Мозес

Не хотелось говорить, но ты должен знать. Сейчас у нас не самое лучшее положение в семье. Мы скитаемся с одной съемной квартиры на другую. С едой в городе не очень хорошо и вскоре мы переедем из Мюнхена в село Г**** к дяде Клосу. У него своё хозяйство и там мы сможем пережить эти трудные годы. Посему, прикрепляю, адрес и почтовое отделение моего вскоре нового дома. Когда ты вернешься (а я знаю, ты обязательно вернешься!) ищи меня там. Боюсь, что в городе, мой след может затеряться. Я буду слать тебе письмо, за письмом приписывая каждый раз этот адрес и ждать. Ждать тебя.

Твоя Элли».

Письмо выпало из рук Эдвина. Машина подпрыгнула на кочке, и он ударился о низкий потолок. В голове всё перемешалось, словно мысли были шариками и теперь беспорядочно катались в голове. Много лет Эдвин верил в другие события: Огромная воронка от взрыва на месте её дома убеждала, что Элли мертва, и подливали масла в огонь россказни бестолковых соседей о том, что его невеста еще до взрыва встречалась с каким-то парнем, так и не дождавшись солдата. Эдвин был уверен, что потерял то, ради чего каждый день пытался выжить и не сойти с ума среди безумия. И поверив в это, ворота оказались открыты, и все демоны хлынули в его ум, раздирая каждую частицу.

Эдвин знал, что будет дальше. Его привезут в отделение и опознают в нем беглого пациента психбольницы. Вернут к лечению, но вскоре признают вменяемым и отпустят. Но как дальше жить с осознанием упущенных лет и веры в то, чего не было на самом деле? Эдвин еще несколько раз перечитал адрес в письме. Появись он сейчас, спустя столько лет, что она скажет? Ждала ли она его или одумалась и вышла замуж не теша себя призрачной надеждой на его возвращение? «Конечно, конечно же, она вышла замуж, – думал Эдвин, – Ха! И ради чего ждать! Я и сам буду рад, если у неё уже есть семья» – убеждал себя он, но в глубине души остатки самолюбия шептали «Она всё еще ждет и любит только тебя и никто ей больше не нужен». Машина остановилась возле отделения полиции. Снаружи щелкнула задвижка, и двери со скрежетом открылись, обдав задержанного холодных порывом зимнего ветра. Из глаз выступили слезы: «Это от ветра» – подумал Эдвин.

***

1938 г.

Утренние сумерки в гнетущей тишине были окутаны туманом. В его густой пелене разгорался и тух едва заметный огонёк сигареты. Человек в черном пальто стоял под фонарным столбом и задумчиво курил в ожидании рассвета. Электрическая лампа еще горела, но свет её становился всё менее заметным, уступая пробивающемуся из-за горизонта солнцу.

Холодно, сыро. Даже в кожаные сапоги просочилась влага, и человек у столба переваливался с одной ноги на другую. Осень не щадила ни деревьев с её умирающей листвой, ни легких простудившегося путника. Он подолгу кашлял, содрогая своим хрипом тишину утренних улиц, а испуганные птицы слетали со столбов с недовольным криком.

Мужчина в пальто затянулся остатком сигареты и поперхнулся, когда из-за тумана проявились очертания идущего человека. Он стряхнул пепел и стал пристально вглядываться в силуэт. Прохожий тоже обратил на него внимание. Расстояние сокращалось, и глаза их встретились в испытывающем взоре.

– Йозеф? – обратился к прохожему человек в черном пальто, – Ай! – тлеющий бычок обжег пальцы.

– Мы знакомы? – удивленно спросил Йозеф.

– Ты так повзрослел! Но я не ожидал тебя увидеть сейчас, хотел зайти позже. Откуда ты в такую рань?

– С танцев, – неуверенно ответил Йозеф незнакомцу.

– С танцев… – мечтательно протянул он и почесал щетину.

Фонарь погас, а из-за горизонта стали пробиваться сквозь туман первые лучи солнца, окрашивая в оранжевый цвет сереющую белизну.

– Должно быть, ты не узнал меня! – догадался, наконец, человек и рассмеялся. – Я Эдвин! – уголки губ Йозефа дрогнули, пытаясь улыбнуться. Он смутно припоминал события далеко детства.

– Момент! – воскликнул Эдвин и запустил руку в карман. Йозеф напрягся, но он всего лишь извлек измятый обрывок бумаги и протянул его удивленному подростку. Первые же строки точно ведро холодной воды обрушились на Йозефа, пробудив ото сна давно забытые воспоминания.

– Эдвин?! – раскрыв в удивлении рот, сказал Йозеф. Тот заулыбался и, сняв шляпу, театрально отвесил поклон.

– Он самый. Хотел, увидится напоследок и еще раз взглянуть на свои руины.

– Напоследок?

– Да. Я покидаю Германию, – сказал Эдвин, – то, что сейчас происходит, вся эта истерия с «объедением всех немцев в одно государство», предвещает войну. Никто долго не позволит безнаказанно аннексировать соседние страны, особенно после оккупации Чехословакии. Какое это к черту немецкое государство?! – воскликнул Эдвин. Он достал новую сигарету и закурил, – Еще не успело поседеть «потерянное поколение» прошлой войны, а страна уже готова повторить свои ошибки. Я не могу этого изменить, но и видеть это вновь тоже не хочу.

– И куда же ты теперь?

– Во Францию.

Повисло неловкое молчание. Эдвин дымил сигаретой, пристально всматриваясь в собеседника ожидая, когда тот, наконец, спросит.

– Где ты пропадал всё это время? – задал правильный вопрос Йозеф.

– О да, всё что со мной было благодаря одному смелому мальчику достойно того что бы он узнал, – Эдвин выкинул сигарету, не докурив и до половины и начал рассказывать: – Через несколько месяцев с нашей последней встречи я уже был свободен. Письмо бережно хранил и скрывал сначала от полицейских, затем от санитаров и докторов. И как только я вышел за порог больницы, то сразу же отправился по указанному адресу. Так себе была деревушка, но где-то там должны была жить моя Элли. Повзрослевшая, возможно, замужем и с детьми, но я так хотел увидеть её еще хоть раз! И готов был, смирится с тем, что мы уже не сможем быть вместе. Но всё было совсем не так… – он внезапно погрустнел и полез за куревом, но портсигар оказался пуст, – Её престарелые родители узнали меня. Я так и не понял, рады были они меня видеть, или ненавидели, но сказанное ими чуть не ввергло моё сознание обратно в безумие. Элли мертва. Чахотка, или если по-научному туберкулез легких, который подхватила, как считают доктора при переезде. Она умерла еще, когда я лежал в психлечебнице, думая, что она с семьей погибла под снарядом бомбардировщика. Оказывается, я не так уж сильно ошибался. Я остался в той деревне, считая своим долгом помогать несостоявшимся тестю и теще. Это было время простой жизни и тяжелой работы. Но когда там построили рабочий лагерь для заключенных, и слухи о происходящем в городах и всей Германии я лицезрел лично, то понял, что это место снова не для меня. И пока не стало совсем поздно, я эмигрирую. – Йозеф остолбенел не в силах что-либо сказать. Этот человек давно стал для него только воспоминанием далекого детства, а теперь он врывается в его жизнь и ведает историю, в которой от части повинен сам. Эдвин по-дружески смотрел на него и сквозь возмужавшие черты видел всё того же семилетнего ребенка. На его лице уже пробивался светлый пушок юношеских усиков, а глаза еще сверкали детским озорством. Сейчас Йозеф был немного младше чем Эдвин, когда ушел на войну и сердце его сжалось при мысли что и Йозефу возможно предстоит побывать на полях сражений еще даже того как он начнет бриться.

– Главное меньше слушай, что тебе говорят голоса из вне, но чаще прислушивайся к себе, к своему сердцу. Оно никогда не захочет убивать, сеять страх и ненавидеть, это нужно только тем, кто хочет тебя использовать. И они будут проникать к тебе в разум, сея свои воинственные идеи, выдавая за патриотизм, а ты по ошибке можешь принять это за волю сердца. Но это не так. Воевать хочет только тот, кто на войне никогда не был, или если он собирается ею только руководить из уютных кабинетов.

– Добровольцем я точно не пойду, – уверенно сказал Йозеф.

– Этому я очень рад. Ты правда меня успокоил. Но боюсь, что никто не будет спрашивать твоего желания. Эта новая власть за шесть лет своего правления свела на нет понятие личности. Нация, народ, вот что важно, говорят они. Но, а что такое нация как не совокупность многих личностей? Неуважение к личности – неуважение к нации. Но они, похоже, так не думают. И не задумываюсь, отправят на верную гибель сотни тысяч таких разных, неповторимых личностей ради безликого призрака нации. И еще неизвестно, ради неё ли, или ради своих собственных амбиций.

Солнце полным кругом повисло над горизонтом, стало совсем светло. Йозеф смог лучше рассмотреть старого друга. Руки его стали грубыми и темными от тяжелый работы и табака. Лицо изъели глубокие морщины, хотя Эдвину не было и сорока.

– Мне правда уже пора. Надо попасть домой до того, как проснуться родители. Они не знают о моих похождениях на танцы.

– А ты всё тот же! – засмеялся Эдвин, – Всё тот же маленький бунтарь. Да, иди конечно. Мне и самому пора собираться. Покинуть Германию сейчас довольно трудно, она с неохотой выпускает своих детей из стальных объятий. Что бы добраться до Франции мне придется изловчиться, прямо как тебе сбегать из родительского дома, только я в случае неудачи понесу куда более серьезной наказание чем домашний арест или даже порка.

Эдвин крепко обнял Йозефа, который был уже почти одного с ним роста и, попрощавшись, они разошлись в разные стороны.

– А как твой брат Мозес? – крикнул вслед Эдвин.

– Боюсь, что и он всё тот же, – ответил Йозеф.

Фигуры растворились в тумане, и фонарный столб остался в одиночестве встречать новый день.

12.

1930 г.

Листья падали с трепетных ветвей чахлых деревьев. На заброшенном, давно не знавшим ухода центральном парке Нью-Йорка сгущались сумеречные краски. Здесь собирались бродяги, случались убийства, и мало что могло напомнить о том, что этот островок природы посреди мегаполиса место отдыха и теплых встреч. Лишь забетонированные каркасы лавочек, перекладины которых давно сворованы и пущены на дрова далёким эхом напоминали о лучшей жизни.

Амрам возвращался домой после очередного не самого удачного дня. Словно специально он шёл через парк, надеясь на легкое решение своих проблем через внезапную смерть от рук голодного и отчаивавшегося человека. Родные составили бы некролог, каким был Амрам всегда уверенным и сильным, контролировал свою жизнь и почти был в шаге от успеха, но вдруг ушел во тьму и вечность.

Кусты позади зашуршали, и желание смерти сменилось отчаянной жаждой жить, как угодно, но жить. Однако Амрам не стал убегать. Пусть хоть сегодня он не будет пытаться всё удержать и бросится на волю случая, чего всегда стыдился. Шорох стих, сменившись на легкий топот. Амрам не оборачивался. Он не хотел видеть искривленное голодом и мукой лицо несчастного человека. И решив, что это возможно последние секунды его жизни, Амрам прошептал:

– Мозес, прости.

Топот стих прямо за спиной. Послышалось тяжелое дыхание. Ничего не происходило, и Амрам обернулся. Эта была плешивая и тощая, точно герб Великой депрессии собака. В глазах её не было злобы. Она смотрела на Амрама как на потерянного хозяина. На собаке был потрепанный ошейник, а изъеденная плешью шерсть скаталась в комки. Но узнавалась в животном благородная порода гончих. Оставалось только гадать, что стало с её хозяином. Выгнал ли он её из дома не в состоянии прокормить или умер, оставив наедине с тяготами жизни, Амрам не знал. Рука сама потянулась погладить, но вид пса оттолкнул и он убрал её обратно в глубокий карман пальто. Он топнул ногой, и собака отпрянула назад. Амрам развернулся и больше не оборачиваясь, пошел дальше. Он удивился, почему именно сейчас вспомнил о брошенном сыне.

Все попытки начать здесь бизнес сломились под тяжестью внезапного кризиса. Подстрелили птицу на взлете, ведь всё так хорошо начиналось. От чего он бежал, к тому и пришел на другом конце света, словно это он привез с собой все несчастья. До дома оставалось совсем немного. Амрам часто останавливался, стараясь отсрочить встречу со своим безутешным настоящим. Что он там увидит? Свою женщину донашивающие платья, купленные еще в Германии и дочь лишенную нормального детства в чужом краю. Но они никогда за это на него не жаловались. Ненавидел себя он только сам.

Поздний вечер. Дочь Сара уже должны была спать, и потому отец тихо открыл дверь и вошел. Свет включен. Никто не спал. Сара склонилась над сидящей в кресле матерью. Мария обернулась и посмотрела на мужа.

– Письмо. Письмо от Ицхака, – сказала она.

Время неумолимо приближалось к полуночи. Амрам в третий раз вдумчиво перечитывал письмо, пропустив скромный семейный ужин. Голод заглушился мыслями и сомнениями.

– Ицхак, судя по всему, меня не предавал. Деньги уже должны быть на счету. А ведь, сколько лет я его проклинал! Столько лет необоснованной ненависти! – каялся жене Амрам. Он сел за стол писать ответ.

– Расскажи ему про Мозеса, – сказала Мария. – Раз уж мы не можем признаться Мердерам…

– Ему незачем знать.