Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 гг. Воспоминания главного советника по иностранным делам

В грузинских, а особенно в армянских кругах Петрограда и Москвы распространены были преувеличенные и сбивчивые представления о численности воинов закавказского происхождения, освободившихся от службы на российских фронтах и стремившихся обратно на родину – с готовностью будто бы ее, эту местную родину, «там» отстаивать от внешнего врага.

Помню одно посещение Смольного вместе с генералом Л. Ф. Тиграновым, уполномоченным армянского комитета. Мы были приняты лицом, «от которого все зависело», – А. Енукидзе; он обещал «содействовать» скорому возвращению домой освобождавшихся на европейском фронте армян и грузин; а также отпуску разных предметов военного снаряжения, до крайности необходимых кавказскому фронту.

Ни эти наши шаги, ни даваемые нам обещания не имели, разумеется, ни малейшего влияния на ход событий. Подготовлявшийся тогда мир между Россией и германскою коалицией был в этот момент единственной действительной «сферой влияния» советского правительства, и здесь его работа имела чрезвычайное значение. Заказказье же было фактически предоставлено самому себе.

«Объединись как следует Грузия и Армения, – говорил Тигранов (бывший офицер Генерального штаба) на обратном пути из Смольного, – они смогли бы и теперь с турками справиться, и, в будущем, создать неприступный бастион, оплот их независимости. Припомните карту» и т. д.

Увы! И Грузия, и Армения оставались до последнего момента лишь «географическими выражениями»; Временное правительство противилось формированию национальных частей; да еще вопрос, можно ли было их создать так скоро и в таком количестве, как требовалось; несомненно лишь, что некому было стать на место уходившей с фронта, разложившейся русской армии! Не буду, впрочем, останавливаться ни на этих фактах, ни на попытках разных «комитетов», «съездов» и лиц объединить, в частности, грузинский военный элемент в России и направить его в Грузию. Подчиняясь влиянию среды и «текущего момента» (нелепое, но обиходное выражение русского политического жаргона на Кавказе!), организации эти увлекались и аграрным вопросом, и программными спорами партий, а потому мало что могли сделать для приумножения военной силы Грузии или Кавказа.

6. Нечто о мире брест-литовском

В дни колебаний, предшествовавших подписанию Брест-Литовского договора (январь – март 1918 г.), в Петербурге жилось тревожно. Ожидали иногда чуть ли не со дня на день занятия столицы германскими войсками. Чувства по этому случаю выражались довольно разнообразные, но обыватель, кажется, не прочь был увидеть на Невском «прусскую каску». В чудодейственную силу германского порядка тогда очень уж верили; и не менее других те, кто с особым рвением ненавидел немцев в 1914–1915 гг.

Положение складывалось такое, что «национальным» общинам приходилось думать о том, как быть в случае прихода германцев. Грузинский комитет имел даже совместные с армянским совещания по этому поводу. Обсуждались разные формальные вопросы, не получившие, однако, практического значения, ибо германцы в Петроград не пришли[15 - Одно время большевики делали вид, что готовы, в случае чего, оказать и сопротивление германцам; ввиду того группа офицеров затеяла организацию добровольческого «иверийского» полка (на такие предметы можно было в этот момент получить аванс от советского правительства). Из предприятия этого ровно ничего не вышло, и полк, еще не сформированным, должен был «расформироваться», а состав его (кажется, несколько десятков человек) получил разрешение «вернуться» на Кавказ особым эшелоном. Грузинский комитет, считая всю эту затею весьма легкомысленной, относился к ней вполне отрицательно. О неожиданной и трагической ее развязке придется рассказать ниже.].

В это же приблизительно время – печать была тогда еще довольно свободна в Петрограде – я, по просьбе профессора Б. Э. Нольде, написал для журнала «Международная политика» статью[16 - «Батум и Карс». Журнал дал в ряде статей полное изложение и оценку содержания и последствий Брест-Литовского трактата.] специально о постановлениях Брест-Литовского договора, касающихся Кавказа.

Разрыв между закавказским комиссариатом и советским правительством сделался полным после разгона Учредительного собрания (11 января 1918 г.). Однако точных сведений о том, что происходило в Тифлисе в первые месяцы 1918 г., у нас в Петрограде не было. Но, зная мысли – а еще больше чувства – грузин и армян, я мог в своей статье высказаться с достаточным основанием о том, как они отнесутся к уступке Батума и Карса туркам. Я выразил уверенность, что Брест-Литовский договор неминуемо приведет к особым переговорам Закавказья с Турцией и другими державами и даст толчок к формальному, полному отпадению этого края от России – так и произошло на самом деле[17 - Только я не ожидал, что сейм Закавказья додумается до «восстановления состояния войны» с Турцией!]. Но, прибавлялось в заключительных строках статьи, если такое решение и вытекает из сложившейся международной обстановки, оно, может быть, окажется временным: «Быть может, – писал я, – путь от поглощения Закавказья (Россией) к прочной федеративной связи с Россией пройдет через отделение от России».

Едва пять лет истекло с того времени, как написаны были эти строки, и вот Грузия и все Закавказье, отделившись действительно от России и утвердив свою независимость, уже успели подвергнуться вторжению советских войск (в 1920–1921 гг.); а с начала 1923 г. и формально восстановили связь с Россией. Связь эта именуется федеративной; будет ли она прочной?

Итак, гадание мое начала 1918 г. сбылось, к сожалению, в 1922–1923 гг.; мне же за это время пришлось поработать главным образом в том направлении, чтобы оно… не сбылось; во всяком случае, чтобы не сбылось ни в такой форме, ни в этих условиях!

Трудно было сидеть спокойно в Петрограде в такое время, когда Грузия и весь Кавказ оказались в необходимости выяснить и вести свою политику. Грузия воскресала из мертвых. Хотелось быть там, видеть происходящее.

В Петрограде меня в эти месяцы[18 - В 1917 г. я был сенатором 1-го (административного) департамента. Правительствующий сенат, гордое некогда детище великого Петра, был упразднен 1 декабря 1917 г.] удерживала только работа в книгоиздательстве «Огни», ставившем себе очень широкие задачи, с 1917 г., когда деловое руководство им перешло в руки Н. Б. Глазберга. На моем специальном попечении была серия книг «Круг знания», в которой появился в 1917–1918 гг. целый ряд работ лучших научно-литературных сил Петрограда. Назову академиков и профессоров: Зелинского, Ростовцева, Бартольда, Карсавина, Преснякова, Фармаковского и др.

Политическая атмосфера, очевидно, не соответствовала этим занятиям. В то время как выяснялось бессилие Учредительного собрания и созревали жестокие события Гражданской войны, мы, в очередных заседаниях совета «Огней», под председательством Е. А. Ляцкого, обсуждали вопросы о переиздании «Книги маркизы» К. А. Сомова, «Истории русского искусства» А. Н. Бенуа, об организации печатания учебников и т. д. Как всегда в таких случаях, «несвоевременность» или «несовременность» были здесь лишь кажущимися…

Однако надо было ехать в Тифлис. И вернуться к лету, для продолжения литературно-издательской работы. Уехать я уехал, а вернуться в град Святого Петра уж не пришлось.

Глава III. Санитарный поезд № 133

7. Его удачи

Весной 1918 г. железнодорожное сообщение между российскими столицами и Кавказом было далеко не регулярным. В сущности, одиночный пассажир, не обремененный багажом, с исправными бумагами и средним счастьем имел достаточно шансов достигнуть своего назначения. Где-то – не то в Донской, не то в Кубанской области – шли военные действия между большевиками и корниловцами; при отсутствии точных сведений и изменчивости событий все это было как бы закрыто туманом и не пугало.

Но ехать одному, на свой страх и риск, не было суждено. Грузинскому национальному комитету пришлось заботиться об «эвакуации на родину» целого ряда лиц, стремившихся в Тифлис, Баку и т. д. по разным основаниям; кроме прямых подданных просились в партию эвакуируемых отдельные лица, довольно-таки разношерстные, которым следовало помочь.

Так возник вопрос об отправлении в Тифлис граждан, оказавшихся на попечении нашего комитета и желавших «вернуться на родину» особым поездом. Получено было принципиальное разрешение властей в Смольном. Но поезда нам дать не могли. Однако сказали: поищите, если найдете сами где-нибудь подходящий состав, приведите его сюда, и мы предоставим его в ваше распоряжение. Так и поступили. Осведомившись о том, что в Ярославле задержался и стоит без пользы санитарный поезд, оборудованный на средства города Баку, комитет отправил в Ярославль расторопного «толкача», который в одно прекрасное утро привел этот поезд и поставил его на каких-то закоулочных путях петроградского железнодорожного узла.

Тем временем получено было формальное разрешение отправить «санитарный поезд № 133» в рейс Петроград – Баку – Тифлис, с доставкой его, за ответственностью комитета, обратно; составлены списки пассажиров и их болезней (к этому обязывало обозначение поезда как санитарного).

28 марта мы, к собственному своему изумлению, тронулись таки в путь – с Финляндского вокзала. До последней минуты боялись, что какое-нибудь ведомство, учреждение или влиятельное лицо пожелают отнять у нас этот казавшийся столь драгоценным, провидением ниспосланный поезд!

До Ростова-на-Дону были в пути одну неделю. Странное впечатление производили пустые станции; уже сказывалась во многом заброшенность, железные дороги жили не вовсю, а лишь частично; но чувствовалась еще инерция прежнего уклада. Случались заминки; в конце концов всюду проскакивали. Продовольствовались своими запасами; на юге можно было кое-что покупать; состоявшие при поезде в качестве прислуги несколько пленных австро-венгерцев были нам довольно полезны.

В Ростове задержались суток на двое. Здесь отняли у нас часть вагонов, ссылаясь – признаться, не без основания – на недостаточную населенность нашего поезда. Впереди чувствовалась Гражданская война, в самом Ростове было неспокойно; в районе вокзала то и дело возникала паника; ставились и уводились часовые, появлялись пулеметы, и трудно было разобрать, кто усмиряет, кого усмиряют, где зеваки и где власть. Было, в общем, жутко; «население» поезда, довольно-таки беспечное и жизнерадостное до сих пор, заметно приуныло.

…Мы приближались, сами того не зная как следует, к настоящему театру Гражданской войны. На станции Кавказская нас отказались пропустить дальше. Вступили в переговоры с местным советским начальством – безрезультатно. Говорили по проводу с Екатеринодаром, ссылались на Смольный, на наши бумаги – особого успеха не имели. Оказалось, что ввиду боев с добровольцами в районе Екатеринодара[19 - 28 марта Екатеринодар был занят добровольцами; 30-го вновь занят большевиками. В ночь с 30 на 31 марта был убит под Екатеринодаром генерал Корнилов. Но мы тогда не знали точно этих фактов.] наш санитарный поезд (имевший при себе свой штат и оборудование) был истинной находкой для советских властей: решено было его реквизировать, несмотря на особое назначение, данное ему из Петрограда. Как ни чувствовали мы себя обиженными, но прекословить не могли, да и распоряжение, правду сказать, вполне оправдывалось жестокими обстоятельствами тех дней. Раз были раненые, приходилось, по справедливости, уступить им наш поезд. Нам же, взамен того, предоставили несколько теплушек. Был, конечно, произведен обыск всех наших вещей. Словом, причинены все неприятности, как-то сразу и так позорно вошедшие в обиход русской жизни после революции.

Однако нас отправили дальше вслед за другим поездом, в составе которого был, как оказалось на станции Кавказская, один вагон с эшелоном расформированного «иверийского» полка, о котором упоминалось выше.

Треволнения были так велики, что мы не имели времени, чтобы оценить, как надлежало, переход от отощавшей, обедневшей уже внутренней России к тучным полям Кубани, еще богатой хлебом и всякими дарами.

8. Злоключения

Станцию Тихорецкая прошли с затруднениями, но без особых обид. Перед самой станцией Армавир (это было примерно 7–8 апреля 1918 г.) продолжительная задержка. Можно было видеть у станционной платформы другой поезд и огромную толпу народа вокруг. Что там происходило – нельзя было разобрать.

Когда наконец путь освободился и наш поезд подошел к вокзалу, толпа, сильно взбудораженная, только начинала расходиться. Тут было много, как они раньше назывались, «подонков общества» – того оборванного, обтрепанного, малопривлекательного люда, которым всегда так изобиловали железнодорожные центры Кубанской области; толпы солдат, явно сбившихся с толку и с вовсе не приветливым выражением лиц; гораздо меньше казаков, коренных кубанцев, выглядевших довольно-таки растерянно. Надвигалось что-то недоброе.

Наш поезд немедленно был оцеплен, и приказано было не выходить из вагонов. Слушая из дверей теплушки обрывки разговоров на платформе, мы узнали, что в переднем поезде найдено было оружие и обнаружены корниловцы с «золотыми эполетами» и «печатями».

Поразила меня одна старая крестьянка, особенно напиравшая на эти «печати» и «золотые эполеты», за которые их вот «небось расстреляют». Заключение это представлялось ей совершенно неизбежным: как же, ведь кадеты, корниловцы, объяснял кто-то рядом. Как не сказать: святая простота! Но от такой святости да упасет Господь каждого из нас.

Мы попали в один из местных фокусов Гражданской войны или порождаемых ею случайных бесчинств: все вольные, прибывающие с севера, считались здесь подозрительными по «корниловщине».

Пришли обыскивать наш поезд: молодые люди, одни с претензией на лихость, другие с виноватым выражением простецких лиц; вместе с ними военные команды со следами недавней еще дисциплины. Были среди нас люди весьма имущие, имевшие при себе много ценных и ненужных вещей: они трепетали, ожидая, что отнимут все «до последнего платка» (такие ходили слухи). На самом деле ничего почти ни у кого не отняли. С револьверами, конечно, пришлось всем расстаться. Но теплушки наши продолжали быть под стражею, и мы оставались в полной неизвестности.

Несомненно было, что здесь, в Армавире, нам грозит террор – быть может, случайный, «иррегулярный», но тем более опасный. Как, однако, отсюда выбраться? Обсуждая этот вопрос с А. М. Хоштариа[20 - Хоштариа А. М. – известный собственник концессий в Северной Персии, деловой человек большого почина, «американской складки».], мы быстро нащупали грунт. Он твердо помнил, что один его знакомый, наш соотечественник Ж., занимал в Армавире какую-то должность. Он мог нам помочь. Но как его найти? Очень просто. «Здесь имеется, – предположил я, – буфет, а хозяин и прислуга в буфете, наверное, грузины. Пошлем за „нарзаном“, принесет его лакей, наверное, ловкий и „сознательный“, он нам мигом разыщет вашего спасителя». Проходивший мимо железнодорожник согласился, за небольшое вознаграждение, прислать «минеральной воды» – и вот через несколько минут вода эта уже пенилась в стаканах. Пока она пенилась, Хоштариа успел сказать все, что следовало, а молодой человек из буфета не замедлил смекнуть и ответить, что было нужно.

Стоявший рядом часовой, черноземный серяк, рявкнул: «Не велено тут говорить по-вашему!» – едва ли он понимал, что изрекал целую государственную программу! Но буфетный юноша огрызнулся: что, не понимаешь, теперь свобода, каждый может говорить на своем языке (тоже программа!) – и с негодующим видом побежал обратно.

Через час в конце платформы появился и прошел мимо нас, с видом совершенно постороннего лица, начальник железнодорожной милиции участка: это и был Ж.

Ночь провели в вагонах под стражею. Утром был роздан кипяток, а позже объявили, что поведут в тюрьму. Суматоха, смятение, женские вопли. Тогда объяснили: не совсем в тюрьму, а в чрезвычайную комиссию; а уж оттуда… Выстроились мы в ряды, окружили нас цепью караульных солдат и повели через весь Армавир в комиссию. По улицам встречные смотрели как на обреченных. Было нас всего человек, думаю, пятьдесят – шестьдесят, и допрос затянулся. Члены комиссии, так себе, молодые люди ложно-военного обличья, выслушивали наши объяснения сравнительно милостиво. Ж. уже принял свои меры, и в «производстве» участвовал представитель… местного грузинского комитета. Вполне либерально. Допрос окончился, и нам объявили, что мы свободны. Чего же лучше? Мы почувствовали себя совсем школьниками. Впрочем, большая часть наших спутников выехала в тот же день из Армавира в Туапсе: эти избрали благую часть. Меньшинство (человек десять – двенадцать) осталось в Армавире: нас приютили на ночь грузины-армавирцы. Мне, вместе с С. Кедиа, выпало воспользоваться гостеприимством одного земляка, служившего в Армавире по акцизу, в грузинской же политике единомышленника национал-демократической партии: он был в полном восторге от такой чести – предоставить ночлег видному лидеру этой партии, Кедиа, но и мне от этого было удобство.

Радовались преждевременно: на следующее же утро нам сообщили в грузинском комитете, что арестованные в день нашего прибытия в Армавир офицеры и другие (числом около сорока лиц) обвиняются в принадлежности к добровольческой организации и что их будут судить на солдатском митинге. Армавир совершенно в руках этих солдат (ушедших с кавказского фронта). Ни казачьи власти, ни регулярные большевистские организации ничего не могут с ними поделать.

Как говорили, при задержании этих военных найдено было оружие, главным образом винтовки, привязанные под вагоном и, по-видимому, принадлежавшие нескольким горцам, зачислившимся было в Иверийский полк и возвращавшимся в Терскую область. Печати и другие канцелярские вещи принадлежали этому же полку. Что касается офицеров, то они частью возвращались в Тифлис по делам службы, например те, что ездили в Петроград за бронированными автомобилями для кавказского фронта; другие же направлялись восвояси, в разные города Закавказья.

Были среди этих арестованных лица, совершенно случайно попавшие в воинский вагон; например, двое студентов, пересевшие к офицерам – играть в карты – из нашего поезда чуть не на станции Кавказская. Все они, без исключения, числом тридцать девять, были митингом солдат в этот же день приговорены к умерщвлению – несмотря на все старания грузинского комитета (среди осужденных было тринадцать грузин) и других организаций. Расправа была произведена тут же, с помощью пулемета, и с жестокостью, которая тогда еще поражала, а теперь никого не удивит.

Казалось, весь Армавир оцепенел: разгулявшийся, спущенный с цепи зверь мог грозить каждому. Тем более место богатое, торговое.

Мы сидели притихшие, подавленные в помещении грузинского комитета; внезапно один из членов его прибегает с известием: нас ищут – солдаты кричат о вчерашнем послаблении, об освобождении явных корниловцев; они собираются сами с нами расправиться; наконец, и комитету грозит опасность, ибо он сам теперь под подозрением – словом, нам следует поскорее спасаться из Армавира.

Благодаря связям и толковости Ж. мы немедленно привели в осуществление следующий план: теплушка с нашими вещами будет охраняться на станционных путях милиционерами Ж.; мы, по двое или по одному, дабы не привлекать внимания, отправимся на вокзал, как только стемнеет; после полуночи прибудет поезд из Тихорецкой и ночью же отойдет на Минеральные Воды (последний поезд, так как на следующий день, за отсутствием топлива, движение прекращалось); к этому-то поезду и будет прицеплена в последний момент наша теплушка, наглухо закрытая – под видом товарного вагона, – и таким образом мы выберемся из Армавира.

Едва наступил вечер, мы разными путями направились к станции, проникли в свой вагон и, усевшись на вещах, стали ждать. Стемнело. Милиционер с винтовкой, доверенное лицо Ж., сел к нам «на всякий случай». Другой снаружи вел наблюдение. Нас куда-то передвинули; потом все смолкло. Сидели без огня; переговаривались вполголоса. Милиционер стал рассказывать, монотонно, равнодушно, о казни тридцати девяти, которую он видел сегодня. «Ничего с солдатами не поделаешь: вот и вас, видно, ищут. Должно быть, скоро будут сюда, к поезду… Да вряд ли отыщут… А капитан не пожелал копать, так ему прикладом локоть перебили…» – возвращается к своему рассказу наш охранитель.

Наступает жуткое, бесформенное молчание. Позже начинается рассказ о том, как «вот на прошлой неделе здесь на сестре милосердия пулемет нашли. Артиллерист стоял рядом – как хватит ее саблей по плечу, все плечо разрубил; она, как ни в чем не бывало, дальше идет; тут другой ее хвать по другой руке…» и т. д., – наш страж передавал все подробности с таким равнодушием, будто речь шла о самом будничном обстоятельстве. Впрочем, это и было «будничное обстоятельство». Послышалось чье-то рыдание, скоро подавленное, – «товарный вагон» должен безмолвствовать.

Длительная тишина. Позже внезапный свисток – другой – грохот приближающегося поезда, и, затем, обычный станционный гул, скоро, впрочем, заглохший. Снова какая-то возня, громкие голоса на вокзале. «Должно, вас ищут», – шепнул стражник.

Слышно было движение маневрирующих паровозов. Толчок, и нас куда-то двинули, перевели на другой путь, к чему-то прицепили. Скоро распознали мы голос Ж., говорившего по соседству с одним из милиционеров. Затем и наш стражник, отодвинув дверь теплушки, неслышно выскользнул в темную ночь; новый свисток – и поезд тронулся из Армавира, где тридцать девять замученных людей брошены были в ими же вырытый ров.

9. Привал в Пятигорске