Безымянное

Безымянное
Яна Саковская

История одного из первых одновременных воплощений Амриса и Кан-Гиора. Амрис, как обычно, строит бизнес-империи и смотрит в мир людей. Кан-Гиор, как было обычно тогда, смотрит в мир природы и в вечность. Каждый благополучно идёт своим путём – до тех пор, пока их пути не пересекаются.

Следующей историей в этой книге будет история о том, как один человек был одержим своим делом, но сбился, а другой человек всю жизнь угадывал желания других, но наконец-то посмотрел в себя, и их встрече, которая стала этим «но».

О нас с Кан-Гиором, короче. Так как у моего милого друга в условиях Земли наблюдаются некоторые нелады с памятью, эту историю расскажу вам я. А он – пусть пишет под мою диктовку и размышляет. Принять по поводу этой истории новые решения было бы, как он сейчас выражается, «абсолютно здорово».

В ту пору у Кана была теория, что счастье – это Одно. Это когда у человека есть Одно Дело, которое для него лучше всех остальных дел, и выбор, что делать в жизни вообще и в каждый её момент в частности, не стоит. Я склонен называть это однопоточностью сознания и одержимостью, а Кан это называет блаженством и раем.

И Кан пошёл проживать это состояние.

Родился в семье гончаров, старшим сыном, восьмым поколением. Семья жила в месте, известном своей глиной и гончарной традицией, и до двадцати четырёх лет Кан жил там. Осваивал работу с глиной и изобразительное искусство. Отличался прилежанием и стремлением к совершенству. Пропускал мимо ушей всё, что ему говорили, – кроме дельной критики и ценных идей. Черпал вдохновение в окрестных лесах, холмах и пещерах и создавал лёгкие и элегантные растительные орнаменты. Освоил традицию семьи и принялся выведывать секреты окрестных мастеров.

Я думаю, что он не вникал в отношения между людьми. Что существует, например, соперничество школ, что каждая школа хранит свои секреты. Он просто видел керамическое изделие, которое было сделано как-то, как он пока не умеет, и он ходил и спрашивал встречных, пока не находил человека, который знал, кто создал это изделие, а потом шёл к автору и не возвращался, пока не узнавал секрет. Он не понимал слова «нет». И он никуда не торопился. Однажды он просидел шесть дней без еды, воды и сна на пороге мастерской, где делали глазурь, которая его заинтересовала. Я думаю, что не обошлось без некоторого уровня транса, – я думаю вообще, что большую часть той жизни Кан провёл в некотором уровне транса, – но на седьмой день Кан всё-таки начал терять сознание. Хозяин мастерской дрогнул, напоил его компотом, накормил овощами и показал глазурь. Кан посмотрел, поблагодарил хозяина и ушёл пробовать. Он лёг спать ещё через сутки, когда провёл несколько коротких обжигов, повторил глазурь, усовершенствовал технологию и наконец остался доволен. Другие гончары сообразили, что если этот молодой человек положил глаз на их мастерскую, то он от них не отстанет. Также они поняли, что он не играет в соперничество, сотрудничество и другие социальные игры. Ему не нужна была слава, ему не нужны были деньги – я думаю, Кан тогда определял деньги как то, что у него всегда есть, – ему нужна была только керамика, навыки и секреты её создания. В этом смысле он перестал быть для остальных конкурентом – он стал местным одержимым. Я не думаю, что он заметил какую-либо разницу.

Я думаю, что он догадывался о существовании людей. Я думаю, что он каждый раз удивлялся, обнаруживая их.

В семье быстро поняли, что в род пришёл великий мастер, и не требовали от Кана ничего, кроме работы. Тем более, что с Каном тогда было невозможно договориться. Он занимался – керамикой. Лепкой, росписью, обжигом. Его пытались пристроить к продаже изделий, когда он только был подмастерьем, – он уходил из лавки, никого не предупредив. Гулял по окрестностям, наблюдал за птицами, приносил эскизы изделий с орнаментом из крыльев, перьев, глаз и клювов и лепил их. Они продавались хорошо. Кана оставили в покое.

Я думаю, что если бы его спросили, женат ли он и есть ли у него дети, то этот вопрос привёл бы его в замешательство. Тем не менее, он был женат, и у него было двое детей. Не исключено, что на самом деле это были не его дети: я не представляю, как его родичам удалось бы объяснить ему, что ему нужно сделать с женщиной, на которую ему показали, и, главное, зачем. Если это так, то я не удивлюсь, что в том воплощении он вообще не задумывался, откуда берутся дети, а если и задумывался, то вполне мог остановиться на предположении, что дети появляются из какой-нибудь Небесной Печи.

Когда ему было двадцать четыре и умер его отец, Кан стал главой семьи и главой мастерской. Члены семьи схватились за головы и взяли в свои руки всё, что не касается непосредственно гончарного искусства. Мать Кана любила деньги, импортные ковры и ощущение процветания и заботилась о бесперебойной работе мастерской, тёплых отношениях с покупателями и увеличении количества заказов.

Образ жизни Кана выглядел примерно так.

Он просыпался, завтракал, если его звали завтракать, и не завтракал, если не звали, и шёл в мастерскую. Приводил пространство в соответствие сегодняшнему настроению и принимался за работу. Первая часть дня была посвящена созданию форм. Четыре-пять часов он лепил, работал на круге, собирал изделия и выдавал в мир формы, которые назрели внутри него за время сна. Когда поток иссякал, он останавливался. Наступала пора обновления стихий, как он это называл. Он совершал прогулку, забирался на холм и дышал ветром, небом и простором. Вернувшись, он совершал омовение и принимал пищу. Да, не «мылся и ел», а «совершал омовение и принимал пищу». В омовении он находил обновление стихии воды, а в принятии пищи – обновление сока жизни. После приёма пищи Кан шёл к печам. В том посёлке было принято, чтобы весь год, кроме специального праздника Обновления Огня, хотя бы в одной из печей производился обжиг. Кан приходил к печам, чтобы побыть рядом, для обновления стихии огня. Заодно доставал и осматривал свои произведения или загружал печь. После Кан отдыхал, делал заметки и эскизы, и наступало время росписи. Им он занимался до заката, а с закатом он откладывал кисть, производил уборку мастерской – и вновь не «убирался в мастерской», а «совершал» или «производил» уборку – и покидал её. Заваривал чай и пил его на улице в одиночестве, пока совсем не темнело, а потом смотрел на небо и слушал ночь. И отправлялся спать.

Такой распорядок дня он вёл годами. Также Кан любил гулять, когда находил для этого возможность. Во время каждой прогулки он делал что-то одно. Например, он приходил на реку и в течение ночи наблюдал за течением воды. А потом возвращался и наносил насечки на посуде, сообщая ей состояние течения воды. Или однажды он ушёл в лес на три дня с одной флягой воды, а вернувшись, принялся лепить чайные наборы с мшистым орнаментом, один за одним. За четыре месяца работы над сюжетом «мох на кочках» фантазия Кана, похоже, всё-таки иссякла, и он стал работать над фактурой. Успокоился ещё через четыре месяца, когда чашки стали получаться почти мягкими на ощупь, и их хотелось поглаживать по гладким, шершавым, сухим, сочным, глиняным, мшистым бокам без конца. Взял еды и воды на неделю и ушёл исследовать окрестные пещеры…

Вскоре после смерти отца Кан сообразил, что теперь ему совсем никто не указ, и пустился во все тяжкие. Перестал делать обычную посуду. Новым интересом Кана стало сохранение в произведениях гончарного искусства состояний природы. Так, чтобы можно было чувствовать осенний вечер, глядя на созданную Каном чашку, а, попивая чай, как будто переноситься в то место, где Кан этот осенний вечер провёл.

За впечатлениями от природы Кан стал путешествовать. К нему был приставлен человек, чтобы заботиться о его нуждах и приглядывать за ним. Я не думаю, что он помнил имя этого человека, – я думаю, что он воспринимал его как некое свойство мира вокруг. Два года Кан жил и в городе, слушал его ритмы, плотности и пустоты, и в его творчестве это был период чайников.

Многое в душе Кана, что так развито сегодня, растёт из той жизни. Работа с разными состояниями и образами, своими и чужими: открывание сознания им навстречу, сохранение их в памяти и выражение в произведениях. Глубокое внимание. Уважение к текущей через его существо творческой силе и уважение к себе, пропускающему эту силу. Впрочем, это как раз сейчас несколько хромает…

Лет через двадцать исследований выражения природы в керамике Кан понял, что привычная керамическая форма сковывает его творческую мысль. Я думаю, что, прежде чем прийти к этому, он действительно перепробовал всё и до последнего стремился остаться в традиции. Однако наступил момент невозврата – а за ним и переходный период, когда вместо чашки, передающей ощущение осеннего вечера, Кан сохранял в глине ощущение осеннего вечера, которое можно, но не обязательно, использовать как чашку.

Полтора года длился этот период, а потом Кан перестал обращаться к традиционным формам и ушёл – улетел – в абстрактную керамику, которой и занимался до той самой знаменательной выставки и нашей с ним встречи. Он лепил тепло, небо, притяжение, простор и высоту. Главное, что он снабжал свои произведения табличками с подписью.

Он продолжал утром – лепить и гончарить, днём – обжигать, вечером – расписывать, на ночь – пить чай и слушать засыпающий мир. А во сне видеть что-то такое, что, проснувшись, он спешил в мастерскую.

Было ли творчество Кана известно и коммерчески успешно – о да. Его произведения выставлялись, его керамику покупали коллекционеры. До самой своей смерти этим занималась его мать, а затем – муж одной из сестёр. Я не думаю, что Кан был в курсе. Он лепил сумрак и абсолют.

Был ли он счастлив? То ли «неприменимо», то ли «безусловно». Его жизнь была, мягко говоря, не сбалансированной. В ней не было ничего, кроме Дела. В ней не было ничего лишнего. Кан хотел проживать одержимость Делом – он именно это и делал. Если соответствие жизни желаемому образу жизни можно назвать счастьем, то Кан был одним из самых счастливых людей в том мире.

Ну, то есть, пока не встретил меня.

У меня была другая история.

«Его хлебом не корми – дай построить бизнес-империю», – характеризует меня Кан, и я не могу сказать, что он категорически не прав.

Для Кана принципиально дело, которым он занимается. То есть, конечно же, Дело. Для меня – не так. Я не очень люблю делать. Я люблю – организовывать дело. Мне кайфово видеть назревшую в мире потребность, ловить конец растущего из неё напряжения, натягивать его и прислушиваться: какие маленькие, точные, посильные действия начнут его разряжать и приводить в движение всю конструкцию. После чего всё вертится само, до тех пор, пока сохраняется напряжение потребности. Я ленив и считаю, что не нужно делать бизнес там, где он не просится.

Да, сейчас я это просто вижу, «здесь может быть ваш бизнес», «этот бизнес масштабируется за два хода, здесь – погладить, а здесь – нежно пошептать», или наоборот, «нечего здесь ловить», «не, это, конечно, окупится, но вы убьётесь, пока оно окупится», но это – результат долгого пути. В нашей истории я только-только учился видеть.

Мне в ту пору нравилась идея посуды, связанная с этим идея дома, семьи, общности, уюта. Кроме того, мне с самого начала нравилось возиться с предметами, и я тоже родился в роду гончаров. Я не очень преуспел в лепке и работе на гончарном круге, я скучал, когда речь заходила о технологиях обжига, – зато я рисовал эскизы посуды, которые нравилась всем. Ладно, не всем, но очень многим. А изготавливали её другие.

С детства моё место было в нашем семейном магазине. Я внимательно смотрел, как люди выбирают посуду, слушал, как обсуждают, вступал в разговор и узнавал, что хочет и что любит покупатель. Делал быстрый эскиз – и, скорее всего, получал заказ. Со временем я навострился. Покупатель только начинает подбирать слова – а я уже вижу образ, который он держит, и рисую. А он удивляется: как это я так читаю его мысли…

Представляете, лет до девятнадцати я верил, что могу угадать чашку, которую захотят купить все. Мне стали объяснять: не бывает такого. Одни люди хотят одно, другие – другое. Невозможно угодить всем. Я поспорил, походил с этой идеей, порисовал, показал эскизы, ещё поспорил и в итоге согласился. Почти. Решил, что если нет чашки, которую захотят купить все, то наверняка есть чашка – блюдо, ваза, сервиз, – которую захотят купить почти все. Большинство. А это меня устроит. Потёр руки и принялся за работу.

До самой нашей встречи Кан был моим кумиром. Я родился на пятнадцать лет позже, и, когда я первый раз задумался о чашке, которую захотят купить все, он уже стал главой рода и сосредоточился на выражении состояний природы через керамику. Я ходил на выставки, выписывал каталоги, пробовал повторять – безуспешно – и понимал, что это очень круто, но я так никогда не смогу. Да и не надо оно мне.

Мне интересно думать, задумывался ли Кан, нравятся ли его работы кому-нибудь. Я не уверен даже, что его работы нравились ему самому. Возможно, он просто их делал.

В то время, когда Кан вместо чашек уже давно лепил то свечение, то грохот, у меня было два завода, я отдавал распоряжения к открытию тридцатого в стране магазина и подписывал третий договор об экспорте продукции. Мне было интересно пробовать масштабирование дела, но я чувствовал, что, занимаясь предпринимательской и торговой деятельностью, я сбился со своей изначальной цели – угадывать, что нравится, что хотят купить. Однако из того, чтобы стоять в лавке и рисовать образ, который пытается выразить посетитель, я тоже вырос.

Мне пришло в голову устроить выставку разнообразной керамики современных мастеров и посмотреть на отклик публики. Для выставки я заказал специальный павильон в виде буквы «П». Слева – вход, справа – выход. По пять небольших залов по длинным сторонам, три зала по короткой стороне. У входа и выхода – простые и популярные работы. Чем глубже, тем меньше посуды и тем абстрактнее керамика. В центральном из трёх залов по короткой стороне были выставлены произведения Кана. «Свет», «Дым» и керамический триптих «Сумрак».

В зале около выхода я решился выставить свои работы разных лет. Поначалу сомневался: можно ли назвать популярную посуду произведением искусства? А потом решил. Вглядываться угадывать и воплощать образы того, что любят и хотят купить люди, – это доступный и интересный мне вид искусства. Почему бы не представить на выставке его плоды?

Вот и представил: три чайных набора, четыре блюда, одну милую моему сердцу супницу, одну вазу и один кувшин. А на широком и длинном столе в центре зала я выставил «Историю одной чашки».

Помните, я говорил, что почти согласился с тем, что не бывает такой чашки, которую бы захотели бы купить все? Так вот, последним и нерушимым оплотом моей детской веры в то, что это всё-таки возможно, стала Жёлтая Чашка. Строго говоря, конечно, кружка, но для меня она всегда называлась чашкой.

Она приснилась мне, когда мне было девятнадцать. Ни до, ни после я не видел во сне керамики. И я почему-то подумал, что ко мне во сне пришла Та Самая Чашка – которая понравится всем. Я делал её собственноручно, раз в год. Вспоминал сон, рисовал эскиз, делал на круге чашу и прикреплял ручку. Оставался недоволен. Дело было не в уровне навыка – уж чашку-то по образу в голове слепить и покрасить в нужный оттенок жёлтого я всегда мог, – но в чём было дело? Я не знал, но не оставлял попыток.

В день открытия выставки я вновь почувствовал себя молодым. Как в старые добрые времена, я ходил и слушал, как люди обсуждают посуду, присоединялся к разговорам, объяснял, спорил, переводил… На второй день я пришёл с блокнотом и с удивлением обнаружил, что, пока я занимался масштабированием производства, вкусы людей изменились.

К концу выставки у меня в голове были готовы три новые линейки продукции, а на следующее утро я назначил совещание по этому поводу. В последний вечер я обходил напоследок павильон и уже двигался к выходу, когда понял, что в последнем зале ещё есть посетитель.

Да, вы угадали, это был он.

Я глазам своим не поверил. Да, конечно, я в глубине души надеялся, что он придёт. Потом я сообразил, с кем имею дело, точнее, не имею дело, потому что с ним невозможно иметь дело, и оставил эту надежду. Потом я отвлёкся на выставку, новые идеи и забыл.

Однако факт был налицо: перед столом с «Историей одной чашки», внимательно её разглядывая, стоял кумир моей юности. Я не мог себе представить, что заставило мастера покинуть те глубины и высоты, в которых он обитал, и прийти на эту выставку. Я не мог поверить в свою удачу. Я почувствовал себя 11-летним мальчишкой, который впился взглядом в каталог с изображением набора из шести чашек и чайника под названием «Гром вдали», и, затаив дыхание, открыл блокнот на чистом листе, чтобы попросить автограф.

Довольно быстро я понял, что он не заметил моего появления. Он рассматривал жёлтые чашки. Каждой он посвящал около двух минут. Дойдя до конца «Истории», он вернулся к её началу и стал всматриваться в первую чашку. Я принёс из соседнего зала стул, засунул блокнот в карман и сел. На повторный просмотр у него ушло в два раза меньше времени. Когда он отступил от стола, я встрепенулся, но он перешёл к стене и обратил взгляд к первому из блюд.

Пришёл охранник, я заплатил ему, взял ключи и отпустил его.

К двум часам ночи почётный посетитель моей выставки закончил осмотр зала. Я успел порисовать, найти оставшуюся после фуршета большую бутылку минеральной воды, выпить половину, попереживать, что великий мастер осматривает мои творения, успокоиться, рассмотреть его костюм и аккуратно стриженные короткие седые волосы, попробовать посмотреть на чашки с его скоростью и глубиной внимания, ужаснуться тому, что я счёл возможным их выставить, решить, что всё-таки они не плохи, подремать…

Мастер подошёл к «Истории одной чашки» и остановился перед ней. Что, он ещё раз будет её смотреть? – подумал я, но в этот момент мастер начал кашлять. Он кашлял и задыхался, лицо его покраснело, а я не знал, что делать. Когда он, не переставая кашлять, опустился на колени, я схватил полупустую бутылку с водой и подскочил к нему. Он отдышался, сделал несколько глотков воды, и постепенно его дыхание выровнялось.

Он встал на ноги. Я тоже встал.

И тут он увидел меня.