Кошмарные сказания ведьмы Эделины

Миррея была истинной ведьмой-отшельницей. Она так давно покинула мир людей и спряталась от их глупости и жестокости в непроходимой чаще, что и сама не помнила, когда это произошло.

Много лет Миррея жила совсем одна в глубине древнего могучего леса, просторную светлую хижину её скрывали от чужого глаза цепкие опасные топи и незримые защитные заклинания. Здесь она собирала ароматные ягоды и целебные травы, варила из них молодильные бальзамы и заживляющие мази, а потом продавала многочисленные бутылёчки и флакончики на деревенских ярмарках.

Её чистое, светлое сердце было лишено злобы и зависти. Несмотря на многочисленные человеческие грехи и пороки, она любила людей, оберегала их скот и посевы, тайком лечила и наставляла на путь истинный. Осторожная и разумная, Миррея искусно скрывала свою ведовскую сущность и ни разу не испытала мук сожжения и возрождения, а потому созрела и состарилась, как обычная, не отмеченная ведьмовством женщина.

Когда не подпитываемые страданиями колдовские силы стали утекать из её натруженных рук, Миррея задумалась о преемнице – славной маленькой ведьмочке с такими же добросердечными и честными помыслами, как у неё самой. Казалось, многолетним поискам не суждено было увенчаться успехом, но одним чудесным летним вечером колдунья ощутила наконец зов истинной силы и был он такой невиданной мощи, что Миррея немедля бросилась на зачарованный призыв.

Не успев осиротеть, я тут же обрела новый дом и горячо любящую душу – весь свой нерастраченный материнский пыл Миррея обратила на меня, долгожданную юную чародейку с разбитым вдребезги сердцем.

Она привела меня в свой дом – крохотный райский уголок среди болот и вековых деревьев, светлый, уютный, бесконечно прекрасный. Эта обетованная земля была надёжным убежищем для старой одинокой ведуньи, но мне, юной ведьме, едва начавшей постигать колдовское могущество, было здесь тесно, скучно, а порою и вовсе тоскливо. Зачарованные цветы и ручные белочки, звонкий ручеёк с чистейшей водицей и пучки ароматных трав, аккуратно развешенные вдоль стен лесного жилища – всё это казалось слишком сказочным, приторным, словно я до тошноты объелась матушкиными медовыми пряниками. Душа рвалась на свободу, жаждала бескрайнего разнотравья, пыльных дорог, вьющихся лентами к далёкому горизонту, но та заветная свобода не сулила мне ни покоя, ни радости: теперь, когда я обратилась в истинную ведьму, людской мир стал для меня опасным. И, пока я не овладела в полной мере своими сокрушительными чарами, возвращаться в родные края было опрометчиво.

Миррея терпеливо и в то же время требовательно вразумляла мою глупую головушку, и я послушно училась, отчасти чтобы угодить заботливой и мудрой наставнице, отчасти чтобы скорее приручить силу и покинуть топи в поисках возмездия. День за днём, месяц за месяцем, год за годом варила я вонючие густые зелья, дарующие беспамятство и долголетие, плела витиеватые заклинания, могущие изничтожить всё живое вокруг на день конного пути, читала древние свитки, запоминая целебные свойства трав и ягод, всё чаще вызывая на морщинистом лице Мирреи горделивую и торжественную улыбку.

Но как ни старалась Миррея исцелить мою истерзанную душу, до конца ей это так и не удалось. То и дело мучили меня ночные кошмарные видения: белое как снег лицо матери, искажённое страхом, унижением, болью, её хриплый шёпот – беги, доченька, беги, родная! – плотоядная ухмылка здоровенного наёмника, дёргающегося на беззащитном женском теле, и кривой нож, вспоровший матушкину грудь до самого живота в момент звериного его упоения.

И никакие увещевания, зелья и ласки не могли вытеснить из моей памяти страшное это воспоминание, словно выжженное внутри лютым пламенем. Я не желала забывать о своей потере, баюкала сердечную боль как младенца и, словно драгоценные жемчужинки, омывала солёными слезами каждое светлое мгновение своего внезапно потерянного детства.

Сердце моё горело одним лишь желанием: отомстить, отомстить извергам! Только все они были давно мертвы, сожжены моим же собственным колдовством, а кого ещё наказать, кого подвергнуть немыслимым пыткам и страданиям, я не знала. И ненависть, холодная, кипящая внутри раскалённым докрасна железом, впустую иссушала мои силы, приводя Миррею в отчаяние.

Подспудно, почти незаметно, но с каждым днём всё ощутимее зрело во мне странное и страшное желание уничтожить волшебную обитель, застить розоватый солнечный свет горами растерзанных людских тел, окрасить серебряный родник тягучей свернувшейся кровью, разорить этот дивный уголок, подчинить его своей жестокой безжалостной воле.

Миррея легко читала мои мысли, словно старинные ведьмовские рукописи, но не злилась, не бранила, лишь горечь тенью ложилась на её лицо и она мягко увещевала:

– Ты можешь разрушить всё, Эделина. Наш дом, княжество, весь мир! Только придёт ли покой в твою мятежную душу?

– Я могла спасти свою деревню. Спасти матушку! Ведь я ведьма! Почему она умерла, почему я не успела спасти её? – ненависть к самой себе разрушала меня, миг – и сожгла бы, разметала своё тело пылающими ошмётками, чтобы очиститься от ядовитого, непреходящего, изматывающего чувства вины.

– Твои силы пробудились только в миг её смерти, девочка. Истинные страдания порождают истинных ведьм. Ты стала ведьмой ценой её жизни, прими этот дар и не оскверняй злобой и ненавистью.

Миррея, конечно же, была права, но я не хотела этого понимать и то и дело бередила свои душевные раны, черпая боль горстями и упиваясь ею допьяна.

А потом… потом меня сожгли.

О, я помню своё первое сожжение, будто это было вчера – помню свой дикий ужас, всю жуткую нечеловеческую боль до самой крохотной капельки, и невероятное пробуждение в лёгких розовых солнечных лучах, чудесное возрождение, словно я волшебная птица феникс из древних обольстительных легенд.

Попалась я тогда случайно и совершенно неожиданно. Повздорив в очередной раз с Мирреей, я решила вытворить какую-нибудь нелепость, непредсказуемую, сумасбродную и довольно опасную, чтобы заставить свою пестунью поволноваться и чтобы притушить терзавшее меня чувство вины за собственную вспыльчивость и несдержанность. Как же я была юна и глупа тогда, боже мой! Дерзкая, самоуверенная, соблазнительная, явилась я в таверну расположенной неподалёку деревеньки с отвратительным намерением напиться вдребезги крепкой забористой браги и провести ночь в горячих объятиях кряжистого неотёсанного парня.

Едва я переступила порог полутёмного шумного зала, как взгляды всех местных выпивох воткнулись в меня, словно тупые, зазубренные мясницкие ножи, разговоры стихли, и к прилавку я шла в жуткой тишине. Страх тошнотворной слизью застрял в горле, откашляться бы, вырвать, выплюнуть его прямо на пол, но ты же ведьма! – напомнила я себе, неужели сбежишь от горстки жалких людишек, слушая, как они улюлюкают и отпускают непристойные шуточки тебе вслед?

– Пшеничной браги, – громко сказала я, прокатив по липкой столешнице украденный у Мирреи золотой. – Да налей в кружку побольше. В самую большую!

Трактирщик ухмыльнулся и грохнул передо мной здоровенную посудину, налитую до самого края. В полумраке я не заметила, что её резные деревянные бока обиты тонкими полосками чеканного железа. Развязно схватив кружку с мутным вонючим пойлом, я высоко подняла её над головой, намереваясь выкрикнуть нечто пошлое и бесстыдное, но тут же взвыла, отбросила, словно ядовитую змею, и в ужасе уставилась на дымящиеся, обожжённые свои руки. В таверне на мгновение стало так тихо, что слышалось только шипение моей крови, пузырящейся от магического жара, а потом – враз, оглушительно, страшно:

– Ведьма!!!

В один миг набросились, стянули железными цепями, на голову надели пыльный мешок из-под прогорклой ржаной муки и потащили к ратуше, свистя, кривляясь и распевая хмельные песни. Как же мне было страшно! Я билась в руках своих палачей, сжигая, сдирая кожу о раскалённые магией тенёта, жалобно плакала, дико хохотала, умоляла и проклинала – напрасно. Меня притащили на площадь, бросили в клетку и, несмотря на поздний час, пробудили шумным своим гиканьем и радостным предвкушением всех сельчан. Пока мужчины таскали охапки колючего хвороста, женщины плевали в мою сторону, выкрикивали изощрённые ругательства и оскорбления, а дети, громко гогоча, бросали в меня камнями и лошадиным навозом.

Я сжалась в комочек в дальнем углу клетки, еле живая от страха, и дышала в такт набату в своей голове: я скоро умру, я скоро умру, я скоро умру. Когда меня привязывали к позорному столбу, я уже утратила волю к жизни, смирилась со своей несправедливой участью и молила Господа только об одном – чтобы он смилостивился над мятежной душой и даровал мне быструю смерть и освобождение.

Спасибо Миррее: даже потеряв голову от обиды и задумав несусветную, безрассудную свою проделку, я не забыла её наставлений и поставила на болотах метку возрождения, а иначе сложила бы тогда свою бедовую головушку на потеху скудоумным крестьянам. И, охваченная ревущим пламенем, хрипя обожжённым горлом, чувствуя, как капают мне на щёки расплавившиеся в адском жаре глаза, я вспомнила вдруг – метка! Я поставила метку, я не умру, я вернусь, слышите, твари поганые, я вернусь! И захохотала, заклокотала, задёргалась – от радости, от восторга, я вернусь, изверги клятые, я вернусь!

Рассвет следующего дня, хмурого, дождливого, возродил, вернул меня к жизни, колдовская метка бесшумно растаяла в потоках тёплой небесной воды, омывшей моё разгорячённое, нагое, обновлённое тело. Когда жизнь до последней капельки вернулась ко мне, я расхохоталась. Адская боль всё ещё пылала в каждой частичке моей воскресшей плоти, но она больше не мучила, не досаждала, не мешала, наоборот, она словно кричала: ты неподвластна даже смерти, Эделина! Ты – выше жизни, выше смерти, ты – божество!

И это невероятное осознание собственного могущества, неуязвимости, бессмертия наполнило меня беспредельной гордыней и спесью, и, поддавшись им, я погубила всё, что с непомерным терпением и любовью создавала Миррея.

То ли стыд за совершённую несусветную глупость, едва не привёдшую меня к позорной гибели, то ли предвкушение страшного возмездия, которое я задумала обрушить на головы убивших меня селян, а может, все эти переживания разом не позволили мне предстать перед наставницей в тот роковой день. Я знала, что своим спокойствием и мудростью Миррея утихомирит бушующее внутри меня пламя чёрной ненависти, добрыми и светлыми словами успокоит мятущуюся душу своей ненаглядной названной дочери, и мне останется только покориться, погасить свои низменные порывы и вновь надеть маску рассудительности и благотерпения.

Дождавшись, когда Миррея соберёт свои бальзамы и отправится в соседний городок на воскресную ярмарку, я пробралась в хижину, поспешно натянула платье и мягкие кожаные сапожки, наполнила большую заплечную суму травами и зельями и помчалась к ненавистной деревеньке, собирая над собою тяжёлые дождевые тучи.

Гроза бушевала три дня и три ночи, превращая дороги в чавкающее грязное месиво, подтапливая дома и сарайчики в низинке у реки и разливая лесные ручейки далеко вширь. В такую непогоду никто не решался и носа высунуть из сухого тёплого жилища, и я безбоязненно плела вокруг деревни свои колдовские сети, прерываясь лишь на короткий сон, чтобы восстановить силы.

Наконец дождь закончился и с его последней каплей я вышла на деревенскую площадь, брезгливо тронула носком сапожка угли размытого грозой костровища, на котором испытала нечеловеческие муки, и злобно-весело крикнула:

– Эй, я вернулась, слышите? Я здесь! Ваш костёр был недостаточно горяч той ночью, может, повторим?

Селяне сбились в испуганную толпу, ощетинились вилами, косами, в одном из домов громко заплакал младенец, забормотали сдавленные женские голоса и младенец умолк. Тишина, тяжёлая, нехорошая, камнем придавила деревеньку – крестьяне знали, беды им не избежать.

– Ну что же вы примолкли, а? Вот она я, хватайте, жгите, убивайте! – я широко раскинула руки, показывая, что совершенно беззащитна и нет у меня за спиной ни ножа, ни камня.

Что ж, несмотря на всю свою глупость, людишки всё же сообразили, что это ловушка, непонятная, невидимая, но очень опасная ловушка. Один из мужиков сделал шаг вперёд, судорожно сжимая в мозолистых руках длинную острую косу, и крикнул остальным:

– Уводите женщин и детей, быстро! Пусть уходят немедля!

О, представление начинается! Я переступила с ноги на ногу в предвкушении занимательного зрелища, торопиться не хотелось, я желала испить наслаждение до самого донышка.

Из домишек выбегали селянки, прижимали к себе хнычущих младенцев, тянули за руки ребятишек постарше, перепуганные до смерти, они понимали, что им несдобровать, что вернутся к ним стократ злые их слова и тяжёлые камни, которые дружно летели в меня несколько дней назад. Объятые ужасом, дрожащие, они бегали по узким деревенским проулочкам, сталкивались между собой, топтали визжащих куриц, дети плакали навзрыд, выли собаки… выхода из деревни не было, уж я постаралась. Наконец их мельтешение меня утомило, я громко хлопнула в ладоши, прекращая бессмысленные метания, и торжественно объявила:

– За сожжение на костре невинной ведьмы Эделины, никому не причинившей ни добра, ни зла, приговариваю вас, вас всех, к смерти!

И под жуткие вопли и стоны зажгла на ладонях незримый ведьмовской огонь.

Что это была за бойня! Ошеломляющее, потрясающее, наикровавейшее зрелище, такое долгожданное, тысячу раз воображаемое, но наяву оказавшееся куда великолепнее самых смелых моих фантазий. О, это удивительное удовольствие – наблюдать за людьми, потерявшими разум от животного страха! Самые трусливые прячутся за спины односельчан, отталкивают детей, распинывают захлёбывающихся хриплым лаем псов, а самые отчаянные кидаются на меня, размахивая своим примитивным оружием, пытаясь поразить могущественнейшую ведьму на свете, глупцы. Но я отдала должное их храбрости – убила смельчаков быстро, безболезненно, не доставляя им мучений, словно своей бесполезной сейчас отвагой они заслужили моё прощение.

Над страданиями же других я потешилась на славу. С дородной румяной матроны, что перед казнью называла меня мешком с костями, я заживо содрала кожу, выставив на всеобщее обозрение её окровавленные, заплывшие жиром бока. Толстуха так громко вопила, что пришлось убить её раньше времени, очень уж докучали пронзительные, оглушительные визги. На глазах другой бабы, посмеявшейся над бесплодностью истинных ведьм, я рассекла пополам всех трёх её отпрысков, потом своими руками вырвала ей матку и оставила подыхать на кишках собственных детей. А хозяина таверны, уличившего меня в ведовстве, заживо скормила его же свиньям – эти грязные твари жрали корчмаря с громким аппетитным чавканьем и я вспомнила вдруг, что с самого своего возрождения ничего не ела, и ощутила невыносимый, дьявольский голод, до тошноты, до боли, до рези во впалом животе. Только жилистое вонючее мясо старика меня не прельщало, я хотела свежего, молоденького, сладкого…

И пока оставшиеся в живых, омертвелые от пережитого бабёнки готовили освежёванного мною лично хорошенького младенчика, я жгла дома, морила скот, не жалела, не щадила ничего и никого. Злобы и ненависти во мне уже не было, я утолила их сполна, и эти чудовищные демоны уснули, сытые, удовлетворённые. Теперь я желала лишь одного – завершить начатое, обратить это место в пыль и пепел и идти своею дорогой дальше. Я ни капли не сожалела о содеянном, ни слёзы, ни мольбы немногочисленных, не тронутых моей жестокой рукою людишек не жалобили сердца, я знала, что всё сделала правильно, защитила себя, отомстила за матушку, ночные кошмары больше не явятся в мои беспокойные сны и с этого дня жизнь моя в очередной раз начнётся заново.

А когда я трапезничала прямо посреди обжигающего пепелища в окружении доведённых до сумасшествия селян, в разорённую деревню пришла Миррея.

Кроткий незлобивый нрав Мирреи частенько доводил меня до белого каления. Её уверенное спокойствие, мудрое наставление на любую каверзу, тихая светлая улыбка – весь этот архангельский облик – так явно оттеняли мою злопамятную, непокорную, мятежную натуру, что я ощущала себя полнейшим ничтожеством, недостойным даже единого волоска с прекрасной головы моей наставницы. И после размолвок я мысленно бранила её, не смея, однако, высказаться вслух: ну нельзя же быть такой смирной, безропотной овцой, Миррея, ведь ты же могущественная ведьма! Убей, сломай, хватит прятаться! Укажи тварям, тебе досаждающим, их поганое место!

В минуты же покоя и безмятежности я тайком завидовала её способности жить в любви не смотря ни на что, ограждать себя от зла и пороков и нести миру заботу и свет. Тысячу раз я задавалась вопросом, какие ужасные страдания превратили Миррею в истинную ведьму и как ей удалось пронести сквозь страшное своё горе любовь ко всему сущему, но прямо спросить не могла, а потому преклонялась перед силой её духа ненавязчиво, незаметно и порою непонятно для самой себя.

Слишком поздно я увидела, что за много лет, прожитых бок о бок, Миррея стала мне роднее и ближе, чем погибшая давным-давно матушка, что эта женщина бескорыстно дала мне столько нежности и ласки, сколько не было никогда у неё самой, она так часто прощала мои выходки, не требуя ничего взамен, что родник её чистой души почти иссяк. И теперь моё мстительное, кровавое побоище разбило хрупкое сердце Мирреи окончательно и навсегда.

По своему обыкновению, она не пришла в ярость, не разозлилась, не закричала, лишь по её морщинистым щекам стремительно покатились горошинки-слезинки. И, прежде чем уйти, она сказала:

– Впервые я не сожалею, Эделина, что я не твоя мать.