Sadcore

– Что, прости? – на выдохе переспросил я, как смертельно раненый человек, который еще не понимает, что алая дорожка на снегу – это кровотечение из его перерезанной брюшной артерии, остановить которое уже не сможет никакой жгут.

– Ты же нормально к этому относишься? – поинтересовалась она.

– Да, – коротко ответил я, бессильно пытаясь придумать что-то на тему кошек, машин, музыки, учебы, спорта, мороза, фотосессий, Москвы, архитектуры, прогулок, трамваев, но из моего рта вытекали тонкой струйкой бессмысленные дежурные реплики. – Это… нормально…

– Это рабочий момент, – произнес я, опускаясь на колени, как герой Виктора Цоя в конце фильма «Игла».

Где-то позади очередной трамвай резко остановился, заскрипел, замер, и примерз к рельсам. В его салоне погас свет, а водитель уронил голову на штурвал. Я услышал, как останавливаются одна за другой турбины окрестных заводов, постепенно переходя от равномерного шума к низкому гулу, как ползет изморозь по высоким окнам машинных залов, как холод подбирается ко мне по рельсам.

– Ты не посмотришь, когда ближайшая электричка до Пушкино? – равнодушно спросила она, глядя на меня сверху вниз.

– Да, конечно, – ответил я, поднимая слабеющую руку со смартфоном.

Резким движением крутанув мою кисть, она какое-то время изучала расписание, потом, очевидно, нашла нужную электричку, развернулась и быстро зашагала к платформе, постепенно превращаясь в точку.

Дневная электричка

Я еду из Москвы на дневной электричке, 14:10. Час пик еще далеко, народа почти нет, по вагону рассредоточились, стараясь не нарушать невидимых границ городского одиночества, пять человек. Как они ни старались сесть дальше друг от друга, все равно получилось кучкой.

Тихо. Мотор еще не завелся.

– Але? – говорит мужской голос в металлической, чрезмерной тишине вагона.

Снаружи вокзал, шум, центр, бытовки таджиков, высотки в тумане, грохот поезда Пекин-Москва, шедшего сорок лет, голос продавщицы хот-догов, всхлипы матери, крик ребенка, объявления по громкой связи для заблудившихся провинциалов. А внутри белого и светлого вагона – тишина, отрезанная от всего этого пневматическими дверями, которые открываются нажатием на кнопочку снаружи. Но нажать на нее некому, и пять пассажиров левитируют в тишине, глядя каждый в свой смартфон, газету и планшет.

– Але, – повторяет мужчина. – Зай?

Где-то там, во внешнем мире, есть телефон, вокруг которого, обвившись проводом, как эмбрион, плавает женщина, у которой в руке трубка, которая слушает и слышит только помехи, безжизненный белый шум, реликтовое излучение, нормальный фон, усредненный показатель тишины. Она хочет услышать своего мужа, но слышит только тишину.

В этой тишине она различает, как работает телефонная линия, как идет ток, как щелкают выключатели на АТС, как девушки в цветастых платьях из 70-х порхают по залитому солнцем футуристическому залу с огромными угловатыми машинами, перетыкая штекеры из одной дырки в другую, чтобы соединить абонентов города-миллионника. Как работают турбины и дымят большие серые градирни на атомной станции, чтобы обеспечить током телефонную станцию. Как в просторной столовой атомной станции стучат ложками техники и инженеры во время обеда, обсуждая скудные новости закрытого территориального образования. Как воет ветер в коридорах недостроенной больницы возле платформы «Ховрино» на окраине Москвы, где должны были стоять большие, блестящие тусклым блеском престижа современные установки МРТ и позитронно-эмиссионные томографы, вставая из которых пожилые, но подтянутые и белозубые столичные пенсионеры должны были энергично трясти руку доктору, продлившему их счастливую пенсионную жизнь еще на 50 лет, а смеющиеся дети трех поколений на заднем плане – все вместе составлять из разноцветных кубиков слова «ЗДОРОВЬЕ» и «ОПЫТ».

Но вместо этого на покрытом стильной плесенью подоконнике у выбитого окна с видом на индустриальный постапокалипсис позирует ню, немного дрожа от холодного ветра, модель по имени Алина. Ее гладкие худые ноги в туфлях на высоком каблуке выигрышно контрастируют с чудовищной разрухой, думает фотограф Андрей, который лежит на полу и делает снимок за снимком, пока Алина привычно меняет позы.

Андрей – один из сотен, если не тысяч, московских фотографов, которые считают, что обнаженная натура и заброшенные здания – это находка. Ему не нужны какие-то особенные позы, Алина дает ему базу, так это называется у постановщиков, и этой базы ему достаточно, чтобы захватывало дыхание и губы неловко повторяли услышанные на мастер-классах фразы профессиональных фотографов: «Да, да, хорошо…», «Посмотрели в сторону…», «Голову чуть ко мне, работаем…», делая его больше похожим на оператора-режиссера гастарбайтерского порно. Он заплатил Алине 5000 рублей за три часа съемки, и сейчас второй час на исходе. Где-то звонит телефон.

Где-то в герметично задраенном вагоне электрички на Ярославском вокзале хмурый мужчина настойчиво набирает номер абонента, с которым у него никак не получается соединиться.

Где-то в вакууме Подмосковья витает его жена, настойчиво вслушивающаяся в тишину.

Где-то в глубине коридора недостроенной ховринской больницы, где виднеется краешек фотосумки, мигает экран айфона.

– Я отвечу? – почти утвердительно говорит Алина, уже спуская ногу и показывая пальцами, как она пойдет за телефоном и поговорит по нему.

Андрей отрывается от видоискателя и смотрит на ее сосок, опасно приближаясь к границе, которая отделяет увлеченного фотографа от хищного самца.

– Да, конечно, – говорит он.

Голая Алина кивает и элегантно бежит по коридору, цокая каблучками. На опустевший подоконник смотрит самец. Есть ли у меня шанс с ней, думает Андрей. Ведь я заплатил ей, думает он. Как шлюхе, можно сказать, продолжает он. Даже дороже, размышляет он, вспоминая, как они с друзьями угорали над разворотом журнала «Флирт». Если я накину еще столько же, согласится ли она сделать мне минет, думает Андрей.

Прямо тут, в углу комнаты, он будет стоять у стены, а она опустится на корточки, все так же в одних туфлях, расстегнет ему джинсы и отсосет. Потом она игриво вытрет рот и скажет ему, что он симпатичный, и что потом пусть пришлет кадры со съемки, она выложит их у себя в «Контакте», там у нее много подписчиков, и ей приятно, и ему дополнительный пиар. Но глотает ли она, задается вопросом Андрей. Или за это тоже нужно доплачивать, как шлюхам? Алина идет обратно, издалека махая рукой Андрею. А если у нее есть парень? Может, она вообще замужем? У такой красотки наверняка должен быть мужик. Красивый, накачанный, богатый. Или некрасивый, дряблый. Но очень богатый. Иначе не бывает. Но это необязательно означает, что она не сосет за деньги, лихорадочно прикидывает Андрей.

– Извини, пожалуйста, – говорит Алина, мило улыбаясь и забираясь на подоконник. – Можем продолжать.

– Кто это был? – неожиданно для себя спрашивает Андрей. Как будто он ревнивый муж, которому Алина обязана отчитываться обо всех своих телефонных звонках. Он густо краснеет.

– Да, ошибся кто-то номером! – просто и по-деревенски певуче, с едва уловимым архангельским акцентом отвечает Алина. – «Але-але…», ничего не поняла. Не знаю, кто это!

Она располагается на подоконнике, ветер треплет ее волосы, она смотрит на свою грудь, потом на Андрея, и почти по-мальчишески спрашивает:

– Ну чего, погнали дальше?

Хрущевки

Рядом с железнодорожной станцией Болшево Ярославского направления стоят пятиэтажные хрущевки – разноцветные, как поролоновые кухонные губки: розовые, желтые, кислотно-зеленые, безоблачно-счастливо-голубые. Их построили почти полвека назад, чтобы временно расселить семьи военных-ракетчиков, которые днем были заняты наведением ядерных боеголовок на виллы Лос-Анджелеса, банды Нью-Йорка и улицы Детройта, и поэтому должны были иметь возможность хорошо спать по ночам, не страдая от возни соседей по коммуналке – чтобы от недосыпа на нервяке во время дежурства случайно не нажать на красную кнопку и не превратить зарождающуюся голливудскую классику и рок-н-ролл в пепел постапокалипсиса.

Военные с радостью въехали в эти дома, обклеили их обоями с цветами, пленками для ванной с горными пейзажами, исчиркали дверные косяки отметками роста своих детишек, обставили мебельным гарнитуром производства ГДР и оборудовали телевизионными антеннами, на которых расселись сытые и безразличные ко всему советские голуби. Время шло, мир не сгорел в третьей мировой, Жаклин Кеннеди не превратилась в пепел, о чем, возможно, жалела, политические карты мира на стенах детских комнат подклеивались скотчем, дослужившиеся до полковников офицеры-ракетчики с унынием смотрели на потрескавшиеся потолки своих квартир.

Ракеты заржавели, шахты заросли полевыми цветами, громкоговорители на столбах покрылись густой паутиной, в бункерах для первых лиц воцарилась тишина, изредка нарушаемая шорохом мятых вкладышей от Love is и Turbo и журчанием подземных вод. Неуклюжий, слепленный из стекла и бетона засекреченный НИИ, в котором рассчитывали траектории межконтинентальных ракет, тяжело вздохнул всеми своими коридорами, лабораториями и переходами между зданиями, и прекратил существование. Военные собрали вещи, военные вернулись домой, к своим семьям, в разноцветные потрепанные временем пятиэтажки.

Они нашли новую работу, они научились петь, рисовать, писать, программировать и продавать недвижимость, они сделали ремонт, содрали обои и побелили стены. Дома-губки налились цветом, они впитали в себя кровь, слякоть и тревогу совка, и из них снова вышли красивые и умные молодые люди – выросшие дети военных-ракетчиков, которые влезли в узкие джинсы, набили татухи и, как их родители, устремились на электричку к станции Болшево. Они отправились в Москву, чтобы создавать проекты, запускать стартапы и встречаться в «Жан-Жаке», они перелетели через океан и приземлились в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Детройте, а дома-губки впитали в себя нефть, кровь и меланхолию постсоветской эпохи, и опять под давлением земной атмосферы выпустили из себя новое поколение физиков и лириков – лучшие умы, светлые головы, девчонок с пышными волосами, худощавых парней в парках, будущих топ-моделей, музыкантов и поэтов, снимающих дешевые квартиры в Подмосковье, чтобы хватало на краски, мастер-классы и инструменты.

Как случайная ошибка природы, генетическая мутация, которая вопреки своей нелепости оказалась настолько успешной, что стала с бешеной скоростью воспроизводиться во всех последующих популяциях, цветные хрущевки продолжали жить, дышать и сокращаться даже после того, как создавший их феномен навсегда исчез с политической карты мира, а человек, давший им имя, стал просто картинкой в поиске гугла, символом холодной войны, проигранной непонятно кем непонятно кому.

Электрички продолжали приходить и уходить от станции Болшево, голуби продолжали безразлично сидеть на антеннах, а седые офицеры-ракетчики в запасе, стоя у окна с телевизионным пультом в руке, смотрели на горизонт, поросший строительными кранами, и механически просчитывали в уме траектории межконтинентальных ракет, чтобы чем-то занять время, пока уедут на работу дети и нужно будет идти гулять с внуком.

ГЭС №1

Если ты чувствуешь себя одиноким, покинутым чмом, подумай о лунном затмении. Эта тень на Луне – ее отбрасываешь ты и еще 7 миллиардов человек с их новейшей, новой и древней историей, их традициями, кладбищами и дымящими котельными. Китай с зелеными горами и прозрачными водопадами, КНДР с бритыми затылками и заснеженными блокпостами у оборонных НИИ, Россия с ее покинутыми стройками и темными дырами размером с Европу, замки Европы и небоскребы Лос-Анджелеса, скайлайн которых на этой тени неразличим, но он есть там – как есть и ты, и твоя съемная сталинка в центре, и твой тонкий сутулый силуэт, вышедший покурить меланхоличной московской весной над оттаявшей рекой.

Когда ты вернешься в свою комнату и ляжешь обратно в мятую постель со скомканным одеялом, Луна будет висеть в углу высокого пыльного окна – деревянного старого окна, за которым Якиманка и Большой Каменный мост, и, – если высунуться по пояс, – то краешек Кремля. Она будет светить так ярко, что ты сможешь разглядеть тумбочку у кровати, початую бутылку воды, телефон и два сообщения на экране. Congratulations! You have a new match! Кто-то написал тебе, какому-то другому живому существу ты интересен. Кто-то такой же прямоходящий, разумный и сделанный из той же органики, что и ты, хочет познакомиться с тобой, хочет поговорить с тобой, хочет приехать к тебе, сесть рядом с тобой, обнять тебя за плечи и спросить: «О чем ты думаешь?»

Ты сядешь на краешке постели, напялив майку на одно плечо, и будешь смотреть на Луну. Ты подумаешь о том, что вся эта фантастика с перелетом на другие планеты на самом деле вполне реальна и существует не только в кино. Этот шар – большое небесное тело, на котором можно высадиться, поставить ногу в герметичном ботинке на серый песок и передать по радиосвязи на Землю что-нибудь эпичное. И, пока идет секунда, за которую сигнал преодолеет 380 000 километров, расправить плечи, глубоко вдохнуть и поднести руку к шлему, как бы поправляя недоступные за его стеклом хипстерские усы, которые как бы немного спутались как бы от ветра, гуляющего по как бы безлюдной как бы весенней как бы Болотной площади, куда ты как бы вышел погулять, пока Москва еще спит, и единственная живая душа, кроме тебя – это дежурный техник с перетянутым аптечной резинкой хвостиком, читающий «Старик и море» в оригинале, сидя в просторном машинном зале ГЭС №1.

Парашют

Раннее утро, полная маршрутка, натянутая тишина, лучи взглядов. Все едут на работу, мама везет дочку в садик. Ребенок что-то очень увлеченно ей рассказывает, мамаша не очень охотно слушает, стреляя глазами по наглым сидящим студентам.

– Мам, а потом этот дядя заплакал! – говорит дочка.

– Зайка, ну это же тебе снилось, – отвечает мать и нелепо изгибается, вцепившись в спинку кресла, чтобы посмотреть в окно и по вывескам универсамов понять, какой именно квартал Южного Бутова маршрутка проезжает, и не пора ли пробиваться к выходу.

– Просто… – начинает девочка и обрывает фразу на этом слове, совершенно не по-детски оставляя в воздухе драматическое многоточие.

И в этот момент я, один из смотрящих в пол молодых людей, явственно ощущаю ту стену непонимания, которой окружен этот ребенок. Ее миру всего несколько лет, и она, как советский космонавт, падающий в атмосферу внутри тесной посадочной капсулы, отчаянно пытается разобраться в своих ощущениях, прислушиваясь к нарастающему гулу пламени за обшивкой и глядя на неотвратимо приближающуюся Землю со смесью ужаса и восторга.

Она вдыхает кислород, она видит сны, она открывает для себя вещи, у которых еще нет названий, называет плачущего мужчину «дядей», потому что ей неизвестно, что такое «плачущий мужчина», «разбитое сердце» и «сильная женщина». С ней разговаривают камни, ее посещают инопланетяне, ее имя шепчет висящее за окном невидимое существо, которое нельзя разглядеть сквозь изморозь, но можно почувствовать всей кожей, можно изобразить его на листке бумаги и принести воспитательнице в садике, и она улыбнется, и спросит: «Кто же это, зайка?» И эти слова опять ударятся о стену непонимания и превратятся в пепел, как глупые птицы, угодившие под несущийся в огне космический аппарат.

Однажды ночью она проснется в полной тишине – в такой глубокой, что будет слышно, как на улице Якиманке крутится турбина в машинном зале ГЭС №1, и как трещит табак в сигарете дяди, вышедшего покурить на балкон серого дома на набережной, где жили близкие к Сталину люди. «Парашют! Парашют!» – «Расчетный район приземления – квадрат четыре» – «Вас понял» – «Внимание всем, отправляем спасательную команду в район приземления» – будут переговариваться голоса где-то на границе слышимости. «Приземление прошло успешно, повторяю, она приземлилась» – далекий исчезающий шум аплодисментов. Она спустит ноги с кровати, подойдет к окну – растрепанная семилетняя девочка – встанет у стекла и расплющит об него нос, глядя вслед невидимому прозрачному существу, медленно уплывающему от нее за горизонт.