Гелий-3

Впечатление было такое, будто они влетали в пещеру – мрак, горизонтальные струйки дождя на стеклах иллюминаторов. Казалось даже, будто в самолете стало холоднее.

Потом была посадка в Бове-Тилле[3 - Аэропорт в 85 км от Парижа, в настоящее время используется бюджетными авиакомпаниями.], которую он пережил словно во сне. Сперва, оглушенный и сбитый с толку, он тащил за собой чемодан по нескончаемым, испещренным голограффити коридорам. Ему пришлось стоять в отдельных очередях, поскольку омнифона у него не было, а билет с чипом и магнитной полосой вызывал ужас и недоверие, – никто не знал, что с ним делать, и от Норберта лишь отмахивались. Он помнил замусоренные полы, ряды бездействующих магазинов и кафе, пугающе длинные очереди, спины пассажиров, высокомерных чиновников, говоривших только на сленговом французском и арабском. (Tu cherche que, toi?[4 - Эй ты, чего ищешь? (Фр.)]) В конце концов он снял наличные в банкомате, поймал крайне занятого парня в летной форме, похожего на суданца, и вручил ему билет, одновременно показав двести евро. Тот вскоре вернулся и отвел его к какой-то стойке, где ему наконец выдали посадочный талон и сообщили, что ему следует идти к гейту номер 134, а в конце суданец протянул руку за банкнотой.

Потом он катил свой багаж по бесчисленным бездействующим траволаторам, мерз в полностью пустом зале ожидания, где не было ничего, кроме похожих на неглубокие тазики оранжевых пластиковых кресел и неработающего автомата с вегетарианскими закусками. Остекленный пузырь зала ожидания выходил на полутемное летное поле, где светились лишь огни полосы и хлестал по мокрому бетону дождь. Несколько стекол были разбиты, и оттуда тянуло ледяным холодом. Загнанная в угол группа ожидавших самолета до Модлина[5 - Второй по значению аэропорт Варшавы, в настоящее время используется бюджетными авиакомпаниями.] напоминала толпу беженцев. Однообразно ныли несколько младенцев, люди кутались в куртки и свитеры; не хватало только свернутых в тюки постелей и клеток с курами.

Норберт сидел, скорчившись от холода, в свитере и туристической ветровке, и смотрел на собственные руки, думая, что, собственно, случилось со всем миром. Все вокруг: зал ожидания, летное поле и даже Дубай-Сити, уже превратившийся в раскаленный от солнца невероятный сон, – производило впечатление чего-то возведенного на обломках предыдущей цивилизации. Когда-то, совсем недавно, существовала целая отрасль услуг, в задачу которых входило сделать воздушные путешествия удобными и даже комфортабельными. Окружавший его сейчас аэропорт был тогда полон огней, магазинов, кафе и баров. Здесь имелись кинотеатры, массажные салоны, фонтаны, мягкие кресла и диваны. Куда бы ты ни отправился, там всегда находилось что-то, помогавшее приятно провести время в пути, отдохнуть, утолить голод или жажду, убить время ожидания пересадки или сделать покупки. Он не мог понять, кому все это мешало. Постепенно погасли огни, стихли фонтаны, кресла превратились в жесткие сиденья, была запрещена продажа алкоголя, ограничилась до минимума возможность что-то съесть или выпить, смолкла музыка, исчезли зоны беспошлинной торговли. Пассажиры покорно воспринимали перемены, а несмелые протесты тут же подавлялись с помощью произносимых умным тоном банальностей об «экономии» и «безопасности». Никто, правда, не знал, что опасного в удобном диване и работающем туалете или какое отношение имеет ограничение торговли к экономии, но поучительного и строгого тона обычно оказывалось достаточно. И уж наверняка достаточно было свершившихся фактов.

Незаметно аэропорт превратился в мрачное неухоженное пространство, предназначенное для того, чтобы без конца стоять в очередях под бдительным оком камер, позволяя обнюхивать себя собакам, или вжиматься задницей в одну из многих прикрепленных к стальным рельсам пластиковых мисок и смотреть на свои руки или в бетон стены, украшенный большим полотнищем с перечеркнутыми кружками запретов. Семь рядов по пять. Тридцать пять различных действий, подлежавших запрету, причем лишь из числа неочевидных. Там отсутствовал запрет красть вещи у других пассажиров, разводить костры или запихивать орущих детей в мусорный контейнер. Однако о том, чтобы запретить целоваться и петь, не забыли – как будто у кого-то в этом продуваемом сквозняками бункере могло возникнуть такое желание.

И все потому, что у него не было омнифона. Бронебук лежал в опломбированном чемодане, будучи слишком большим для ручной клади, ограниченной до размеров пачки салфеток. Он мог взять на борт самолета омник, но потерял его. Без него Норберт не мог играть, не мог читать, не мог ничего делать в Сети, не мог разговаривать, покупать, слушать радио, а в самолете – активировать экран и пользоваться доступной на борту базой игр, фильмов и музыки. Как-то незаметно висящая на поясе нашпигованная электроникой плоская коробочка и миниатюрные импланты в запястьях оказались необходимы для всего подряд.

Вдруг он с ужасом понял, что не знает, что будет делать, когда наконец доберется до Модлина. Чтобы оплатить какой бы то ни было транспорт, требовалось «городское приложение». Если он наткнется на открытые магазины, те наверняка не будут в такое время суток принимать наличные, чипы или карты, а потребуют оплату омником даже за бутылку воды.

Внезапно, может, из-за усталости и мерзкого сочетания боли в животе, голода, сонливости, скуки и холода, Норберт почувствовал, будто на него снизошло откровение – словно на отшельника после многодневного поста в глубине пустыни.

У него не было омнифона.

И неожиданно до него дошло, что по этой причине он является единственным человеком в поле зрения, осознающим реальность. Единственным, кто видит эти окутанные полумраком темные коридоры, выбитые стекла, граффити на опущенных жалюзи. Единственным, кого мучает жажда, голод и усталость.

Стоявшая у остекленной стены напротив женщина оживленно жестикулировала, извергая из себя непрерывный поток претензий и жалоб. Ее крик отражался от потолка, увязая в ропоте разговоров, и никто не обращал на нее внимания. Она просто стояла посреди пустого пространства, со скоростью пулемета выпаливая одни и те же полные ненависти фразы, как заведенная – будто играла в некоей скучной пьесе. Обычно он на нее бы даже не взглянул, но сейчас, будучи единственным, кто пребывал в реальном мире, он не воспринимал ее как ведущую личную беседу с загадочным невидимым Северином. Никакого Северина здесь не было, а женщина не говорила в микрофон или какое-либо иное устройство. Он видел лишь сумасшедшую актрису, разыгрывающую представление в одном лице и высказывающую претензии ко всем вокруг или к темным взлетным полосам. Неподалеку мужчина в обтягивающем блестящем костюме объяснял бездействующему автомату с напитками нюансы продажи каких-то «пээрэсов» и значение «возвратных фактур». Седой господин лет семидесяти, в куртке из термопены с капюшоном, стоял, расставив ноги и раскрыв рот, и со странной гримасой на лице рисовал пальцами в воздухе круги – сперва в одну, потом в другую сторону. Еще один рядом с ним медленно приседал, расставив руки. Женщина сбоку сидела неподвижно, открыв рот и качая головой, как удивленный попугай, затем вдруг вскочила и закричала, а потом снова села и возобновила гипнотизирующие движения головой, словно кобра в корзине факира. Кто-то вглядывался в свои руки, перебирая в воздухе пальцами, словно зачарованный их движениями, другой яростно сражался с воздухом, нанося удары и пинки, не вставая с сиденья, будто парализованный ниндзя. Рыжая женщина справа, со столь бледной кожей, что ее веки казались красными, кормила грудью несуществующего младенца, одновременно произнося прямо в мерцающую лампочку под потолком нескончаемый монолог и время от времени делая глоток из воображаемой чашки.

Норберт удивленно озирался вокруг, внезапно увидев перед собой лишь остекленный зал, полный сумасшедших.

У него не было омнифона.

Он не закрывал глаза дисплеями, выводившими на сетчатку туманные образы пространства МегаНета. Имплант в черепе не посылал едва заметных импульсов в окрестности височной кости, генерируя ощущение звуков. Он находился здесь и сейчас, в зале ожидания с голыми стенами, заполненном подрагивающими, пляшущими, кричащими и бормочущими безумцами.

Естественно, он знал, что все вокруг играют в разные игры, встречаются с друзьями, решают свои дела, флиртуют, строят козни или ведут крайне серьезные диспуты о политике, но, глядя на них собственными глазами со своего сиденья, никак не мог в это поверить. Все вокруг него пребывали в собственном мире, которого не существовало. Настоящим был лишь погруженный во мрак зал ожидания аэропорта Бове-Тилле у гейта 134, пока что темного и бездействующего.

Неоновые миражи в головах этих людей не существовали как нечто реальное. По сути, за исключением случаев, когда кто-то из них разговаривал через «ГлобКом» с живым человеком, находившимся в тысячах километров отсюда, все, что они видели, могло быть лишь творением серверов. Все было фикцией, включая фигуру какого-то спорщика, являвшегося лишь графикой из программы «Мэйк-Аватар».

Реальными были холодный пол под ногами, мокрый ледяной ветер, свистевший сквозь выбитые стекла и заклеенные полицейской черно-желтой полосой двери в туалет, но никто их не замечал. Эти люди не видели ничего, кроме пульсирующей ткани МегаНета, – лишь ковер разноцветных пикселей, которые иногда имели значение, а иногда нет.

Норберт понял, что сидит тут один.

И еще – что он не отличил бы настоящего сумасшедшего, охваченного приступом шизофрении, от обычного добропорядочного гражданина, ожидающего у гейта 134 самолета дешевых авиалиний «ХуманКарго» до Модлина и просто убивающего время.

Раньше это никогда настолько не бросалось ему в глаза. Ему вдруг стало интересно, ведет ли он себя точно так же, когда у него есть омнифон. Становится ли он очередным ушедшим в себя, приплясывающим и ухающим по-обезьяньи безумцем?

Норберт смотрел на происходящее вокруг со странным чувством. Он сомневался, что отсутствия омнифона в сочетании с усталостью, голодом, холодом и жаждой достаточно, чтобы загнать человека в состояние измененного сознания, но сам он действовал словно в сюрреалистическом сне.

Табло над безлюдной посадочной стойкой было мертво и темно, а на общем информационном экране рядом с номером его рейса высвечивалось GATE CLOSED – и никакого времени открытия гейта. Так было всегда. Слоняться по аэропорту запрещалось (безопасность), впрочем, в этом не было никакого смысла (экономия). Он знал, что их могут так продержать три часа, а потом вдруг высветить GATE OPEN и LAST CALL в течение пяти минут. Впрочем, обладатели омнифонов сразу же получат информацию в виде мерцающей полоски поперек поля зрения, а если они скачали приложение «Менеджер опеки», система будет знать, где они находятся, и позаботится о том, чтобы они попали куда нужно.

И все же Норберт двинулся куда глаза глядят, совершив преступление в виде оставленного без присмотра багажа (безопасность). Собственно, ему хотелось найти работающий туалет, который, черт побери, должен же где-то быть, а возможно, и работающий автомат с напитками. Или чего-нибудь поесть. Или просто размять ноги, которые болели так, словно он прилетел сюда с Аравийского полуострова в ящике из-под апельсинов. Он чувствовал себя как во сне, в котором человек вдруг осознает, что прогуливается по улице в голом виде, выглядя совершенно неуместно и странно. Как единственный, осознающий реальность.

Единственный бодрствующий посреди всеобщего сонного царства.

Прогулка по остекленным коридорам, освещенным лишь рядами голубых искорок аварийных светодиодов, лишь усугубляла это впечатление. Ему не хотелось уходить далеко, чтобы не прозевать открытие гейта, но ему нужна была бутылка воды, шоколадный батончик, ибупрофен, бутерброд (только не с хумусом) и туалет – не обязательно в указанной последовательности.

Часть этих проблем он мог бы в экстренном порядке решить, несколько раз затянувшись кибереткой, но ингаляторы давно вошли в длинный список запрещенных к провозу в салоне предметов.

За выпуклыми окнами стеклянных туннелей хлестал дождь, отражаясь от асфальта летного поля, но внутри было нисколько не уютнее. Откуда-то тянуло влажным холодом, в потрескавшихся стеклах свистел ветер.

Норберт добрался до пересечения с другим коридором, столь же мрачным и пустым, как и тот, по которому он шел. У него все еще кружилась голова, и все вокруг казалось нереальным. Он уже не знал, то ли ему снится кошмар, то ли он наяву блуждает по кошмарному аэропорту. Сперва он подумал, что во сне не должен ощущать боли, но, с другой стороны, если он задремал в зале ожидания, значит, он в самом деле страдал от холода, боли во всем теле, жажды и голода.

Наперерез ему с тихим свистом пневматических движителей пронеслось несколько человек в черных комбинезонах и закрывающих лица вязаных шапочках, неподвижно стоявшие на сегвеях подобно шахматным фигурам. Пожалуй, единственной пользой от этого абсурдного транспортного средства, от которого в начале века ждали революции в уличном движении, было то, что спецслужбы могли быстро перемещаться, не возбуждая паники. Группа жандармов, бегущих по вокзалу, аэропорту или торговому центру, вызывает тревогу, а подобный забег на гироскутерах – нет.

Пройдя еще несколько метров, он наконец сдался.

За стеклами виднелись припаркованные возле здания загадочные машины, массивные и приземистые, словно миниатюрные танки, где-то вдали маячили одинокие самолеты, блестя от дождя в отдаленном свете огней полосы, и все это казалось заброшенным и давно бездействующим.

У самого горизонта взмыл над полосой далекий аэробус, таща за собой клубы светящегося тумана и мигая позиционными огнями; выпущенные шасси напоминали подогнутые когти. Норберт посмотрел ему вслед, убеждаясь, что аэропорт все-таки функционирует и существует на самом деле.

Едва он пришел к выводу, что ему это все же не снится, как на пустом мокром асфальте летного поля вспыхнул яркий свет, похожий на разряд сварочного аппарата или магниевую вспышку. На мгновение появились очертания машин, каких-то ламп и мачт, отбрасывая длинные тени. Он инстинктивно сжался в комок, но это был не взрыв – вспышка длилась лишь секунду и была бесшумной. Мгновение спустя свет погас, и на его месте появились три тощих силуэта, темные и нечеткие, словно одетые в конькобежные комбинезоны с капюшонами. Их лица и руки все еще испускали яркое свечение, которое, однако, постепенно угасало до фосфоресцирующего отблеска, пока они расходились в разные стороны по летному полю, и полностью погасло, когда они скрылись где-то между тягачами и цистернами, слившись с тенью и мраком.

Норберт стоял, опершись о балюстраду, и, наклонившись вперед, не сводил глаз с происходящего, а его руки совершали поспешные жесты. Наконец сообразив, что делает, он беспомощно опустил руки. Не имея ни очков, ни омнифона, он все равно пытался зафиксировать ивент.

У него не было аппаратуры. Он не мог ничего записать и никому показать. А значит, этого вообще не существовало.

С глухо колотящимся сердцем он двинулся назад. Коридор плыл у него перед глазами.

Кем были те таинственные люди на летном поле?

В самом ли деле он их видел?

И почему, собственно, ему это показалось странным? Трое одетых в темное людей бродили между машинами наземных служб. Их не было видно в темноте экологично освещенной полосы, а потом они на мгновение зажгли какой-то свет, отразившийся от их лиц и рук. Фонарь, сварочный аппарат, ракета?

На перекрестке он разминулся с женщиной в жутком белом макияже, которая приплясывала, словно заводная фигурка на старомодной музыкальной шкатулке, притоптывая на месте и вертясь с поднятыми над головой руками.

Норберт прошел мимо нее и даже не оглянулся.

Теперь он был уверен, что бредит. Он не помнил, когда еще ему приходилось так долго существовать с отключенным доступом к Сети, не видя ничего, кроме голой бурой реальности. И это его тревожило – он не был уверен, происходит ли это только с ним, или внезапно исчезла вся Сеть и мир заполнился обезумевшими лунатиками.

Он подозревал, что если ему все это снится, то до зала ожидания он уже не доберется, и так и будет блуждать по все более идиотским локациям, мучимый неясной мыслью, что ему надо куда-то успеть.

Таковы были правила сновидения.

Тем временем он без каких-либо проблем вернулся назад, а зал ожидания выглядел точно так же, как и раньше.

И точно так же, как и раньше, его заполняли бредящие психопаты.

Ощущение нереальности не покинуло его даже тогда, когда, по прошествии двадцати шести часов с начала путешествия, он уже добрался до места, получил багаж и позволил аэропорту выплюнуть его на мокрый бетон перед терминалом в Модлине, под стоящий на столбах навес, по которому хлестали ветер и дождь.

Метро еще не ходило, как и электричка.

Впрочем, городского приложения у него все равно не было.

В самолете он заснул, опираясь головой о сиденье впереди, за что теперь расплачивался болью в затылке. Ему снились коридоры, полные безумцев и появляющихся из ниоткуда силуэтов в конькобежных костюмах, и он сам не знал, что из всего этого происходило с ним на самом деле.