Безымянное

Мы провели в одной комнате шесть часов, и он только сейчас заметил, что не один. Он вглядывался в меня так же пристально, как в чашки. Я замер. По моей спине текли струйки пота, сердце звонко колотилось, и это были самые долгие в моей жизни минуты. Вдруг мастер заметил за моей спиной название зала. Прочитал, моргнул три раза, опять перевёл взгляд на меня, и по его взгляду я понял, что он понял. И «Историю одной чашки», и мой жизненный интерес, и меня целиком.

Возможно, я стал первым человеком, которого он по-настоящему увидел.

А ещё через секунду – не только мастер вглядывался в меня, но и я в ту ночь глубоко вглядывался в него, – я увидел, что внутри мастера завершился и замкнулся какой-то внутренний процесс. Мастер отвёл взгляд, отступил на два шага и тяжело опёрся на стол.

А я что? Я шумно выдохнул, опёрся ладонями на колени, чтобы хотя бы несколько мгновений передохнуть и не смотреть на него, подышал. Выпрямился.

Мастер стоял, прикрыв глаза, одной рукой всё так же держась на стол, а кончиком пальца другой руки трогал одну из жёлтых чашек, как будто гладил спящего котёнка.

Я набрался смелости и достал блокнот.

– Можно взять у вас автограф?

Он повернул голову на звук моего голоса, открыл глаза. Вспомнил о моём присутствии, сдвинул брови. Посмотрел на блокнот, на меня.

– Автограф?

Может ли он не знать, что такое автограф?

Он – может.

– Да, я бы хотел, чтобы вы расписались в моём блокноте.

Я почувствовал себя идиотом.

А потом мастер склонил голову на бок, и я почувствовал себя экспонатом, покрытым любопытной глазурью.

– Зачем?

Вот-вот. Потом Кан будет говорить: «Просто скажи, почему ты на самом деле этого хочешь», – а я буду закатывать глаза и быть честным с собой и с ним.

Действительно, зачем мне этот автограф?

– Я хочу, чтобы о нашей встрече у меня осталось что-то на память.

– Наша встреча имеет такое значение? – он продолжал вглядываться в меня. Я понял, что он спрашивает серьёзно.

– Для меня – да, – признался я. И пока я думал, как быстро пояснить или с какого края начать рассказывать, почему это так, мастер спросил:

– А для меня?

Я похлопал глазами и нашёлся.

– Наверное, это вам решать…

Он помолчал и кивнул. Протянул руку, я вручил ему блокнот и ручку, он расписался и вернул мне блокнот.

– Где здесь выход? – спросил он.

Я указал на дверь, он двинулся к выходу. Нет, пожалуйста. Сказать, спросить хоть что-нибудь.

– Как вам выставка?

Он замер.

Я думал, что он задумался, отвлёкся и в итоге забыл о моём вопросе, но через несколько бесконечно долгих минут он ответил:

– Я думал, что я что-то понял в жизни, но эта выставка заставила меня в этом усомниться.

И не спеша направился к двери. Я вспомнил, что дверь уже закрыта, и бросился её открывать. Возникла неловкая пауза. Однако, когда я бросил взгляд на мастера, он смотрел мимо меня и сквозь дверь.

Мы вышли.

Из темноты к крыльцу выступил молодой человек в очках, мятой рубашке и слишком длинных для него брюках. Он выглядел очень устало.

– Доброй ночи. Я сопровождаю мастера, – негромко пояснил он прежде, чем я успел удивиться, испугаться и задать вопрос. Я рассеянно кивнул.

Мастер побрёл вперёд. Молодой человек подошёл, тронул его за локоть.

– Нам сюда, нас ожидает машина.

Мастер кивнул и двинулся в указанном направлении. Они скрылись в темноте. Я ещё немного постоял на крыльце, пока шарканье шагов мастера не растворилось в ночи, и вернулся в павильон. Дошёл до зала в середине, где были выставлены «Сумрак», «Свет» и «Дым», постоял там. Вернулся в зал со своими работами. Снял со стола в центре жёлтые чашки, расставил их вокруг на полу, забрался на стол и принялся рисовать. Поспал пару часов – всё на том же столе, дождался работников павильона, пришедших разбирать выставку, позавтракал в кафе поблизости и отправился на совещание.

Кроме трёх коллекций, которые уже были готовы у меня в голове, я представил ещё два чайных сервиза. Один – из жёлтых чашек и весёлого разноцветного чайника, такой, какой бы я сделал, если бы делал его для себя. Второй – такой, какой я бы сделал для мастера.

Я не слышал о нём ничего года два, до его новой – и последней в той жизни – выставки. Она называлась «Безымянное».

Конечно, я сходил посмотреть.

У выставленных произведений, как и следовало из названия выставки, не было названий. У них были номера. Трёхтысячные – и я был готов спорить, что счёт вёлся с той выставки. Было несколько чаш, две вазы и одно блюдо, несколько произведений абстрактной керамики, несколько панно.

Мне было больно смотреть на них. Они кричали:

«А что, правда имеет смысл делать что-то, что интересно не мне, а кому-то?»

«А если здесь будет такая глазурь, а здесь такая, вам понравится?»

«Смотрите, вот две вазы. У одной шея длиннее, у другой – короче. Какая из них лучше и как это понять?»

«Люди, как вы живёте? Может, мне тоже так надо?»

Мне «понравилось», если так можно выразиться, только одно произведение, под самым старшим номером 3875.

Оно висело в отдельной комнате. Воля автора была, чтобы его осматривали в одиночестве. Я выстоял очередь, охранник пропустил меня. Ко мне подошёл человек, вручил повязку на глаза, я надел её, и он провёл меня ещё к одной двери. Закрыл за мной дверь, и я оказался в тишине, прохладе и сырости пещеры.

Я пошарил руками вокруг и наткнулся на каменные стены. А впереди нащупал, несомненно, глиняное панно. Я ощутил поверхности, покрытые глазурью, простую глину, выступы, впадины, спирали, орнаменты, вкрапления из камней, прожилки листьев, металлическую стружку, смолу. Мне было бесконечно интересно, как это выглядит, я сдёрнул повязку с глаз, но вокруг была непроглядная темнота. Я прижался к панно лбом и стоял так, пока меня деликатно не попросили выйти.

Ушёл с выставки, стараясь не глядеть на остальные экспонаты.