Кошмарные сказания ведьмы Эделины

Её скудного, истощившегося с годами колдовства едва хватило на моё воскрешение и теперь она медленно, словно затухающая свечечка, угасала, таяла, покидала меня навсегда.

Я крепко держала в объятиях её маленькое, хрупкое, как у птички, тело, гладила длинные седые волосы, целовала мокрые от слёз щёки и наслаждалась каждым мгновением рядом с нею. Миррея расспрашивала о моих странствиях, улыбалась гордо и бормотала, что была права, что я смогу обратиться к свету, смогу использовать свою силу во благо и смою милосердными делами чудовищные свои грехи.

– А как же мой звериный голод, матушка? – спросила я. Жажда свежей крови овладевала мной порою так безудержно, что противиться ей не было никаких сил. – Ужели вовек от него не избавиться?

– Вкусивший однажды человеческую плоть отравлен безвозвратно, – покачала головой Миррея. – Искупай каждый свой грех многократно, неси света в тысячу раз больше, чем тьмы, и не казни себя понапрасну. Не бойся смерти – страх лишает тебя выбора, а значит, и свободы. И прости себя, как это сделала я.

– А как же они? – кивнула я в сторону городских крыш, которые золотило яркое полуденное солнце. Там, под этими уютными черепичными кровлями, детоубийцы и людоеды продолжали жить, любить, смеяться, за каменными стенами их домов стенали и плакали неупокоенные души невинных божьих агнцев, а я не знала, что же мне делать: воздать по делам их и ввергнуть свою душу в ещё большую тьму, или простить, как прощает Господь, и уповать на справедливость его, зная, что она так же эфемерна, как призраки несчастных, бродящих по земле в поисках утешения.

– Тебе предстоит самой решить, Эделина. Может, потому Господь и направил тебя сюда, чтобы ты заглянула своим демонам прямо в глаза? – Миррея устало прикрыла лицо слабою рукою, силы её были на исходе, и я поняла, что пришла пора задать вопрос, мучивший меня бессчётными ночами, ответ на который могла дать только она:

– Какое истинное горе обратило тебя в ведьму, Миррея? Как же ты пережила его, не утратив ни света, ни добра, ни веры?

Миррея сжала мои пальцы так сильно, что я вздрогнула и уже пожалела было о своей дерзости, но ведунья ответила:

– Я убила собственных детей, Эделина, чтоб спасти их от участи куда более жуткой, чем вечное забвение. И прожила праведную жизнь, чтобы их безгрешные, непорочные души вернулись в мир лучше того, что они покинули.

Я похоронила Миррею у реки, под раскидистым молодым деревцем, в гибких тоненьких ветках которого радостно щебетали крохотные пташки. Она ушла с улыбкой на устах, умиротворённая, безмятежная, я целовала её руки до последнего вздоха, преисполненная благодарности за прощение, за очищение от душевной скверны, за избавление от застарелых сердечных ран. После вложила в её хрупкие пальцы полотняный мешочек с прядкой льняных детских волос – единственной драгоценностью, что хранила Миррея у своего сердца.

На прощание она сказала:

– Ты сама выбираешь, что нести в этот мир, Эделина. Не позволяй никому решать за тебя.

И когда ясные её глаза погасли, а худые узловатые пальцы разжались, отпустив мою руку, я долго-долго плакала, горячо вымаливая прощение, только теперь у самой себя.

Ночь задёрнула усыпанный звёздами полог, погасила серебряный лунный свет хмурым облачком, тишину разлила по узким городским улицам, сполоснула мостовые лёгким дождичком, ступай по гладким камушкам, моя госпожа, город спит. Бесшумно скользя по каменной дорожке, прокралась я в заветный молчаливый дом, зажгла ароматные восковые свечи, сдвинула в сторону тяжёлый дубовый алтарь, углём начертала на полу колдовские знаки. На шум прибежала хозяйка дома, та самая смешливая изуверка, следом за нею хозяин, увидали меня, остолбенели, воздух захватали широко раскрытыми ртами, словно вытащенные из воды рыбы. Смотрела я в их перекошенные ужасом лица и не было в сердце моём ни сочувствия, ни жалости, всё на костре сгорело, сплавилось в жаркую непримиримую злобу, месть молотом стучала в душе, требовала освобождения.

– Ты… как же… мы ведь… тебя… – залепетала женщина, протягивая ко мне полные белые руки, страх исказил её круглое румяное лицо, превратив его в аляпистую маску – в таких на городских площадях кривляются бродячие актёры в шумные базарные дни.

– Сожгли, – любезно договорила я. – Только я здесь не закончила, пришлось вернуться.

Женщина с воплем бросилась было бежать да вырваться из колдовского круга оказалось ей не по силам, споткнулась, запуталась в длинной своей ночной сорочке, заплакала, упала на пол, хватаясь трясущимися руками за побелевшего вмиг супруга. Тот молча прижал руки к груди, рванул ворот так, что тонкая ткань лопнула с треском, вздохнул натужно и свалился безжизненным соломенным тюфяком.

– Сдох, тварь, – злобно пнула я грузное его тело. – Избежал правосудия моего, подлец. Что ж… за двоих отвечать будешь, – глянула я на побелевшую, словно первый снег, злодейку, на её дёргающиеся в рыданиях тугие плечи, поправила растрёпанный тёмный локон, шепнула на ушко: – Не плачь. Не разжалобишь.

И ударила.

Окровавленная госпожа мешком валялась на грязном полу, едва слышно поскуливая, словно выпитый мною недавно щенок.

– Для каждой свиньи найдётся мясник, правда? Или ты и впрямь полагала, что останешься безнаказанной? – ласково шептала я после каждого удара витой кожаной плёткой, в числе прочего купленной днём на местном базаре. Самую дорогую выбрала, самую красивую и прочную – Миррея оставила мне в наследство увесистый кошель с серебром. Острые шипы, украшающие язык плети, рвали спину женщины на неровные кусочки, обнажая красное кровоточащее мясо. – Сколько невинных душ вы загубили, изверги? Неужто сердца ваши до последней капли лишились любви и милости Господней? – я опустила плётку, задумалась, воспоминания о побоище, устроенном мною в далёком крестьянском поселении, ожгли с новой силой. Господи, почему же ты допускаешь все эти зверства? Неужели раскаяние одной мятежной ведьмы тебе важнее сотни безвинно погибших овечек? И разве нет иного способа увидеть и наказать тёмные души, чем обречение маленьких ангелов на мучительную смерть? Где твоё милосердие, Господи, где твоя справедливость? Или она так велика и витиевата, что простым смертным не разглядеть, не понять, не постичь её вовеки?

Как же сложно быть орудием божиим, когда разум не может познать, верный ли избран путь… А может, Вседержитель прав, и побороть зло может только другое зло, укрощённое, раскаявшееся, но не растерявшее ни ярости своей, ни жестокости? Потому и пачкаю я свои и без того грязные руки в чужой крови, Господу-то несподручно злобствовать, он добряк, сердобольный и заботливый…

Разгорячённая избиением, собственной вседозволенностью, возбуждённая запахом крови и святотатственными думами, отпустила я свой гнев, злобушку свою обнажила до последней крупиночки – всё во славу твою, Господи! – отбросила плётку, вынула из поясной сумы резную чашицу с солью и щедро осыпала свежие раны, ярким кровяным ажуром покрывающие белое тело моей беспомощной жертвы. Ах, какой сладкой музыкой показались мне её звериные крики, сердце зашлось от жестокой, чёрной радости, я даже каблуком зацокала в такт истошным её визгам и стенаниям, хотелось мучить несчастную бесконечно, продлевая её агонию вновь и вновь.

К утру я совсем обессилела. Ударив в последний раз, я отступила на шаг от изувеченной женщины. Её прекрасные пышные локоны намокли от пота и крови, свалялись в вонючие космы, упругое, восхитительное тело сломанной куклой валялось на липком полу, нелепо вывернув нагие руки и ноги. Казалось, она впала в забытье от невыносимых пыток и непрекращающейся боли, но едва я перевела дух и успокоила сбившееся в безумной смертельной пляске дыхание, как увидела, что её обмякшие плечи затряслись, заходили ходуном, выгибая длинные раны в жуткие блестящие полуулыбки, сочащиеся свежей кровью, почти чёрной в неровном свете догорающих свечей. Носком сапожка я перевернула женщину на спину и едва не отпрянула с криком – людоедка заходилась в беззвучном дьявольском хохоте, сверкая белыми зубами сквозь разодранные безжалостной плёткой губы. Наконец её демонический смех иссяк, женщина приняла вид серьёзный и спокойный.

– Не говори мне о боге, ведьма, – прохрипела она, – тебе ли не знать о его хвалёном милосердии? Что он забрал у тебя, дорогая, или кого? Чем заплатила ты за своё непрошеное ведовство?

Избитая, изломанная, вся в крови и собственных испражнениях, она смотрела на меня со сдержанным достоинством, без ненависти и страха, будто немыслимые мои пытки придали ей сил и уверенности в своей правоте. В её измученном, но твёрдом взгляде ясно читались жалость и отеческое сочувствие, словно она точно знала цену божьему моему благословению. И я под напором этих соболезнующих глаз вдруг разрыдалась, бурно, громко, слёзы текли горьким потоком, а в памяти всплыл любимый образ потерянной навеки золотоволосой, красивой, нежной моей матушки. Лиходейка замолкла и закрыла глаза, не мешая мне оплакивать свою бестолковую, бессмысленную, никчёмную жизнь. Когда я, униженная собственной слабостью, затихла, она вновь заговорила, отрешённо, монотонно, будто читала начертанные между потолочными балками слова:

– Бог забрал всех моих детей, он умерщвлял их за миг до рождения, и из моего натруженного материнского чрева выходили на свет уже мёртвые холодные тельца. Семь. Семь мёртвых младенцев. Ты успела познать сладкое счастье материнства, дорогая? Тогда тебе не понять меня, ведьма, никогда не понять… Бог отнял у меня мою жизнь семь раз подряд. Что же он дал мне взамен? Ничего. Ни силы, ни веры, ни знаний. Господь играл со мной, как с куклой, от скуки ли, от гордыни ли – неведомо, только больше я не желала терпеть невыносимые родовые муки и жуткую душевную боль. Я поклялась отомстить ему и забрать столько его детей, сколько смогу. И не просто забрать, а напитать их мягонькой плотью своё иссохшее, истощённое тело, вернуть себе отнятые несбывшимся материнством молодость и красоту… А потом я поняла, что бог несправедлив не только ко мне, нас много, слишком много – тех, кого он наказывает без вины…

Она говорила, говорила, говорила, а у меня перед глазами стояло мудрое сероглазое лицо благостной моей наставницы Мирреи – она зарезала собственных детей, спасая их от сатанинского проклятия, но не озлобилась, не ожесточилась, нашла свой путь к свету и простила Господа, ибо понять деяния его нам не всегда дано. А эта милая разбойница начала свою войну, страшную, беспощадную, только обрела ли она покой в своей чёрной душе? Почему же к одним ты снисходителен, Боже, а другим отсыпаешь страданий полными горстями? И на чьей стороне мне сражаться, коли и моя душа отравлена и не видит ни света во тьме, ни тьмы в ореоле света? Какою мерой измерять муки свои и людские, Господи, подскажи, я запуталась!

Занялся рассвет. В его бледном сиянии глядела я на истерзанное тело умирающей детоубийцы и ощущала тоску, мутную, словно помои. Я ведь была такой же, как она, безжалостной душегубкой, кровожадной злодейкой, не знающей милосердия и сострадания. Смогу ли я дать этому миру хоть чуточку благодати, если сила моя черна, погибельна и требует крови и чужих жизней?

Или Миррея была права и я сама выбираю, какою дорогой мне нужно идти, и никто не вправе меня осуждать и обличать, ибо у каждого свой путь и он неисповедим?

– И я ни о чём не жалею, – холодно и твёрдо завершила людоедка свою леденящую душу исповедь. – Мы с богом теперь квиты, я готова умереть. Не медли, ведунья, покончи со мною прямо сейчас, – женщина дотянулась сломанными пальцами до окоченевшей руки своего мёртвого мужа, коснулась нежно и закрыла глаза.

Любовь, боль, надежда, отчаяние… Сколько же личин у вас, сколько масок. У каждого своя правда, и каждая правда – истинна и неколебима. И только познав и бескорыстную любовь, и немыслимые муки, научишься видеть под отвратительными обличьями своих врагов их истинную сущность. И тогда сможешь помочь, спасти, обогреть и простить.

В тот миг божественного озарения я поняла и приняла наконец свой путь и твёрдо ступила на него, неся в сердце и тьму, и свет, и веру.

В подвале темно, холодно, под ногами косточки детские хрустят, словно снежок морозным утром под шагами неспешными. Сколько же вы деток в угоду своим порочным прихотям извели, сердце заходится в тоске, когда вижу неприкаянные души невинно убиенных. Скорбно столпились они над гниющими своими трупиками, истерзанными, искалеченными, смотрят на меня жалобно, стонут – словно ветер шальной в дымоходе гудит.

Встала на колени, детки прильнули ко мне, как к родной матушке, обняла их, заныло сердце в неизбывной печали:

– Простите, что не в моих силах уберечь от беды всех невинных. Я упокою ваши душеньки, летите в небо, ангелочки.

После развела руки в стороны, зашептала наговоры витиеватые, призвала слуг дьявольских полчища, хлынуло крысиное войско мне под ноги, уставились на меня алые глазки, будто свежими капельками крови пол усеяло.

– Город ваш, пируйте!

Оскалились крысы хищно, почуяли свободу и силу, обрушилась хвостатая армия на спящий кошмарным сном город, в двери, окна, дымоходы устремились мои отважные солдаты.

Однажды Господь забрал самое дорогое, что у меня было – человеческую сущность, любовь, аромат пшеничных матушкиных волос – и протянул взамен чудесные дары: колдовскую силу, бесконечную мудрость и кровожадное бессмертие. Я взяла их, ещё не зная, что у меня есть священное и нерушимое право выбирать – между светом и тьмой, между жизнью и бессмертием, между любовью и справедливостью. Но сейчас я сделала свой выбор.

Я вынула флейту, подаренную мне Мирреей перед самой кончиной, деревянное расписное тело трепетало в предвкушении очарованной музыки, скорей, извлекай волшебство, околдовывай, уводи, спасай! Неспешно шагала я по дороге, исступлённо наигрывая весёлую беспечную мелодию, за мной, невольно пританцовывая и улыбаясь, держась друг за друга маленькими ладошками, шли заспанные детишки, оставляя позади город, наполняющийся солнечным светом, страхом и болью.

Дорогой мёртвых

Кто эту погибельную порчу на род человеческий наслал, никому не известно. Потом мне лесняки сказывали, началось всё далеко на западе, в горах близ Красного ущелья. Упал туда с неба громадный огненный камень, словно кусок солнца-батюшки отломился, и сжёг окрест всё живое на день конного пути. И так велика была сила его пламени, что сплавились скалы в горящую жижу, потекли вниз, в долину, иссушили Заячье озеро, испепелили заливные луга.

А потом пошёл чёрный ядовитый дождь. Горячий ветер разнёс смертоносные тучи по всей округе, излились они и над нашей деревенькой.

Когда хлынуло чёрным да вонючим, я во дворе одёжку дитячью стирала и развешивала тут же на плетне. Упали первые капли, бельё жирным, зловонным запачкали, я смекнула, что дождь-то не грибной вовсе, и мигом домой заскочила, Эльзе с Ивашеком наказала у печи сидеть и на улицу не высовываться. А сама смотрю в окошечко, сердце замирает, будто кто в кулаке его держит.

В деревне суета поднялась, кто домой с поля бежит, кто ребятишек зовёт, кто коз в хлев загоняет, шум, гам, животина орёт да так надрывно, так жалобно, что понятно становится – беда пришла. Когда погибельный тот ливень совсем припустил, на улице уж никого не осталось, и люди, и скотина, и птицы – все попрятались, на деревню темнота опустилась и непонятно было, то ли ночь пришла, то ли от дождя этого черным-черно.

Долго с неба тьма изливалась, весь двор чернотой залило, пёс наш цепью брякал-брякал да как завоет! Будто душу из него живьём вынимают. Эльза заплакала: «Рыжик, Рыжик, мама, впусти Рыжика!» и кинулась за ним выскочить. Да куда там, я ей пониже спины шлёпнула и велела мать слушаться. Строжусь на дочку, а самой так страшно вдруг сделалось, окончательно поняла, что в этот момент что-то невиданное доселе происходит и что жизнь вот прямо сейчас меняется и ломается.

Недолго выл Рыжик, захлебнулся словно и замолк. Потом уже я в конуре разглядела его трупик облезлый в смрадной кровяной луже, видно, рвало сильно беднягу перед смертью.

Три дня и три ночи смертоносный тот дождь шёл, потом чёрные тучи рассеялись без следа, солнце высунулось да грязищу ядовитую высушило, и на пятый или шестой день решилась я из дому выйти, мужнины портки да сапоги натянула, чтоб не запачкаться о скверну небесную, и пошла по деревне людей искать.

Иду осторожно, грязь сухая под ногами потрескивает, тишина стоит нечеловеческая, ни разговоров, ни шагов, ни корова не взмыкнёт, ни пёс не тявкнет. Никогда и не слыхала я тишины такой, в голове аж от неё зашумело. Жутко было, а делать нечего, давай кричать да во дворы заглядывать. Животина вся передохла: и собаки, и скот, и птица. Под жарким солнцем разлагаться уж начали, зловоние на всю деревню. Пришлось лицо платком замотать, а то дышать и без того было худо.