По степи шагал верблюд

– Не хочешь, значит? – В голосе жениха Глафире послышалось неодобрение, но тут же разговор перешел на сладкое – на любовь. – А и ладно, потом разберемся! Дай обнять тебя покрепче, душенька, здесь никто не видит, да и темно уже.

Глафира застенчиво уперлась кулачками в крепкую грудь. Шелковый платок – подарок Феди-китайца – не выдюжил под натиском горячего дыхания и соскользнул с шеи.

– Ой! – только и вскрикнула, провожая ядовито-желтые складки, растекающиеся по воде и уплывающие вместе с течением в ночь.

– Пожди, я мигом, – пообещал Сеня и, широко ступая, ринулся за платком. Но невесомый шелк оказался проворнее, отплывал от берега, будто подгоняемый невидимыми веслами. Сапоги уже захлестнула вода, а рука все никак не дотягивалась до яркой тряпицы.

– Сеня, брось его, простыл уж! – позвала Глафира, видя, что ее кавалер едва не по пояс в воде.

– И то верно. – Семен вернулся на берег, подбежал к ближнему стогу, скинул сапоги с мокрыми портянками. Из перевернутого сапожного зева вытекло с полведра. Он потоптался босыми ногами по сухому сену.

– Поди ко мне, лебедушка, присядем тута, ногам зябко.

Глафира подошла, но присесть не успела. Настойчивые поцелуи дерзко впились в шею, сдвинув на сторону ворот блузки, ее дыхание сбилось, сладкая истома потекла по ключицам, на минуту застыла в грудях, налив их каменной могучей похотью, спустилась к животу, скрутила внизу крепкий узел и медленно, но необратимо потянула к чреслам, заставляя нервно переступать ногами и постанывать. Она и сама не заметила, как слились их губы, как ее руки обхватили гладкую крепкую шею и начали поглаживать кудрявые завитки за ушами и ершистый затылок. Невиданное доселе, неуправляемое желание прилепило ее к широкой груди, снова натыкаясь губами на его губы, скулы, уши. То, что жило отдельно от разума, отчаянно отбивающее ритм в низу ее живота, требовало выхода. Она очнулась, когда ощутила холод. Семен, рассупонив ворот блузки, жадно мял руками ее груди, причмокивал, присасывался к ним ненасытным ртом и громко стонал. Одна его рука отпустила измученный в неравной схватке сосок и задрала до невозможного подол платья. По ногам засквозило. Она ойкнула и попыталась отстраниться. Сильные руки приподняли ее и уложили в пахучее сено.

– Нет, не нужно… прошу тебя. – Ее голос сорвался, хрип смешивался со стонами.

Семен снова принялся за груди, отчего холод отступил, снова растопился жар, перед глазами всплыло маменькино лицо:

– Пусти же, Сеня!

– Как же я пущу?то тебя, ладушка? А кто колечко Глебкино носил? Или одному токмо княжичу можно? – приговаривал Сеня.

– Нет, пусти, – твердил Глашин непослушный язык.

«Давай еще! Мни сильнее! Соси и жми!» – не соглашались с языком вздыбившиеся груди.

Мужская рука закралась в самое заветное, куда нельзя ни за что. Острое, ни с чем не сравнимое наслаждение подбросило до самых небес и уставилось в глаза любопытными звездами. Сквозь них проступил силуэт маменьки: «Никудышняя ты, Глашка!» Снова волна восторга прокатилась по телу, заставляя его вздрагивать и подпевать, не замечая ни острых стебельков, царапавших голые ноги, ни саднивших от грубой щетины губ. «Никудышняя ты, Глашка!»

Голос прозвучал словно наяву. Глафира нашла в себе силы согнуть в коленях ноги и оттолкнуть тяжелое, навалившееся сверху туловище. Тело просилось за ним, требовало продолжать праздник, но маменькин голос не умолкал в ушах.

– Нет, Сема! Не сегодня, не здесь, не сейчас.

Однако Семен тоже горел райским предвкушением. Он, не слушая, снова навалился на гибкое девичье тело, опять начал шарить под юбкой, рвать едва запахнутый на груди ситец.

– Нет, сказала же тебе! – Глаша пришла в себя и боролась жестко, без дураков.

– С чего это? Я ж тебя люблю! Давай! Смотри, как хорошо нам.

– Нет, нехорошо. Поженимся, тогда и будет хорошо.

– Какой жениться? Я должен сначала проверить, девица ль ты. Или все же успела с Глебкой снюхаться? Что у тебя под юбкой? Много ль чести для меня сохранила?

– Что? Как? – Ни следа от былой истомы не осталось, вся сладость бражки превратилась в горький испорченный самогон.

– Ништо! Никак! Раздвигай ноги, говорю! – Семен уже развязал пояс и оголил поджарый зад с парадно торчащим мужским достоинством.

– Что проверить? Как ты сказал? – Глафира наспех одергивала юбку, прикрывала распахнутую грудь и заполошно, запутываясь в сене, пыталась встать на ноги.

Ее повалила навзничь сила, с какой до того не приходилось встречаться. Ноги оказались по разные стороны чужого враждебного тела, острая боль пронзила промежность. Несчастная закричала, понимая, что собственных сил на борьбу у нее не хватит.

– Не ори, дура, я ж только проверю, девка ли, стоит ли с тобой женихаться, – грубо проворчал Семен, елозя коленями по гладким скользким бедрам. – А потом поженимся, обязательно поженимся. – Он одной рукой пытался зажать орущий Глашин рот, а второй механически тискал замученную грудь. Острая боль разрывала нутро, заставляя кричать все громче.

Она почти не слышала звука глухого удара; боль отступила, тяжелый ком чужой плоти вдавил ее в стог, между ног потекло что?то горячее. Сильные руки перевернули придавившее тело, под руку попался скользкий черенок, на ощупь похожий на толстую скалку, твердый, горячий и влажный, пахнущий стыдом. Глафира смогла вздохнуть. Сеня не подавал признаков жизни. Кто?то протянул руку. Она села, боясь взглянуть на своего спасителя. Тонкие огрубевшие пальцы и так без слов поведали ей, кто их хозяин.

Семен завошкался, замычал, приподнялся:

– Ах ты, китайская чертяка! Что, полакомиться захотелось? Не попробовать, так хоть поглазеть? – Он дернулся, но спущенные штаны не позволили сделать шаг, и снова повалился, теперь уже под ноги Федору.

Глава 5

Будь Веньямин Алексеич немножко поспесивее, он бы своей родословной легко заткнул за пояс любого петербуржского придворного. Предки Шаховского упоминались еще в летописях Смутного времени, правда, им тогда не повезло, поэтому записан только скупой факт: такого?то числа казнен. С неспокойных Петровых времен Шаховские не жаловали столицы, предпочитали все больше по вотчинам отсиживаться. Конкретно в Екатеринбургской губернии. Случались в роду и блестящие военные, как, например, дед нынешнего князя – лихой кавалерист, прославившийся в Отечественной войне 1812 года, или его двоюродный брат – герой турецких баталий. От деда в доме хранилась наградная сабля, врученная, по преданию, генерал-лейтенантом Федором Петровичем Уваровым – легендарным первым шефом Кавалергардского полка. Маленький Венечка часто просил отца показать ее, гладил шершавую кожу ножен. Но вместе с первым юношеским пушком тяга к холодному оружию, да и вообще военному делу, у него ослабела.

Отучившись за границей и немного послужив для порядку, князь вышел в отставку и посвятил себя светским забавам, бесславно прожигая в столицах невеликие батюшкины капиталы и крепкое по молодости здоровье. Ничего интересного, умного или значительного Веньямин Алексеич в титулованных кругах не отыскал, заскучал. В праздных разговорах менялись только имена и географические названия, новых сюжетов не попадалось. Тут подоспел указ об отмене крепостного права, давно ожидаемый передовым дворянством. Надежды на просвещенную Россию некоторое время опьяняли умы патриотов, но недолго. В итоге первые тридцать пять лет жизни бесславно прошли в изучении надушенных перчаток и пошлых стишат в шелковых альбомах, от которых почему?то становилось стыдно читателю, хоть писались они кем?то другим, бессовестным, не жалеющим «трепетных взоров» и «нежных ланит», бросающим на произвол судьбы «томные жесты» и «божественные звуки». Князь краснел, натыкаясь на подобное безобразие, и все равно благосклонно кивал в ответ на требовательный взгляд хозяйки – хвали, мол, почему не хвалишь? Отчаявшись найти в столицах дело по душе, он вернулся в родные места и надумал жениться. Екатеринбургский губернатор предложил приличный пост, и, казалось бы, за невестой дело не стало. Однако напыщенные чванливые барышни, прежде всего заглядывающие в Табель о рангах, оставляли его равнодушным, а самое главное – снова совали под нос альбомы со стишатами. Что до неземной красоты, то он повидал всякой, так что на эту испытанную женскую удочку не попадался.

Елизавета Николаевна происходила из небогатого и незнатного рода. И, честно говоря, на момент судьбоносной встречи стала старовата для замужества – целых двадцать восемь лет. Она предпочитала танцам книги, потому и засиделась в девках, пока более проворные раскадриливали видных женихов. Родители сначала досаждали, притаскивая в дом то неуклюжего наследника лесопилки, то чудесным образом разбогатевшего судовладельца, кажется в прошлом рядового картежника. Лизонька кривила длинный нос и молчала как дура, хотя на скудный кругозор не жаловалась и целыми днями не выпускала из рук книжек. В конце концов маменька с папенькой махнули рукой на старшую дочь, занявшись устройством судеб ее сестер – более кокетливых и падких на мужское внимание.

Книги – опасная вещь. После них уже не хотелось беседовать с суженым о дровах или лошадях, а хотелось о поэзии, музыке и театре. Случайная встреча с Шаховским ничего не обещала – кто он и кто она? Поэтому разговор затеялся искрометный, без ужимок и стрельбы глазами. Они жарко спорили о кончине журнала «Современник», о Дмитрии Григоровиче и Павле Анненкове, о покуда непонятных европейских шедеврах, обзываемых чудным словом «импрессия», и о том, куда катится русское искусство. Наговориться никак не могли. Уже все гости разошлись со званого обеда, а Елизавета Николаевна все спорила с самым завидным женихом губернии об опасном рассказе Ивана Тургенева «Ася».

Назавтра Веньямин Алексеич нанес визит в скромную квартиру отставного майора, стесняясь, напросился на пустой чай в обществе Елизаветы Николаевны и признался:

– Мы вчера не договорили, я всю ночь не мог заснуть.

Так и родилось это чудо любви. По прошествии четверти века Шаховские все никак не могли наговориться. Обсуждали с одинаковой страстью и урожай пшеницы, и римское право. Елизавета Николаевна могла ночью разбудить супруга и прочитать отрывок из новой поэмы никому не известного поэта, а Веньямин Алексеич скакал, загоняя лошадь, чтобы поделиться новостями о чудесах голландской агрономии.

После свадьбы князь оставил Екатеринбург и купил большое запущенное имение возле Петропавловска. Далековато, зато недорого. Они достроили дом, завели молочное стадо. Маленький Глебушка родился уже в Новоникольском. Петербургский приятель порекомендовал опытного голландца в управляющие, и уже через пять лет маслобойное предприятие начало приносить доход. Мануил Захарыч стал не правой рукой хозяина, а его запасной головой. Причем запасная работала не в пример успешнее собственной, вечно занятой рассуждениями о литературе, глубокомысленными статьями, которые князь печатал в «Аграрном вестнике», и воспитанием наследника.

Глеб Веньяминыч получил лучшее, на что мог претендовать провинциальный дворянин. Мягко и умело его отговорили от столичных распутств, от политической стези, еще от каких?то заблуждений. Учителей пристально отбирала Елизавета Николаевна и чаще положенного недовольно качала головой, убедившись, что эрудиция педагога недотягивает до ее высоких кондиций. Мальчик рос добродушным, трудолюбивым, не бунтарем и не тряпкой – как раз то, что надо. Матушкин длинный нос на его лице чудесно вписался в породистое вытянутое лицо Шаховских. Так что теперь и нос казался умеренным, и подбородок не торчал на лишние полвершка. Волосы он унаследовал темные, вьющиеся, как у прадеда-кавалериста, а глаза малахитовые, задумчивые, такие впору графу Монте-Кристо. Другими словами, княжич получился редким красавцем.

Пока заводик приносил невеликий доход, Глеба готовили к профессорской карьере, заставляли зубрить энциклопедии, языки, названия древних городов и трудновыговариваемые имена правителей. Поначалу отпрыск противился, но заманчивая картинка, нарисованная родителями – пышная кафедра при императорском университете и бурные аплодисменты растроганных коллег, – поборола в нем недостаток усидчивости.

Однако вместе с Глебом Веньяминычем рос и завод. Когда княжичу стукнуло пятнадцать, Шаховские числились в первой сотне омских богачей и постоянно ползли вверх в этом почетном списке, которому, если честно, верить вовсе не следовало. Тогда князь-отец срочно поменял воспитательную политику: он стал готовить сына в аграрии. Раз есть чем кормиться дома, зачем искать вольных хлебов? К такому повороту сын оказался не готов и отпросился в Европу – попутешествовать, партнеров-толстосумов посмотреть, иностранным мадемуазелям удаль молодецкую показать. На том и договорились.

Вернувшись в 1895?м в возрасте двадцати семи лет, Глеб Веньяминыч заявил, что в одном из французских живописных салонов встретил свою судьбу и намерен провести длинный остаток лет рядом с ней. Родителям оставалось только порадоваться, что сыно?вья избранница оказалась все же русской дворянкой, а не испанской рыбачкой или немецкой пастушкой, и они стали радостно готовиться к празднику.

Веньямин Алексеич с годами превратился в абсолютного Манилова: делами ведал поверхностно, все повесил на ретивого Мануила Захарыча, а свободное время посвящал философии, литературе и богословским беседам с батюшкой Порфирием. Дальше собственных владений не смотрел и Глебу не велел:

– Я, mon cher[39 - Мon cher – «мой дорогой» (фр.).], – вел он назидательные беседы с сыном под предлогом передачи ценного хозяйственного опыта, – целью своей жизни ставлю комфорт и благосостояние своих ближних, тех, кто мне доверился. Будут жить в достатке жители Новоникольского – я, считай, свою миссию выполнил. А о судьбах всей России вовсе не задумываюсь. Что такое Россия? Скажи мне? Это не Петербург с Москвой. Россия – это Новоникольское и еще тысячи сел. В каждом люди. Будут счастливы все селяне – станет счастливой Россия. Так что я на своем месте и делаю то, что каждому бы не помешало. И тебе завещаю держаться этой стези.

Новоникольское стало нешуточно выделяться среди уездных хозяйств. Соседи приезжали, спрашивали, Веньямин Алексеич щедро делился опытом, но такого Мануила Захарыча больше ни у кого не было, поэтому и успеха в процентном выражении им доставалось поменьше.

Зато Глеб научился водить автомобиль. А Мануил Захарыч от вонючего шумного транспорта все отказывался, хотя князь и предлагал купить, даже не раз.

– Мне приятно прокатиться по старинке. Может, мне мысли толковые приходят в это время, – отмахивался в очередной раз принципиальный директор и шел самолично угощать лакомствами гнедую лошадку.

Мирный и доброжелательный взгляд князя на свою невеликую роль в истории передавался всем, кто служил у Шаховских: помогали тем, кто рядом, не ждали милости из столиц. Когда судьба подкинула в Новоникольское китайца, и его приняли как своего. Раз судьбе так угодно и раз этому человеку нужна помощь, пусть он станет частью их большого гостеприимного дома. Ведь если каждый кому?то поможет на этой земле, то в один прекрасный день просто не останется сирых и обиженных.

Чжоу Фан это понял и испытывал благодарность, удивление, смущение – все вместе. Но в его судьбе все пошло кувырком, ухнуло с обрыва в быстрые воды Иртыша, спряталось под землю в древнем мазаре, где кочевники хоронили своих предводителей.