Дети змей, дети волков

Сердце его отдано одной лишь Весне. Случись с ней что, давно уже перестало бы оно биться.

Дыхание его сбивается, от каждого шага ноги горят огнем. Хватая ртом воздух, останавливается он, согнувшись и упираясь ладонями в собственные колени. Никогда еще не бывал Радомир на такой высоте. В родном Большеречье лишь холмы да поля, лес да река широкая, с течением буйным. Любил он, ребенком будучи, убегать в лес и забираться под самые кроны, только ни одно дерево не сравнится с этими горами. Распрямившись, оборачивается он, проверяя, насколько же высоко они поднялись.

С такой высоты пустыня едва ли не на ладони. И не верится ему, что могли они, пешие, пройти весь этот путь. Да, часть дороги провели они в седле, да и то коней ненадолго хватило. Не видно уже ни золотых куполов, ни пламенного зарева, пожирающего стены Алтын-Куле. В мыслях своих до этого момента ни разу не возвращался Радомир ко всему, что произошло за белокаменными стенами величественного города. Не вспоминал он о самой могущественной демонстрации своего Дара, которую только устраивал, – очищающем пламени, языки которого касались самого неба. Проявления силы, подобного тому, в жизни его еще не было.

И сам не знал, что способен на подобное.

Тогда вопрос возникает: коль он, ведун юный и достаточно неумелый, смог сотворить подобное, на что же способен тот, кто вошел в зенит своей силы?

Его отец действительно ничего не мог сделать, когда северные волки пришли по их души? Правда ли мог лишь сдаться?

– Поторопись, соколушка, коли не хочешь быть съеденным! Местному зверью ух как сложно пропитание найти. Они будут рады даже твоими косточками похрустеть, мясом-то твоим не наесться.

Возмущенный, вскидывает ведун гневный взгляд на насмешницу. Да, за время пути истощал он, только вот все равно съеденным быть не намерен! Ворча недовольно, Радомир продолжает путь, в мыслях размышляя над тем, уволокла бы Мойра их обоих, если бы и он без сознания был? Или, может, оставила бы одного на съедение тем самым зверям, о которых упомянула?

Если узнает ведун, что Рена притворяется, не желая своими ногами идти, то он ее проучит хорошенько в то же мгновение.

Подъем становится все более мучительным. Если раньше Радомиру казалось, что по песку ступать настоящая мука, то сейчас лучше бы вернулся он в пустыню, чем продолжил ступать босыми ногами по каменистой местности.

Ступни его покрыты кровоточащими ранами, попадающая на них грязь причиняет боль, и он думает о том, что не таким плохим решением будет снять с Ренэйст сапоги. Все равно несут ее, ему нужнее!

Но не опустится он до подобного. Об этом и речи быть не может. Гордость превыше боли.

У Мойры сапоги добротные. Она в них скачет с камня на камень, словно козочка, облаченная в овечью шкуру. Где же в такой глуши смогла получить она подобные сапоги? Нет уж, сама не смогла бы она их сделать, в этом он уверен. Без инструментов и материалов столь хорошую обувь не создать, как и любую другую вещь. А на Мойре и одежда не из лоскутов, и обувь не похожа на жалкие обрубки, собранные из всего, что только может попасться под руку. Весь ее облик вызывает у него подозрение, и дальше следует он за ней без особого энтузиазма.

Мойра напевает что-то, пока поднимается все выше. Где-то там, наверху, может рассмотреть он хребты гор, подпирающие небо, и дышать становится тяжелее. Воздух здесь иной совсем, не такой, как в пустыне, наполняет нутро освежающей своей прохладой, и на языке при каждом вдохе остается соленый привкус.

Морская соль? Откуда она в горах?

– Мойра, – зовет Радомир.

Ему хочется узнать, что за странное чувство не дает ему покоя, только вот та никак не реагирует. Она уже совсем далеко, ведун едва может расслышать не то что ее шаги, но и голос. Ситуация эта изрядно его злит, и, собравшись с силами, Радомир едва ли не кричит:

– Мойра!

От требовательного и злого звука его голоса поблизости осыпаются мелкие камушки. Имя, сорвавшееся с губ ведуна, отталкивается от склонов, звонким эхом пробираясь до самых костей древних исполинов. Кричат горы, вторя ему и постепенно затихая:

Мойра… ойра… йра… ра…

Ее рыжая голова, показавшаяся совсем уж близко, становится для него неожиданностью. Сам же видел, как она ускакала далеко вперед! Открыв рот, хочет солнцерожденный возмутиться, но Мойра ему не позволяет. Ее палец накрывает ему губы, призывая к молчанию, и от негодования Радомир забывает даже, что сказать хотел.

Покачав головой, Мойра строго цокает языком:

– Кто ж тебя так учил взбираться по горам? Лишь тот, кто желал, чтобы погиб ты под обвалом!

– Никто меня не учил, – шипит он, оттолкнув ее руку и пошатнувшись, едва ли не падая, – там, откуда я родом, и гор никаких нет!

Лишь на жалкое мгновение взгляд Мойры меняется. Она смотрит на него с удивительной смесью огорчения и боли, но едва ли удается ему убедиться, что эмоции эти действительно были в ней. Тянет рыжевласая губы в улыбке довольной, отвечая:

– Точно. Дома ведь и нет никаких гор.

Дома?

– Но тебе стоит поспешить, сокол мой. Говоря о голодном зверье, я вовсе не шутила.

– Постой!..

Не оглядываясь, Мойра вновь устремляется вперед, все выше и выше, оставляя Радомира позади. Опустив взгляд, рассматривает ведун израненные свои ноги, после чего делает шаг, за ним еще один, и так до тех пор, пока ему не удается нагнать свою сопровождающую.

Чуть дальше того места, где они оказываются, он видит невысокий, слегка покосившийся от времени каменный дом. Он сливается со скалой, расположенной позади, и, проходя мимо, вряд ли бы Радомир смог его разглядеть. Мойра уверенным шагом направляется прямо к нему; не сложно догадаться, что это – ее жилище. Но что может делать солнцерожденная в таком месте? Какие дороги привели ее в одинокий и нелюдимый этот край?

Уставший и полный гнева, Радомир ворчит недовольно, поднимая с земли особенно крупный камень и швыряя его куда-то вдаль. Тот, весело стуча по скалам, падает все ниже и ниже, пока не скрывается в колючих кустах, растущих в небольшой долине прямо под ними. Почему-то от этого поступка становится ему легче, словно бы вместе с этим камнем он бросил вниз все свои переживания и страхи.

– Полегчало?

Обернувшись, Радомир вздрагивает от неожиданности; когда это Мойра успела подойти к нему так быстро? Ведун напрягается, готовый, как кажется ему, ко всему, и кивает медленно головой в ответ на ее вопрос. Губы Мойры растягиваются в ласковой, едва ли не материнской улыбке. Ренэйст, все еще перекинутая через крепкое плечо, стонет сдавленно, постепенно сбрасывая с себя оковы сна.

– Что же, я рада. А теперь спустись и принеси его обратно.

– Что?..

Сама эта просьба кажется ему безумной. Спуститься вниз и принести камень, который он швырнул не глядя? Как она себе это представляет?! Хмурясь, Радомир стискивает кулаки и категорично качает головой:

– Нет. Я не собираюсь этого делать.

– А что, ты здесь хозяин, чтобы решать, чему где лежать и кому что делать? Нет, это я здесь хозяйка, и мне решать, где какой предмет будет. Думаешь, что можешь так просто разрушить мой ведовской круг – и не понести наказания? Ты же ведун, неужто никто не учил тебя основам ведовства?

Слова эти ранят его в самое сердце. Стиснув руки в кулаки еще сильнее, преисполненный болью и гневом, Радомир отворачивается, а следом за этим восклицает:

– Нет, не учил! Некому было учить меня, да и что за глупость такая, за камнем меня посылать?! Коль нужно тебе, так сама за ним сходи!

Радомир делает шаг, но под ногой его почва вздымается, брыкается подобно непокорной лошади, вынуждая отступить. Смотрит ведун себе под ноги да злится все сильнее. Мойре и усилий прилагать не нужно, чтобы Дар свой использовать, и это давит на него, задевает раны лишь сильнее. Ему-то сколько сил прикладывать нужно для того, чтобы хоть малую толику создать, а она!..

Это уничтожает его гордость. Заставляет мучиться от малейшей мысли о том, что не столь хорош он в том единственном умении, которое у него есть. Радомир отводит взгляд, а глаза резать начинает от непрошеных слез.

Нависая над ним подобно хищной птице, Мойра хмурится, и в этот момент на лице ее можно увидеть легкие отголоски приближающейся старости. Едва заметны они, но различимы, и оттого лишь сильнее напоминает она недовольную поведением своего чада родительницу. Давно же Радомир не видел подобных взглядов; с тех самых пор, как Ясна покинула Явь, не выдержав разлуки с плененным возлюбленным. Словно бы никто из его родителей и не думал о том, каково Радомиру будет одному.

– Хорошо, – яростно цедит он сквозь крепко стиснутые зубы, – будет тебе твой камень!

Развернувшись, быстрым шагом ведун торопится убраться прочь, и нет ему больше дела ни до острых камней, ни до усталости, что сковывает его. Одним только упрямством движим он, желанием доказать, что справиться может со всем, что только ему доверят. Моргает Радомир, и с его покрасневших от соли глаз срываются слезы, пачкая собой грязные щеки. Старик Ратибор наверняка сейчас причитать бы начал, что негоже мужчине слезы лить, да только что теперь, Радомир и не человек вовсе? Не может дать волю чувствам своим, что душат его уже долгое время? Он не плакал, когда их похитили. Не плакал, когда взяли в плен на песчаном берегу. Не дал волю слезам даже тогда, когда оказался на поле боя, призванный развлекать вероломного султана и его народ. Так что же, становится слабым он только оттого, что чаша терпения его переполнилась? Хочет Радомир пнуть попавшийся под ногу камень, да только сдерживается. Не хватало потом за еще одним лезть, выполняя поручение безумной отшельницы.

Придерживая воительницу, от веса которой уже начинает тянуть плечо, Мойра внимательно смотрит в спину солнцерожденного. Дать волю чувствам ему нужно, а при чужом присутствии не станет он делать этого, гордый сокол. Улыбнувшись уголками губ, перехватив северянку поудобнее, она направляется к своему жилищу.

Дом встречает знакомым запахом тлеющего очага и сушеных трав, висящих под потолком. В его стенах, пусть и изрядно покосившихся от времени, Мойра ощущает себя в полной безопасности. Одним только взглядом она заставляет огонь весело затрещать в каменном кругу, пожирая с жадностью иссохшую древесину, и свет пламени освещает каменные своды дома. Северянка тощая. Укладывая ее на свою постель, ухватив поудобнее, ладонью Мойра чувствует каждое ребро под лоскутами одежды. Они с Радомиром давно не ели, слабы и обезвожены, но луннорожденной в теплых этих землях куда тяжелее. Ведун-то вырос под лучами палящего солнца, босиком ходить по раскаленной земле привык, а она – другая. Ей проще в снег босой ступить, в холод лютый нос из дома показать, а любое тепло медленно ее убивает.

– Потерпи, дитя, – говорит Мойра, тыльной стороной ладони убирая пряди коротких белых волос с измученного лица, – скоро ты вернешься домой.

Северянка морщится и продолжает спать беспокойным сном. Отойдя от ложа, Мойра прислоняет посох к стене и снимает со спины видавший лучшие дни волчий мех, кидая его небрежно в сторону. В бочке, полной холодной воды, она омывает руки и лицо, перехватывает волосы плотным кожаным шнуром, чтобы те не лезли в глаза и не мешались. Ее гости наверняка голодны. Похлебка из соленой рыбы будет как нельзя кстати.