Марианская впадина

9400

Светло, темно, светло, темно. Сквозь закрытые веки я ощущала мигание света от деревьев, стоящих вдоль шоссе, по которому мы теперь ехали. Я приоткрыла глаза и увидела, как солнечный свет то и дело появляется и исчезает меж листочков. Если бы я знала азбуку Морзе, как ты знал, я, может, поняла бы, что говорят мне деревья (это были тополя?).

В жизни я часто чувствовала себя одинокой. Я помню моменты, когда я думала: Паула, ты одна. Но только сейчас мне стало ясно, что по-настоящему ты одинок, когда ты остаешься – в остатке. И тогда ты едешь в горы, потому что они такие огромные и величественные, а ты сам такой маленький. И ты надеешься, что это своего рода компенсация, что бесконечность гор может заполнить пространство, которое занимал тот, кто ушел. Что талая вода ледников проникнет в каждую трещину, каждую щелку, и снова все наполнит жизнью. Но никакие горы не могут компенсировать эту пустоту. А потом ты вдруг оказываешься в трейлере рядом со стариком и латентно агрессивной овчаркой.

– Чем старше становишься, тем чаще видишь своих знакомых на похоронах, – вдруг ни с того ни с сего сказал Гельмут.

Я открыла глаза и повернула к нему голову.

– Знаете, у меня были знакомые, которых я встречал исключительно на похоронах, – продолжил он. – Это возраст. Лизбет, например, вообще ни одних похорон не пропустила, кроме своих собственных. Да-а. Она была настоящим туристом по кладбищам, это точно. А прошлой осенью она погибла вместе со своим мужем во время похода на парусной яхте. Труп ее мужа выбросило неделю спустя на португальском побережье. От Лизбет – ни следа. Через два месяца поиски прекратили и хоронили пустой гроб. Я тогда многим пытался рассказать, как забавно все это было, но всем это только странным казалось. Ну и ладно. Мне люди тоже странными кажутся.

Я ухмыльнулась, на что Гельмут – полагаю, довольный тем, что я поняла иронию – сидел и тихонько улыбался.

– Ваш брат. Он же умер? – спросил он через некоторое время.

– Да.

– М-м-м…

Он снова замолчал, переключил скорость и взял вправо. Я уже привыкла, что он говорил, только когда это было ему удобно. Мы остановились на обочине проселочной дороги, солнце стояло еще довольно высоко, хотя было уже далеко за полдень, а соцветия рапсового поля оглушали своей желтизной палочки и колбочки сетчатки наших глаз.

– Почему поля не смешивают? – спросил ты меня однажды, когда мы катались на велосипедах и проезжали мимо рапсового поля.

– В каком смысле – не смешивают? – не поняла я и остановилась рядом с твоим велосипедом, с которого ты уже сошел.

– Ну, если сейчас, например, шмель прилетит, а рапс он не любит, он же здесь ничего другого не найдет. Это же глупо. В супермаркете ведь тоже много разного. Иногда мне, например, хочется сыра, а иногда шоколадку. Для животных – лажово.

– Лажово не говорят.

– Ты постоянно говоришь лажа!

– Ладно, хорошо. Во всяком случае, фермеры так делают, потому что так намного эффективнее. Потому что тогда ничего сортировать не придется. Будет просто целая гора рапса. Они его продают, потом из него делают масло и так далее.

На лбу у тебя нарисовалась морщинка.

– Я понимаю, – не останавливался ты, – но это же плохо для природы. Не все животные едят рапс, и не все его любят. А если кто-то из них так устал, что нет сил искать дальше – подсолнух или мак – он же умрет. Он же с голоду умереть может.

– Это да, правильно.

– Давай поедем к фермеру и скажем ему об этом.

– Ой, Тим. Слушай… Ну, мы же не знаем, чье это поле.

– Точно.

Сошлись мы на том, что ты напишешь письмо в Гессенское министерство сельского хозяйства и сообщишь им о своих размышлениях. Ответа, правда, ждать вряд ли стоило.

– Собаку надо вывести погулять, – сказал Гельмут, когда мы отъехали километров тридцать.

– Хорошо, ладно.

– Так. И мне тоже в туалет надо.

– Хорошо.

– В общем, собаку придется выгулять вам.

– Что? Мне?

– Ну я же не могу и то и другое одновременно делать. И потом, мы же хотим еще сегодня до Франкфурта добраться.

Он вышел. Я продолжала сидеть. Он же это не серьезно, надеялась я. Но тут моя дверь распахнулась: Гельмут с поводком в руке, рядом с ним Джуди. Я вышла и неуверенно взяла поводок у него из рук. Вооруженный рулоном туалетной бумаги, он зашагал в направлении ближайшей опушки леса.

Я посмотрела на собаку, она, в свою очередь, тоже недоверчиво разглядывала меня. Было действительно сложно сказать, кому из нас вся эта ситуация была неприятнее: мне или животному, которое, кажется, на дух меня не переносило. Я сделала два шага, осторожно потянула поводок и сказала: «Пойдем!» При этом я каждую секунду рассчитывала на то, что на меня сейчас нападут и моя кровь оросит рапсовое поле. Мне было по-настоящему страшно. Джуди пришла в движение и примкнула ко мне.

Погода была прекрасная, и вокруг нас в воздушном пространстве царило оживление. Толстые шмели кочевали с цветка на цветок, комаришки врезались в мой нос и, покачиваясь в воздухе, пытались прийти в себя после неожиданного столкновения, мухи-журчалки на цветках рапса демонстрировали свои вытянутые, как у осы, брюшки, стараясь выглядеть максимально опасными, а сами преспокойно себе подкреплялись. Все вокруг беспрестанно жужжало, гудело, стрекотало, порхало, и я почувствовала непреодолимое желание побежать по рапсовому полю, размахивая руками, и просто бездумно кричать.

Собака, по-видимому, наконец решила, что я все-таки не столь опасна, и перешла к исследованию рапсового поля. Сверхчувствительный нос был в серой пыли, хищные глаза слегка прищурены – для защиты от насекомых и грязи.

Язык тела и движений Джуди четко сигнализировал мне: «Осторожно! Я тебе не доверяю!» Собака присела, пописала, в то время как я в некоторой неловкости стояла рядом. Потом она резко повернулась и стала тянуть меня в сторону фургона, чему я не сопротивлялась.

Прошла целая вечность, пока Гельмут вернулся назад: двадцать минут точно. Трейлер был заперт, поэтому я просто стояла у кабины водителя и ждала. Сесть в фургон я не решалась, потому что не могла предсказать, как Джуди отреагирует на вторжение в ее пространство. Поэтому я просто прислонилась к машине, и жар раскаленного солнцем металла стал прожигать меня сквозь одежду.

Я не так много знала о старых мужчинах, но если у Гельмута такой же слабый мочевой пузырь, как был у нашего дедушки, то до Франкфурта мы доберемся уже далеко затемно, – подумала я, – потому что останавливаться придется каждые тридцать минут. Через какое-то время я увидела, как он вышел из леса и торопливо направился в сторону трейлера, но как бы он ни спешил, при его темпе это все равно длилось целую вечность. Ветер растрепал его волосы, и он опять был похож на голубиного птенца.

– Ну что? Получилось? – поинтересовался он, подходя.

– Что получилось?

– Джуди сделала свои дела?

– Ну, она пописала.

– Хорошо. Но ей надо покакать.

– Этого вы не говорили. Она меня после своего маленького дела сразу назад к машине потянула.

Гельмут посмотрел на меня так, как будто я вообще ни на что не способна.

– Ясно. Значит, сейчас надо еще раз сходить погулять.

– Хорошо. Я посижу в машине.

– Не-ет. Вы пойдете с нами. Вы не можете просто так одна оставаться в моей машине.

– Почему?

– Простите великодушно, я вас не знаю совсем. А вдруг вы тут копаться начнете. Вставайте. Идем.