Мотылек в бамбуковой листве

Акстафой показал на пальцах:

– Да, по меньшей мере – два. И один громкий. Вот так, бах-бах, бах! – один за другим сразу волной. Громко и четко, я даже и не сообразил, что это, потом уж только, одно понимание за другим подтянулось.

– В квартиру Ефремова не заходили? – спросил Ламасов.

– Я же сказал! Я за дверь носа не высунул до вашего приезда.

– А в окно не выглянули? – показал рукой Данила.

– Не додумался.

– В оружии разбираетесь?

– Немного. У меня друг по молодости интересовался оружием. На войне и сгинул, вроде как…

– Так из чего стреляли, по-вашему?

Акстафой пожал плечами:

– Да по звуку пистолет стрелял. И… ружье? А вы что, сами не видите? Там же следы какие-то должны остаться.

– Ага… – равнодушно ответил Ламасов и спросил: – Что конкретно вы слышали из разговора?

– Ну, Ефремов о каком-то Тарасе говорил.

– О Тарасе?

– Да, это имя я слышал отчетливо.

– Что именно Ефремов сказал?

– Ну… мол, спрашивал, ты моему Тарасу в спину стрелял?

– То есть Ефремов именно спрашивал?

Акстафой промолчал, будто не понял вопрос.

– …Он спрашивал или утверждал?

– Может, и утверждал, но о каком-то Тарасе он точно говорил.

Данила и Ламасов коротко переглянулись.

– Вы не ошибаетесь, Алексей?

– Вот… вы так сомневаетесь, ей-богу, и меня сомневаться заставляете! Но я точно слышал, что Ефремов так и говорил, и кричал он громко, кричал, мол, профурсетка фашистская..!

– Профурсетка фашистская? – с ухмылкой спросил Данила.

– Да, так и сказал, богом клянусь, своими словами… ушами, то есть, слышал, мол – за Тараса ответишь мне, и пошло поехало. У меня сердце в груди скакало бешено, но я четко слышал. У нас ведь, говорю, стены – что нет стен, хотя я за эти месяцы ни одного кривого слова от Ефремова не слышал, а тут – на те! – как понесло, и до стрельбы дошло.

– А имен никаких не слышали, кроме Тараса?

Акстафой задумался.

– Не могу вспомнить, но, по-моему, нет.

– Ясно. Но вы покумекайте.

– Покумекаю.

– Скажите, а Ефремов к вам на днях не заходил?

Акстафой пожал вялыми плечами:

– Он изолированно держался, как и я.

– То есть – нет?

– Нет… Зачем бы ему?

– Он вас не просил ему спиртное купить?

– Ничего я ему не покупал.

– И по квартире ему не помогали?

– Он не просил, а я не предлагал.

– А посторонние вам не попадались на глаза?

– Еще как попадались. У нас тут, товарищ лейтенант, блудилище настоящее, проходной двор, публика тут всякая крутится, по ночам в особенности, кто покурить да потрындычать забежит, кто от мороза погреться у батарей, бомжи да шалашовка всякая дворовая лезет, торчки занюханные, ночью сна нет, орут как резаные да хохочут по нервам, кошек и собак запускают, ишь ты, какие жалостливые, а потом сортирня – мочой воняет, да и сейчас половина квартир-то уже пустует, народ отсюда при первой возможности, при первой удаче когти рвет. Уродливый это район. Но я ничего не могу утверждать. Я и сам-то тут надолго засиживаться не планирую. Дураком буду! А патрулируют пусть участковые ваши, кто здесь чем занят.

Ламасов выключил диктофон – валики синхронно перестали вращаться, пленка перестала накручиваться – и поднялся.

Акстафой спросил, как бы из учтивости, из человечности:

– А сколько Ефремову лет-то было?

– Девяносто семь, – ответил Ламасов. – Он ветеран великой отечественной. Его сын Тарас с нами в милиции служил.

Акстафой, угрюмый и беспокойный, промолчал.

– Еще вопрос. Это вы, значитца, стенку над лестничным маршем закрасили?

Акстафой поднял удивленные, недоуменные глаза:

– Ну я.