Школа жизни

Кто знает американскую прессу, тот не удивится, что газеты оповестили о завещанном мне наследстве раньше, чем я сам об этом узнал. Сенсация была огромная. Несколько часов спустя после вскрытия завещания появились экстренные газетные выпуски с моим портретом, фотографическими снимками комнаты, дома, улицы, где я жил, фабрики, где я работал, трактира, где я обедал, кружки, из которой пил пиво.

Я испытывал такое чувство, будто меня постигло большое несчастье. Толпа людей окружала гостиницу, куда я пытался укрыться. Вечерняя почта принесла мне сотни писем со всевозможными просьбами и предложениями.

Моё совещание с адвокатом было непродолжительно. Я сказал ему, что принуждён бежать куда-нибудь подальше, в противном случае расхватают моё состояние и замучают меня самого; сказал, что хочу обсудить в полном уединении, как наилучшим образом употребить своё имущество; что мне противна благотворительность: отдай я во имя неё половину, даже девять десятых незаконно доставшегося мне состояния, присвоив себе остальное для личных потребностей, я совершил бы кражу и преступление. Я решил пока оставить всё в том виде, как оно было при жизни Годисона. Я взял у адвоката тысячу долларов и ночью, как преступник, бежал из Нью-Йорка. Сидя уже в каюте парохода, я всё ещё не знал определённо, куда и зачем я еду.

Наступили тяжёлые для меня дни и ночи. Я столько раз мысленно осуждал богачей за их дурную жизнь, за то, что они обижают людей, за то, что, сколотив себе состояние, они ничего не умеют пpиoбрести, кроме скуки, пресыщения и болезней, – ни капли счастья, ни одного мгновения полной радостной жизни, – хотя бы только для себя самих. Теперь я сам очутился в их положении. В течение двух дней мне пришлось выслушать тысячу жалоб, проклятий, испытать на себе негодование и презрение, – и я малодушно бежал от людей, так недавно бывших мне братьями. И вот, полный сомнений, я плыву к неведомым берегам, не зная, что принесёт мне завтрашний день.

Я желал бы, чтобы путь продлился до бесконечности… Может быть, грянет буря, затопит жалкий пароход, я вместе с ним и мои мучительные вопросы, которым нет ответа.

В Лондоне, Париже, Берлине – везде я видел одно и то же. Десяток-два больших общественных зданий, которыми пользуются привилегированные люди, – у остальных для этого не хватает досуга; десяток-два богатых улиц со стильными дворцами, в которых задыхаются и вянут без пользы обленившиеся богачи, ненасытно жаждущие всё новых утех; и сотни улиц и переулков, обитаемых невольниками желудка – своего и своих детей.

Захожу в лавочку, – покупаю хлеба и кусок сыра, – спрашиваю с недоумением:

– Так вы сорок лет уже сидите в этой тёмной лавке и собираете гроши, продавая сыр, масло, хлеб?

– Да, господин, с детства. Когда мой отец…

– Знаю, знаю… Ну, а какая-нибудь мысль светлая, окрылённая, рвущаяся к солнцу, прямо к солнцу?…

Пожимает плечами, не понимает.

– Ну, а деревня, лес, васильки?

– А, вы про дачу, – говорит он с бледной улыбкой. – Добрый господин, я и так едва свожу концы с концами.

– Понимаю, понимаю…

Так я приехал в Варшаву. С ужасом узнаю, что газеты, не шутя, интересуются моей особой, с нетерпением ожидают моего приезда, что здесь, как и в Америке, мои миллионы привлекают всеобщее внимание и на них готовится решительная охота.

Последние доллары у меня быстро таяли, но я не хотел обращаться к американскому адвокату, да это было бы и небезопасно, так как могло нарушить моё инкогнито. Полиция всё настойчивее требовала у меня свидетельства об отбытии воинской повинности, я же отговаривался, будто ожидаю получения бумаг из деревни. Каждую минуту я рисковал очутиться в вихре случайностей. У меня ещё не было определённого плана действий, но я всё сильнее сознавал, что необходимо отдать всё состояние для осуществления одного лишь предприятия, что полмиллиарда – сумма бесконечно малая, – её едва может хватить для какого-нибудь значительного опыта, но отнюдь не для преобразования современного нелепого и несправедливого строя. Я чувствовал, что всё человечество живёт в беспредельной муке из-за какого-то недоразумения, корни которого нужно было найти.

Дорогой Стах, ты можешь сам подтвердить, какой удивительный случай нас свёл. Твоя коротенькая статья «Труд как воспитательный фактор» была таким же малозаметным явлением, как и моё незначительное сочиненьице, изданное одним из многих просветительных обществ. Помнишь ли, Стах, наш первый разговор? Я обратился к редактору с вопросом, кто автор статьи, подписанной буквами С. Б. Он спросил с усмешкой, зачем мне это знать. Я ответил, что это для меня очень важно. Он указал на тебя. Мы оба смутились. Ты встал и хотел что-то сказать. Минуту спустя мы посмотрели друг другу в глаза, и в это короткое мгновение зародилась великая мысль.

Нет миpa сверхъестественного, но существует мир явлений сверхчувственных: то была великая минута, минута встречи двух человеческих душ, давно искавших друг друга, чтобы вместе осуществить великое дело.

Возвращаясь домой, мы всю дорогу не проронили ни слова; лишь когда мы подошли к воротам дома, в котором я жил, ты остановился было в нерешительности, но затем последовал за мной.

В течение многих недель я думал о том, какой клятвой свяжу человека, к которому обращусь за советом и которому назову своё настоящее имя. И вдруг, без каких-либо предупреждений и предостережений, я сказал тебе так просто, кто я такой. И мне показалось, ты и без того уже знал это: ты почти не удивился. Это были прекрасные часы в моей жизни. В квартире нам было душно, мы снова вышли на улицу. Я не замечал ни людей, ни домов, ни извозчиков; не заметил, как мы вышли за черту города, как зашло солнце и надвигалась ночь.

Мы обратим труд в священнодействие, в святую мистерию; мы дадим ему широкий и радостный полёт, облачим его в царскую мантию. Гордой мыслью озарённый, труд ляжет радугой на ясном небе жизни. Человечество будет им упиваться, как чистым, оздоровляющим напитком из хрустального бокала. Это будет труд, ведущий к цели, мощный, как бы высеченный из гранита, солнцем осиянный. Труд – состязание рыцарей духа. Да погибнет труд наших дней, – рабский, подневольный, лживый и продажный!

Мы создадим новую школу: она не будет учить мёртвым буквам на мёртвой бумаге, а будет учить тому, как живут люди, почему они так живут, как можно жить иначе, что нужно знать и что делать, чтобы жить полною жизнью свободного духа.

Обстоятельства благоприятствовали нам. Устав нашей школы был утверждён, и нам разрешили её открыть. Министру финансов улыбалась возможность приобретения многомиллионного капитала в пользу тощей государственной ренты. Министр народного просвещения желал украсить своё кратковременное пребывание у власти фактом, который обратил бы на Poccию внимание цивилизованного миpa, – в столице тогда сильно кокетничали с Европой. Представлялся удобный случай без лишних затрат дать Варшаве то, что обязано давать городу добросовестное городское хозяйство. Главным же образом рассчитывали на то, что наш опыт не увенчается успехом. В Петербурге не рисковали ничем, мы же рисковали многим. Но благоприятное стечение обстоятельств, а может быть, значительность и святость самого дела спасли его от крушения.

В отчётах школы упоминается, между прочим, о том, как встретили нас в печати и обществе. Я хочу внести маленькое пояснение. Мне не раз придётся повторять то, о чём там было уже сказано.

Печать, благотворительные учреждения, духовенство и интеллигенция отнеслись к нам враждебно. Мы даже не возбудили особенного любопытства. Столько надежд – и ничего не оправдали; казалось, говорили уже вокруг. Неоценённый Стах, если бы не твоя душевная стойкость, я, может быть, не устоял бы под бременем тяжких испытаний.

С одной стороны, интриги американского правительства, неуверенность в том, хорошо ли я поступил, продав все предприятия Годисона вместе с их живым инвентарём – рабочими – ростовщическому консорциуму капиталистов[1 - Условия продажи обеспечивали права рабочих, как это стало известно, с большим ущербом в продажной цене. (Примечание издателей рукописи.)]; здесь препятствия, идущие из Петербурга, всевозможные обращения к нам и ходатайства бесчисленных делегаций, тысячи действительно голодных людей и, наряду с ними, множество профессиональных мошенников.

– Как так: полмиллиарда денег – и вы не построите ни одного костёла? Полмиллиарда – и не пожер-твуете на убежище для паралитиков и сирот? Не дадите тридцати рублей на машину швее, какой-нибудь сотни талантливому художнику? Неужели ты осмелишься не дать тысячи рублей на дом трудолюбия, устраиваемый графской благотворительностью, несмотря на то, что сама сиятельнейшая приезжает к тебе, подаёт руку, называет тебя «господином», улыбается, кокетничает?

Когда на запертых воротах нашего дома на Черняковской улице появилась надпись: «Не принимают даже графов», и мы путём печати оповестили публику, что не будем читать обращаемых к нам писем и ходатайств, возмущение не знало границ.

Помнишь, Стах, наши пререкания с владельцами домов и площадей на Черняковской улице, потом в предместье Прага, на Воле, на Сольце и опять в Праге. Помнишь ли, как просвещённый банкир-филантроп спросил по 50 рублей за аршин земли на своей площади, а сапожник Мочный воскликнул:

– Если бы мою землю покупали под дом свиданий, а не под школу, я не предъявлял бы таких разбойничьих требований.

Бедняге хотелось получить утроенную цену за свою развалину.

Со стороны общества мы не ожидали ни деятельного отклика, ни самоотвержения, но оно, это общество, бессовестно мешало нам работать.

Какие поразительные сметы представляли господа предприниматели и какую тревогу забила печать, когда мы решились прибегнуть к конкуренции заграничных фирм.

Я ни к кому не обращаю укоров, хочу только отметить, какой громадный переворот вызвала наша школа в первое же десятилетие своего существования.

Нас, верующих в дело, было уже несколько человек. Попечитель, сначала холодно отнёсшийся к своему назначению, видя в нём, по справедливости, лишь деликатную форму ссылки в одну из отдалённых губерний, после нескольких месяцев подготовительной работы отказался от назначенного ему министерством щедрого оклада в сумме 50 тысяч рублей в год.

– Нашей школы не задушат, – говорил он, ударяя по столу своей большой, тяжёлой рукой. – Она охватит пожаром весь мир. Через год будут приезжать сюда со всех концов света, чтобы посмотреть её!

Благородный энтузиаст ошибся на десять лет: лишь спустя столько времени швейцарский министр народного просвещения Бауер первый посетил нашу школу. И в настоящее время на всём земном шаре насчитывают всего только одиннадцать школ жизни.

Совершенно ясно, что при школах нашего типа современное общество преобразуется даже в течение одного поколения.

Но долго ещё бедных ребятишек будут уродовать и калечить в современной школе.

Не знают или не хотят знать того, что дети могут быть добросовестными, бескорыстными, усердными и деятельными работниками. Придумывают тысячи способов, как научить их убивать время, чтобы они не обленились, и не подозревают того, что им может быть дана настоящая работа. Только фабриканты да содержатели цирков умеют ценить детский труд и грубо пользуются им для своей корысти.

Не понимают или не хотят понять, что дитя, как и взрослый человек, охотно и быстро научится лишь тому, что ему нужно знать, т. е. тому, что оно может непосредственно применить к делу; в противном случае детей приходится поощрять к учению искусственными средствами, изыскивать способы, как облегчать им это учение и как поддерживать нагромождённые в их памяти познания. Отсюда система баллов, наград и наказаний, репетиции, экзамены из курса одного, четырёх, шести или восьми классов, с постепенным повышением льгот и привилегий.

Не буду повторять того, о чём говорили уже другие. Хочу лишь пояснить, каким путём я пришёл к своим выводам, и почему так сильна в нас вера, что, шествуя под знаменем свободной школы жизни, мы придём к победе.

Во время своих продолжительных скитаний в Америке я присматривался к детскому труду и к домашней жизни детей. Я видел семилетних девочек, ведущих хозяйство и присматривающих за младшими детьми. И они делают это умело, с увлечением, с гордостью! Смело могу сказать, что не встречал предприятия, где бы дети не принимали участия в труде. В бумагопрядильнях, на литейных заводах, сахарных, папиросных, даже спичечных фабриках, даже в рудниках, в цветочных, галстучных и коробочных мастерских, на фабриках зонтиков, пуговиц, во всех магазинах, типографиях, редакциях, аптеках, – одним словом, везде они работают в пользу предпринимательского кармана и, как видно, с прибылью: предприниматели не любят стеснений, налагаемых ограничительными законами. Против ограничений они и громко протестуют, и обходят их, подделывая метрические документы, или же с помощью подкупов и взяток. Кто не слыхал о фабриках кружев, где работали шести-пяти-и четырёхлетние дети?

Итак, в течение многих десятилетий одни лишь предприниматели умели классифицировать различные виды труда и находить такие, для которых детский ум и детские руки достаточно искусны и ответственны. Господам учёным такая мысль не приходила в голову: они были заняты классификацией растений, животных и самых наук.

И вот, как-то раз, во время лекции по зоологии в бостонском народном университете, у меня блеснула мысль, что, подобно тому как существуют амёбы, состоящие лишь из одной клеточки, а за ними идут всё более сложные организмы, бывают и одноклеточпые действия, простые, неделимые действия-амёбы, за которыми следуют всё более и более сложные и высокие. Я думал об этом приблизительно в течение недели, потом забыл, так как я нашёл работу и не мог уже ни посещать лекций, ни предаваться размышлениям…

И эта мимолётная мысль рабочего теперь является основной мыслью нашей новой школы.

Однажды я служил работником в саду и подружился с сынишкой своего богатого хозяина, обладателя большой фермы. Меня удивляло, что нежный барчук с радостью, втайне от родителей, помогает мне копать и полоть в саду, и даже убирать и чистить полы в комнатах. Меня удивляло, что общество простого парня, каким был я, он предпочитает обществу своего образованного учителя, а мои рассказы – гораздо более занимательным и умным книжкам; что он так неохотно вспоминал об учении, когда я его об этом спрашивал. Однажды во время урока я подкрался к балкону и не узнал своего маленького приятеля: бойкий и смышлёный в разговоре со мной, он казался теперь каким-то запуганным и притуплённым; я не мог понять произошедшей в нём перемены, но чувствовал, что в эту минуту он как-то глупее, хуже, неприятнее.

Впоследствии я видел, как дети богатых родителей убивают время бессмысленными играми и забавами, или по целым часам валяются на диване, или развлекаются от скуки, глядя в окно. Они внушали мне даже большую жалость, чем дети, работающие в мастерских и на фабриках.

Моей мечтой было попасть в школу. Как человек, не знавший школы, я питал к ней чувство какого-то суеверного благоговения: ведь она даёт возможность впоследствии, при небольшом и лёгком труде, наживать громадные состояния.

Что скрыто таинственно в этой науке, отнимающей столько лучших лет жизни? С восьми лет ребёнок начинает ходить в школу: проходят годы, он уже юноша, потом и взрослый человек, мог бы жениться и быть отцом семейства, а он всё ещё учится, и учёба поглощает всё его время, не оставляя ни минуты для чего-нибудь другого. И почему эта великая таинственная наука даёт нам пустых и поверхностных людей, которые добиваются благополучия только для себя, не заботясь о других?