Ночь полнилась танцующими огоньками. Иногда они загадочно мерцали в вышине, иногда кружились веселым хороводом совсем рядом. Саша не помнила, как и почему оказалась здесь, возле какого-то бревенчатого сруба у края… наверно, поля. Ночь, ласковая и теплая, сама вела ее, и причин сопротивляться не было.
Впервые за невыносимо долгое время Саша не тревожилась ни о чем. Она и не знала прежде, что выпивка приносит такое облегчение. Первую рюмку пила через силу, как обычно, чтоб не обидеть собравшихся. Антонов знакомил ее со своими товарищами с северных уездов Тамбовщины. Это была важная встреча… Каким-то образом рюмка в ее руках снова стала полной, и опять пришлось пить. А дальше пошло само, и с каждым разом все легче. Саша смутно помнила голос Князева: “Эй, комиссар, тебе не хватит? Ты пить-то умеешь вообще?” Саша не поняла, о чем это. Потом вдруг сделалось душно, срочно захотелось выйти на воздух, и вот она оказалась здесь. Где – здесь? Да какая разница.
Невдалеке – или все же вдалеке? – горел костер, от него доносились нестройные голоса. Люди. Люди – это хорошо. Это забавно. Идти, правда, стало сложно, все постоянно оказывалось не там, где находилось какую-то секунду назад. Но это тоже было забавно. Мерцающие огоньки плясали перед глазами.
– Саша, – знакомый голос. Белоусов. – А ну-ка, посмотрите на меня.
Саша посмотрела куда-то в его сторону. Широко, радостно улыбнулась.
– П-почему, – задала она вдруг показавшийся важным вопрос, – вы в-все время один?
Проигнорировав вопрос, Белоусов взял ее за локоть.
– Грехи мои тяжкие… Я не могу вам позволить здесь разгуливать в таком состоянии. Мы с вами пойдем к колодцу, Саша.
– З-зачем?
– Узнаете…
Идти, даже опираясь на его руку, было непросто.
– Саша, прошу вас, идите уже. Я могу, конечно, взять вас на руки, но моя спинная грыжа мне этого не простит. А зачем вам начальник штаба, согнутый, как столетний дед?
– Меня н-никто никогда не носил на руках, – сообщила Саша.
– Не удивлен. Вы весьма эмансипированы. Даже чересчур. Так, мы пришли, недалеко, слава Богу. Стойте здесь, ближе к колодцу не подходите. Сруб низкий. Еще споткнетесь, чего доброго.
Со скрипом повернулся колодезный ворот.
– Хорошо, добрые люди оставили здесь ковш. А то пришлось бы прямо из ведра. Пейте, Саша.
Саша взяла в руки холодный мокрый берестяной ковш и отпила из него несколько глотков.
– Еще.
– Я н-не хочу больше воды.
– Нужно. До дна.
Саша покладисто выпила все. Белоусов снова наполнил ковш из ведра и вложил ей в руки.
– Но я больше не могу. М-меня же вывернет.
– В этом и смысл. Вы сейчас не понимаете, но вам нельзя оставаться в таком состоянии. Потому пейте воду, иначе мне придется заставить вас.
Это звучало пугающе, и Саша сочла за лучшее продолжить пить. Потом ее в самом деле вырвало.
– Повторите, – сказал Белоусов. Что-то такое было в его тоне, отчего Саша послушалась.
После второго раза стало легче, но и тяжелее одновременно. Саша умылась, прополоскала рот. Прорезалось понимание, что совсем скоро ей станет ужасно стыдно. Хотелось этот момент оттянуть, но он неумолимо приближался.
– Что дальше? – тихо спросила Саша.
– Вы побудете под моим присмотром, пока не придете в себя. Давайте сядем на это бревно, например. Вот так. А теперь вам надо поесть.
Белоусов достал из кармана зачерствевшую краюху хлеба.
– Но это же ваше, – сказала Саша. К еде здесь все относились очень серьезно.
– Не спорьте, – сказал Белоусов. – Если вы не поедите сейчас, то завтра не встанете. Поверьте, я за двадцать лет в армии всякого насмотрелся и стал разбираться в таких делах куда лучше, чем мне хотелось бы. Завтра вы должны быть на ногах.
Саша взяла хлеб, разломила на две части и одну вернула Белоусову. Они ели в молчании, запивая водой из ковша. Ночь постепенно отступала, сдавая позиции рассеянной заре.
Способность осознавать действительность начала возвращаться. Лоб наливался тяжестью, что предвещало скорую головную боль. Отчаянно хотелось продлить состояние безмыслия и безмятежности еще хоть ненадолго. Но пить самогон она бы уже не стала, даже если б ей предложили. Впрочем, кажется, был другой способ.
Она знала, что нравится мужчине, который сидит сейчас рядом с ней. Месмерические техники для этого не требовались, женщины всегда угадывают такие вещи. Вел он себя тактично и сдержанно, никогда не допускал ничего двусмысленного. Но женщину этим не обманешь. Нет, она давно вышла из возраста, когда девушка за каждым задержавшимся на ее фигуре мужским взглядом немедленно прозревает великую любовь и стремление бросить весь мир к ее ногам. Ничего особенного в этом его интересе не было.
Но ведь ей сейчас и не нужно было ничего особенного.
Удивительно, но Белоусов был чисто выбрит… он брился каждый день, всегда, в любых условиях. Саша тряхнула головой, улыбнулась, подалась к нему и потянулась губами к его губам.
Он осторожно взял ее за плечи и мягко отстранил от себя. Отвел от ее лица упавшую на глаза прядь.
– Сашенька, вы даже представить себе не можете, насколько я польщен. Если б вы сделали что-то подобное, находясь в другом состоянии… Однако сейчас ничего в таком духе произойти не может. Вы все еще нетрезвы.
Стало вдруг очень холодно.
– Простите, – тихо сказала Саша. – Вы, должно быть, перестанете меня уважать теперь.
– Нет, отнюдь. Хотя вам и в самом деле нельзя было столько пить, да еще натощак. Поймите, я ведь не морализирую… Князев пьет, и однажды это, возможно, погубит нас всех. Когда-нибудь. Но если станете пить вы, то можете погубить все, что делали всю свою жизнь, в течение какого-то часа. Вы ведь не в Красной армии более. Здесь для ваc недопустимо терять над собой контроль.
Саша уперла локти в колени и спрятала лицо в ладонях.
– Я знаю, что вы через многое прошли, – продолжал Белоусов. – Я видел людей, которые ломались и от меньшего. Но вам не пить теперь нужно. Вам нужно оплакать дорогого человека, которого вы потеряли. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Мои жена и дочь погибли во время эпидемии холеры в девятьсот восьмом.
– Господи…
– О таком говорить не принято, но мужчины тоже иногда плачут. И слезы помогают справиться с горем.
– Я хотела бы плакать, прежде это так легко у меня выходило. Но я не могу. Ни плакать, ни смеяться не могу после того, как Ваньку убили из-за меня. Внутри все будто заморожено. И, кажется, теперь всегда будет так.
– Не всегда. На самом деле вы уже начинаете возвращаться к жизни. Вы оказались достаточно сильны для того, чтоб сохранить полк. Значит, сможете и себя сохранить от распада.
– Скажите, Кирилл Михайлович, что вас держит здесь? Не на этом бревне в смысле, а в Красной армии? Вернее, в том, что от нее осталось?
– Стечение обстоятельств, более всего, – Белоусов пожал плечами. – Знаете, Саша, а ведь мы с вами могли оказаться и по разные стороны фронта. Хотя Белое движение всегда было мне отвратительно, причем в равной степени и слабо связанные с реальностью деятели, которые возглавляли его в начале, и циничные прагматики, которые пришли к власти в итоге. И те, и другие могли привести страну разве что в рабство к иностранным державам. Но и большевики нравились мне ничуть не больше. Для вас Россия была лишь плацдармом для развертывания Мировой революции, быстро обернувшейся химерой. Потому когда Князев не смог поладить уже со вторым комиссаром, а белые соблазняли его полковничьей должностью, я без особого волнения ждал, что он решит. Для меня имело значение только то, что в полку я на своем месте. И тогда появились вы. Некомпетентная, невежественная, неопытная. Но при всем том вы, как могли, заботились о людях и уважали их. И со временем я стал надеяться, что не все, возможно, так уж скверно с той силой, которую вы представляете. Постепенно революционная дурь выветрилась бы из буйных головушек, жажда мести угасла бы и разрушенная страна была бы, пусть и большой кровью, отстроена заново. Но теперь не будет и этого.
Он никогда прежде не был так откровенен с ней. Неудивительно, ведь до недавнего времени его положение в полку зависело от того, что она напишет в очередном политдонесении. А теперь ей стало некуда их отправлять.