Носке – гражданин Латвии

– Так отец же мастером работает на железной дороге. Рабочий класс не высылают, – с нарочитой уверенностью ответил Носке.

– Мастер-шмастер, – засмеялся Ицхак. – Скажут шмутки собирать за два часа, тогда будешь объяснять, кто там рабочий класс, а кто еврей польского происхождения. Ты лучше скажи, как комсомолец и почти офицер Красной армии, может знакомые комиссары есть у тебя? Это поможет больше, чем надежда на пролетарскую сознательность советских начальников.

Носке обернул к нему потрясённое лицо и пробормотал:

– Не знаю, не знаю что делать. Посмотрим. Мне сейчас срочно в казарму надо.

– Ладно, Носке, я тебя предупредил, а ты делай, что хочешь в соответствии со своим еврейско-советским сознанием, – проговорил Ицхак.

Молодые люди обнялись, постояли так немного дольше, чем этого требовала случайная уличная встреча, и разошлись в разные стороны.

Носке почти бегом направился в казарму, где обратился к командиру курса латышу Озолсу с просьбой посетить родителей в Даугавпилсе из-за болезни отца. Он был отличный курсант и никогда ничего у командиров не просил, так что Озолс без колебания согласился отпустить молодого курсанта навестить родителей.

Носке собрался за пять минут и побежал на центральную железнодорожную станцию. Ему повезло – он поймал поезд на Даугавпилс перед самым отходом. В поезде сразу уснул: он умел засыпать в любой обстановке и спал обычно крепко, без снов, как и подобало молодому бойцу Красной армии. Проснулся при въезде в Даугавпилс с тревожным чувством опасности, грозящей его близким…

Поезд прибыл, когда уже вечерело, и Носке двинулся быстрым шагом к улице Виестурас, где жили родители, Янкель и Дора, вместе с его семилетней сестрой Сарой.

Проходя по знакомым местам города, он вспомнил о недавних годах детства и юности. Какое было время… Как они играли целыми днями на улице и дворах, пели, мечтали, любили. Вся улица жила одной большой семьёй – латыши, русские, евреи – все бедные, работающие на двух-трёх работах, чтобы свести концы с концами.

Янкель, отец Носке, работал мастером на железной дороге, а по вечерам занимался сапожным делом. Его длинные сильные пальцы, ровные по всей длине, свидетельствовали о способностях в ремесле, а также о романтическом складе души – такова была семейная легенда, которую всячески поддерживали соседи Янкеля по улице Виестурас. Иначе, чем он мог очаровать высокую, стройную, голубоглазую Дору, о которой мечтали женихи всего города.

Дора была на тринадцать лет моложе Янкеля и подрабатывала шитьём, руки имела золотые. Янкель боготворил свою жену, её ореховые волосы, тонкую талию и высокую грудь – единственную еврейскую принадлежность её замечательной фигуры. Взгляд у Доры был обычно задумчивый и немного печальный. Глаза же начинали искриться только тогда, когда она заливалась голосистым смехом. В эти минуты женщина преображалась, и из меланхоличной красавицы превращалась в смешливую, жизнерадостную девчонку… Все эти мысли проносились в голове Носке по мере приближения к дому, тревога не оставляла его.

Он ввалился, не постучав в дверь, – в те времена двери запирались только на ночь, – и на него сразу прыгнула маленькая сестрёнка, копия мамы: длинноногая, черноглазая, смеющаяся, закрывающая рот только во время сна.

– Носке, Носке приехал! – закричала Сарочка. Родители сидели за столом и, переглянувшись, одновременно спросили:

– Что случилось?

– Выгнали из училища? – с лёгкой надеждой в голосе спросила Дора. Ей никогда не нравились мечта сына стать офицером Красной армии и, конечно же, коммунистом, но препятствовать его увлечению она не смела. Янкель, в свою очередь, всегда поддерживал Носке в его стремлении стать военным, особенно офицером. Когда Носке, окончив семь классов школы, пошёл работать учеником скорняка в мастерскую Геллера и вступил в подпольный комсомол Латвии, Янкель полностью одобрил выбор сына. Он, как и сын, верил в правоту коммунистических идей. И когда в 1940 году в Латвию пришла советская власть, Носке и Янкель были просто счастливы.

Носке получил благословение отца на переезд в Ригу для поступления в Рижское пехотное училище. Его будущее – бывшего бедняка из простой трудовой семьи – казалось удивительно привлекательным и романтичным: молодой офицер на службе идей коммунизма.

– Почему сразу выгнали? – вопросом на вопрос ответил Носке матери. – Меня оттуда не выгонят, не надейся. Я там один из лучших, – с гордостью произнёс он.

– Ну, конечно, ты из лучших, – обнимая сына, с любовью прошептала Дора. – Кушать будешь? Я как раз твои любимые куриные котлеты и пюре приготовила – всё, как ты любишь.

Тревога, засевшая в груди Носке, улетучилась при нежном прикосновении материнских рук. Они безумно любили друг друга и втайне гордились этой любовью, никогда не выражая её вслух. Дора иногда описывала своим знакомым, как сын сердится или смеётся, какие у него сильные руки и пальцы, как прямо он ходит, играет на мандолине и поёт приятным баритоном. И глаза у него при этом из сердитых, – серых и стальных, – превращаются в горячие добрые глаза молодого коня.

Носке же, в свою очередь, мог разглядывать часами свою молодую мать, при этом, не говоря ни слова. Одного обожающего взгляда его было достаточно, чтобы понять, что он чувствует.

– Конечно, буду. Котлеты с пюре, – радостно проговорил Носке. В казарме их кормили в основном кашей и безвкусными овощами с курицей.

Носке присел за стол рядом с родителями, Сара уселась ему на колени, а мать засуетилась, накрывая на стол.

В этот момент в дверь постучали и, не ожидая ответа, вошли один за другим трое мужчин. Двое были офицерами Красной армии, а третий, в штатском, оказался знакомый Носке еврей Виктор Шорин, руководитель комсомольской организации Даугавпилса…

***

…Атмосфера на партсобрании мгновенно накалилась после того, как полковник Петров обозвал уважаемого Носона Яковлевича предателем родины. Образовалось два лагеря: латыши, симпатизирующие Носону Яковлевичу и втайне завидующие его возможности уехать из Советского Союза; и русские, пожилые коммунисты, не любившие ни латышей, ни евреев. Во всеобщей словесной перепалке участвовали почти все, кроме двух евреев, – Носона Яковлевича и Бориса Леонидовича, преподавателя прикладной математики, который как воды в рот набрал с начала партсобрания. Носон Яковлевич болезненно воспринимал происходящее вокруг него и через минут двадцать внезапно поднялся:

– Я хочу сказать, товарищи, что и Латвия, и Советский Союз, и вы все – мне дороги. Я никогда сионистом не был и еду в Израиль, только чтобы быть рядом со своим любимым сыном. Ради этого бросаю привычный дом, карьеру, коллег. Поймите, иначе поступить не могу, – заключил он с болью в голосе. И все сотрудники, знавшие характерный стальной блеск его глаз, моментально поняли, что тема исчерпана и что Носон Яковлевич так решил, и сдвинуть его с этого решения было невозможно.

Члены партсобрания единогласно проголосовали за исключение его из коммунистической партии и разошлись, тихо переговариваясь между собой. Калныньш пожал Носону Яковлевичу руку и пожелал удачи. Петров же демонстративно отвернулся и удалился, бормоча что-то себе под нос. Носон Яковлевич вышел из комнаты вместе с Борисом Леонидовичем:

– Что же ты, Боря, ничего не сказал в мою защиту. Забыл, как я тебе помог на работу устроиться и рекомендацию в партию написал?

– Я не одобряю твой отъезд в Израиль, – неожиданно ответил Борис Леонидович.

– При чём здесь это? – опешил Носон Яковлевич. – Я же говорю о человеческих отношениях. Видел, как меня здесь чуть не заклевали, – и рот даже не открыл в мою защиту. Я, кстати, тоже отъезд в Израиль не одобрял, пока родной сын ко мне не заявился с этой идеей. А тут, друг мой, уже совсем другое чувство – терять любимого сына, променяв на карьеру и служебное положение? Так по-твоему? – в сердцах выпалил Носон Яковлевич.

Борис Леонидович ничего не ответил и, пожав плечами, молча удалился.

– Ну конечно, сын женат на русской девчонке, вот и умный такой, – пробормотал ему вслед Носон Яковлевич, который никак не мог успокоиться от реплики своего коллеги…

***

…Два офицера встали около дверей, а Виктор подошёл к столу, держа в руках какую-то жёлтую бумагу. Руки у него были грязные, на лице щетина трёхдневной давности, глаза красные, брови завалены вниз. Уставшим раздражённым голосом произнёс:

– Янкель, Дора и Сара – ваша семья депортируется в исправительно-трудовые лагеря. Таково решение советской власти. На сборы даётся два часа, берите с собой только необходимые вещи.