Наряд. Книга 1. Чёрное небо

– Володя, – повернулся я к нему, – ты хочешь сказать, что ты ходил к священнику перед своим выходом?

– Да. За благословлением. А что тут такого? Или ты хочешь сказать, что это не так?

– Ты? – не поверил я.

– Да, я! А что здесь, ещё раз спрашиваю, такого фантастического?

– То, что ты ходил, я знаю, – повернулся я к Ильину, видя, что и он собирается что-то сказать.

– И, между прочим, – начал Андрей, – ты просто…

– Ну, раз так, – прервал я его, по интонации начатой тирады зная, что она надолго, – то тоже схожу… – и отправился в келью священнослужителя.

Хотя наткнуться на начальство было в это время маловероятно, но всё же надо было быть осторожным, хотя бы для того, чтобы не подвести Харция, совравшего ради того, чтобы меня не настигло наказание.

Священника в своей келье не было, но я нашёл его в маленькой церкви, в которую был переоборудован соседний с его жилищем грот. Стоя на коленях на известковом полу, батюшка Амвросий молился перед иконой Богородицы. Из свечей была зажжена всего одна; со стен сквозь сумрак смотрели лики других образов. Я вошёл, как мне казалось, очень тихо, но он всё равно почувствовал моё присутствие и обернулся.

Это был седой старец с огромными синими глазами, которые словно два глубоких чистых озера сияли на его лице своею кристальной чистотой. Всю свою жизнь замечал я, что такие глаза бывают только у тех, кто постоянно и подолгу молится, и никак иначе.

– Здравствуйте, батюшка.

– Здравствуй, дитя моё.

– Благословите меня на мой первый самостоятельный выход?

Клирик наложил край своих одежд и зашептал слова, которые я так и не смог разобрать. После благословления и того, когда я, как и положено, поцеловал его руку, он сказал:

– Ступай, дитя моё, тебе нужно как следует выспаться.

Попрощавшись, я уже, было, сделал несколько шагов к выходу, как вдруг неожиданно для себя обернулся и спросил:

– Батюшка, ведь мы никогда не победим?

Получилось как-то по-детски глупо и не к месту. Старец вздохнул и, пригласив меня жестом присесть на скамью, стоявшую у стены, зажёг ещё несколько свечей, стоящих на паникадиле. Затем он присел возле меня и взглянул прямо в глаза. От этого словно тёплая волна летнего моря ласково окатила меня с головы до пят.

– Понимаете, – заговорил он, – есть такие битвы, в которых мы сами решаем, когда нам поставить точку, и пока мы сами её не поставим, нельзя будет признать нашего поражения. Россия много раз оказывалась на краю гибели. Казалась, что всё, потеряна и разрушена она, когда одолело её татаро-монгольское иго… Поляки чуть не захватили нас во время внутренних раздоров и смут… Французское, немецкое нашествия. Каждый раз всегда были моменты, иногда они тянулись не один год, когда казалось, что всё потеряно и проиграно, но каждый раз мы восставали из пепла подобно мифической птице Феникс. Кстати, думаете, двуглавый орёл был на гербе нашей…

– Но нас никогда не загоняли под пол, словно крыс! – перебил я.

– Да, никогда, но разве нет тут нашей вины? Когда обрушился на нашу с Вами Родину вооружённый до зубов фашистский монстр, многие говорили, что в этом была искупительная кара за предательство и поругание своих святынь, которые мы с таким легкомыслием отбросили в лихие революционные годы… то же и здесь. Вы молоды, но разве не помните Вы, как было всё незадолго до войны? – вздохнул он. – Не только Русь, весь мир в огне, но только мы могли знать, и не сделали ничего, чтобы спасти себя, других… напротив.

– Знаете, – продолжил он после паузы, – когда я был юн, я слышал историю об одном человеке. Это быль, и по её мотивам тогда даже сняли фильм. До Второй мировой войны он работал в цирке, был известным акробатом. А потом ушёл воевать, потерял руку. После войны он не смог найти себя нигде, и вернулся обратно в цирк. Сначала он был простым уборщиком, но потом разработал номер и потратил годы на тренировки для того, чтобы вывести его на арену. Он делал стойку на перекладине, которую затем поднимали к куполу цирка, а потом опускали вниз. Всё это время он стоял на одной руке, на левой, представляете?

– Но однажды, – продолжил он, – во время зарубежных гастролей нам решили устроить пакость. К сожалению, я сейчас уже не помню, где это произошло, то ли в Будапеште, возможно, в Праге. Начиналось всё как обычно: акробат сделал стойку, его подняли под купол цирка. И тут был устроен саботаж – короткое замыкание. Более сорока минут он стоял на своей единственной руке на громадной высоте, в кромешной темноте. Пока не починили электропроводку, не включили свет и не смогло заработать оборудование, которое спустило его перекладину вниз на арену… у него тоже был выбор – стоять дальше или… но он выстоял и упал без чувств только тогда, когда до земли оставалось всего два метра… Как Вы думаете, не хотелось бы ему сдаться, а?

– Да уж… – только и мог ответить я.

– Вы знаете, Дмитрий, вот что. Мне ту недавно… впрочем, я не стану Вас задерживать более своими рассказами, – он живо поднялся со скамьи и направился к выходу. – Сделаем по-другому. Подождите меня, пожалуйста, минуту.

– Вот, – сказал он, протягивая мне образ, вернувшись действительно через минуту. Я взял маленькую икону, изображавшую Матерь Божью с младенцем. Площадью немногим более пачки сигарет, но гораздо тоньше, образ был напечатан, скорее всего, на принтере, и скотчем прикреплён к дощечке.

– Возьмите, она, конечно, самодельная, но освящённая.

– А…

– Это Ченстоховская Божия Матерь. Непобедимая победа. Именно с эти образом связывалось спасение Руси даже в те времена, когда это было ещё относительно несложно. Умеете молиться Богородице? – спросил он, ласково заглядывая в моё лицо. – Нет? Тогда повторяйте за мной: – Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших…

На обратном пути я с удивлением осознал, что нервозное состояние, которое владело мной вот уже несколько дней, постепенно усиливаясь, практически исчезло. Нет, чувства не притупились, но теперь я думал о предстоящем мне завтра выходе как-то более спокойно, что ли. Многие всю ночь перед первым самостоятельным выходом просто не могли ни нормально заснуть, ни нормально спать, постоянно ворочаясь, как это было с Андреем Ильиным. Я же уснул моментально, сразу после того как разделся и лёг в кровать.

Проснулся мгновенно, от жуткой боли – правую икру свела судорога. Настолько нестерпимой, что пришлось как можно быстрее сигануть на пол, – всем известно, что стоит наступить на сведённую ногу, как судорога исчезает.

– Ты чего? – спросил Ильин, когда я вернулся в свою постель.

– Судорога, – ответил я.

– А…

– А ты чего не спишь? Кстати, который час?

– Начало одиннадцатого… Отбой был всего минут десять назад.

– Слушай, Андрей, – вдруг вспомнил я, – а ты касторовым маслом берцы…

– Не волнуйся, натёр.

– Спасибо, камрад… кстати! – я вспомнил про Бурмистровскую луковицу и галеты. Пришлось снова лезть за ними вниз, чтобы достать их из карманов формы.

– Дима, ты уже достал туда-сюда лазить, – зашипел сосед снизу, Крючков, тихо беседовавший с Гамлетом. Его кровать была под кроватью Ильина, койка Карапетяна – под моей.

– Пардон, – тихо сказал я, забираясь обратно.

– Доставай свой перочинный, – сказал я своему товарищу. – Коробок с солью далеко?

– Сейчас, пять секунд, – оживился Андрей, мгновенно сообразив, что означают подобные приготовления.

– Кстати, а ты сигареты на возвращение приготовил?

– Давным-давно, – ответил я, – ещё месяца два назад выменял у Кривенко на подсвечник с поверхности.

– Что у тебя?

– Луковица и четыре галеты.

– Кого это ты так?

– Бура.

– А… вот старый пройдоха!