DUализмус. Корни солодки

– И где же эта проклятая лавка? – восклицал Чехов огромным вопросом.

– Да, да, где этот прекрасный бутик? – завизжала Алевтина, эффективно подпрыгнув в кресле.

– Взорвать бы её, – скромно высказался кто-то.

– Кого?

– Её! Лавку эту. Вместе с Чечнёй!

– Как же, это ж Россия!

– Может и Россия, а может и сама по себе.

В комнате был точно Чен Джу, хотя бы по той простой причине, что в любовницах у Туземского имени Алевтина не было: «Ей лишь бы развлечься».

– По небу б развеять всех вредолюдей, – состроумничал Пушкин, по-маяковски взрезав воздух. Ладонь поранил. – Мне бы повязку срочно!

– Мне тебя ещё сколько кормить – балду такую? – ни с того, ни с сего язвительно произнес Чен. – Молчала бы уж!

Он прощал её только за складные ножки, особенно в щиколотках. – Прощаю, так и быть, – воскликнул Чен, миллисекунду положив на размышление.

– И за это спасибо. – Честно и безалаберно соглашается с Ченом Лефтинка. Зарплату ей терять ни к чему.

– Я не за то ратую по большому счёту, Чечня пусть живёт как может. Она постарается, – спокойно продолжал Пушкин, – вот вы дуэль, говорите. Вот это проблема. Да. Мне же завтра тоже с утра стреляться. Совсем забылось. Сейчас вот и пойду. Вы мне все напомнили ОГПУ: на честную дуэль они не готовы, а как территорию порвать, да как пошутковать с карабином по людишкам, так их хлебом не корми! Хотя… в каком это злом веке было? Я этого не должен бы знать. Где у вас тут часы? (Компьютер показывал двадцать один час пятьдесят девять минут 2009 года) Пойду ужо, однако. Лошади-вот должны покушать. Трудный денёк завтра-с. Трудный, да.

– «Ужо, однако, лошадей» – насмехается умом Чен Джу. – Эх, классики, классики… ещё бы с ложечки лошадок-то ваших! Я бы в то упомянутое время ОГПУ за ваше «ужо»! К стенке бы инкриминировал. Вот как драматически поставил бы комедию жизни.

– Ну, прощайте тогда, Александр, не до правописания вам, понимаю-с… Вы уж не сильно там. Не перестарайтесь. Бегите, если что, прыгайте вбок. Там есть такой овражек… Впрочем, нет, обрыв это у Миши. Этот тоже – романтик и стреляльщик по пустякам. За пару обидных слов готов бежать в тир. Будете живы, приглашение моё в силе. Это я про Европу. Не забывайте современное творчество. Без заграницы нам с творчеством не справиться. Вот берём, к примеру, Кристи, или Сеттерфилдшу, или Вербера, Брэма ли…

– Вот у нас сейчас всё не так: усраться, да я б западло с этими… Верберами! Стрелять меня – не перестрелять!

***

Не стал дальше расстраивать Пушкина Ченджу. Затейливо и как то по-старорежимному добро он обнял Александра за плечи. Вытолкнул многодетного самоубийцу за дверь.

Створка прищемила Александру край сюртука. Край треснул как границы СССР. Так с надорваным краем сюртук и попал в музей. А все думали: – результат после стрелялки – когда за карету зацепились, втаскивая едва теплящуюся паром пробитую грудь героя.

– Тело забыли!

Вдогонку заносили тело с ногами.

Соединяли крепко-накрепко как и было должно.

***

Тихо и невесело проходит оставшееся время.

– До чего оставшееся? – спрашивает дотошный Порфирий. Он всю эту дурь со стёбом только что прочёл.

За окном сценария сильно повечерело, чтобы только не видеть противную морду этого вредоносного доморощенного критика.

– Не может за сценарием вечереть, – говорит Порфирий, – в сценарии нету окна.

– Какой мерзкий цепляло этот Сергеич! Уменьшить на него страничную квоту.

Чехов, погрустив маленько над Сашкиной судьбой, выпросил ещё рюмку. Рюмка с уклоном и объёма в ней не видать. Хлобыснул, с расстояния вытянутой руки плеснув её в свой огромный рот. Чмокнул Алефтину в оба запястья, стал снижаться к щиколоткам. Получив неожиданно ребром ладони по затылку, – приём самозащиты для подъездов, подсмотренный Алефтиной в телевизоре, – загрустил наподобие щербатой расчёски. Подобрал получелюсть, сунул под язык – зацикало-зацокало – и свалило.

Ему надо срочно грузить шмотьё для Сахалина: два чемодана одежды, кожаный саквояж с инструментарием, и собрать дорожную библиотечку.

– Место в Мойдодыре Вам есть, – напомнил Чен Джу. – Я за эту услугу денег дам, не беспокойтесь. Умеете складываться вдесятеро?

– Зачем?

***

Ушли все. Сцена, что есть страница, теперь другая.

Туземский-Чен учиняет разборку лефтинкиных полётов, установив её поперек ковра. Пропустил понизу руку и сверяет нахохлившийся живот с временем:

– Третий месяцок. Эть же каков! Хорош, хорош. Мальчонка по всякому. Я желал. Да.

– Не зря, выходит, старались.

– Выходит, не зря. А так? Опс-опс! Не опасно ли?

– А-а! – попискивает Лефтинка под каждый опс, – Ну да, а-а! пока можно. А-ах. Не шибко надавливайте, не в полную силу. Я скажу, когда хватит. Ой. Вот сейчас стоп. А теперь медленно назад. Понятен арбуз? – спрашивает добрая Лефтинка.

– Что непонятного, – говорит Туземский-Чен, – полголовы в прорубь, а как закипит, то назад. Хоть сапоги, что ль, сняла бы, Лефтина. Дорогая моя, ну кто же любится в сапогах?

– Подарок, – с достоинством заявляет Лефтина. – Подарки любви не мешают. Гостинчик – не взятка. Вот в прошлый раз, дак…

– Сервиз – вот это настоящий подарок, а сапожки – так, тьфу, обыденность, – в такт поскрипывающим носкам сапожек отвечает пыхтивый, но сбалансированный весь из себя Кирьян Егорович Чен Джу. – Я тебе на рожденье знаешь что подарю?

И задумался Чен, приятно размышляя о подарке. Колечки из трубки его плавно-плавно пролетают. Вертясь, ложатся отточенной литературой вдоль тронутого капельками пота лефтинкиного позвоночника. Распре… нет, просто красное лицо Лефтинки повернуто к двери. Оно вот уже почти слилось с японской обивкой, на которой Славнокаринской[3 - Угадайский художник, как-то раз вернувшийся на историческую родину Россию из Израиля. Случаи эти участились.] рукой нарисован вишнёвый сад с тремя миндалеглазыми бабушками. Все они с бамбуковыми заколками в искуссных прядках паричков. Бабушки – японские сёстры-близнецы. Они помнят Чехова, и не раз звали к себе в гости. Они – номинанты Гиннеса (им вместе за 450). Они, натянув ремни тройной коляски, свесились через перила горбатого мостика, что в Саду Скромного нерусского Чиновника. Жуя с веток помытые груши, плюются финиковыми косточками. Целятся, любя, в откормленных, нежных на вкус вуалехвосток. Отгоняют пенсионными криками злых, прожорливых хищниц – красных пираний с жутко восточных озёр.

И думают исключительно о подснежниках.

Скоро ими стать.

И дурь всё не кончается.

Не может придумать окончания этой главе Кирьян Егорович.

***

Вроде всё о старичках… ан нет.

Хрясь! В аналитический отдел Анализатора, не стучась, входит следующий посетитель, внешне похожий на волосатого Кокошу Урьянова. Это щеголеватый, слегка полный, но приятный во всех фигурно лицевых нервах человек. Он в прекрасных штанах на лямках. Он – Александр Иванович Куприн.