– Жизнь так длинна, Дарес, – возразил Шаул. – А мы оба путешествуем по тесной Ойкумене. В следующий раз я узнаю тебя сразу, будь уверен… Мне пора, Мириам. Я рад, что мы познакомились и поняли друг друга. Знаю, что ты по-прежнему будешь душой общины и не забудешь о моей просьбе. У тебя много дел – следить за могилой Его матери, заботиться о своем сыне и ждать, когда Он снова придет в наш мир… Об остальном подумаем мы.

Человек в черном стал рядом с ним, из предрассветной прохладной мглы выскользнули еще несколько темных теней, но не приблизились, остались в стороне.

– Прощай, Мириам! Прощай, Дарес!

И утренний туман поглотил его с сопровождающими, съел вместе со звуками шагов и чьим-то горьким плачем, еще мгновение назад доносившимся с противоположной стороны площади. Агора казалась обезлюдевшей, серые клубящиеся струи стекали по ее бокам в тесные улочки, плескались в колоннаде торговых рядов.

У дверей дома Иосифа, склонив голову к плечу и обняв крепкую дубину, словно девичий стан, сладко спал один из подмастерьев.

– Я не стану заходить, – сказал Иегуда негромко, чтобы не разбудить юношу. – Пойду к себе. Я слишком задержался в Эфесе, Мириам. Слишком. Теперь, когда я сделал то, что хотел…

– Тебя больше ничто не держит, – закончила она начатую им фразу.

– Все еще держит, – не согласился он.

– Ты можешь остаться…

Иегуда вздохнул, глядя на Мириам сквозь утреннюю дымку. Туман снова сделал ее молодой, а желанной она была всегда. Желанной, но недосягаемой. Понимать это было мучительно.