Выбор. Стратегический взгляд (сборник)

• Становятся ли демографические и миграционные процессы новыми источниками угроз для всеобщей стабильности?

• Совместима ли американская культура с фактически имперскими притязаниями?

• Как Америке следует реагировать на новое углубление неравенства между людьми, способное заметно усилиться в результате происходящей научно-технической революции и стать более резким под воздействием глобализации?

• Совместима ли американская демократия с мировым господством, как бы тщательно это господство ни маскировалось? Как требования безопасности, неотделимые от этой особой роли, скажутся на традиционных гражданских правах американцев?

Таким образом, данная книга представляет собой отчасти прогноз, отчасти набор рекомендаций. За исходный пункт взято следующее: недавно начавшаяся революция в передовых технологиях, прежде всего в сфере коммуникаций, благоприятствует постепенному формированию всемирной общности, опирающейся на все более широко признаваемые единые интересы, в центре которой находится Америка. Но потенциально возможная самоизоляция единственной сверхдержавы может погрузить мир в пучину расползающейся анархии, особенно опасной в условиях распространения оружия массового поражения. Поскольку Америке – принимая во внимание ее противоречивую роль в мире – предназначено быть катализатором движения либо к всемирной общности, либо к всемирному хаосу, на американцах лежит уникальная историческая ответственность за то, каким из этих двух путей пойдет человечество. Нам предстоит сделать выбор между господством над миром и лидерством в нем.

30 июня 2003 г.

Часть I

Американская гегемония и глобальная безопасность

Уникальное положение Америки в мировой иерархии сегодня признано почти повсеместно. Изначальное удивление и даже гнев, с которыми была встречена за рубежом открытая констатация главенствующей роли Америки, уступили место более сдержанным – хотя все еще носящим печать обиды – попыткам впрячь гегемонию в свои задачи, ограничить, направить в иное русло или подвергнуть осмеянию. Даже русские, менее всех склонные, по причинам ностальгического характера, признавать масштабы американского могущества и влияния, согласны с тем, что на протяжении заметного времени Соединенные Штаты будут оставаться определяющим игроком на международной сцене. Когда 11 сентября 2001 г. Америка подверглась террористическим атакам, британцы во главе с премьер-министром Тони Блэром значительно поднялись в глазах Вашингтона, немедленно присоединившись к объявлению американцами войны против международного терроризма. Их примеру последовала значительная часть планеты, включая те страны, что ранее уже испытали на себе боль террористических атак, удостоившись лишь малой толики сочувствия с американской стороны. Прозвучавшие во всех уголках мира декларации типа «мы все – американцы» были не просто выражением искреннего сопереживания, но и своевременными заверениями в политической лояльности.

Современному миру может не нравиться американское превосходство: он может относиться к нему с недоверием, негодовать и время от времени даже составлять направленные против него заговоры. Однако прямо оспаривать верховенство Америки в практическом ключе остальному миру не по силам. За последнее десятилетие были отдельные попытки сопротивления, все неудачные. Китайцы и русские пофлиртовали с идеей стратегического партнерства, ориентированного на формирование «многополярного мира» – понятие, суть которого расшифровывается словом «антигегемония». Из этого мало что могло получиться, принимая во внимание относительную слабость России по сравнению с Китаем и прагматизм китайского руководства, прекрасно осознающего, что в текущий момент Китай нуждается в иностранных капиталах и технологиях. Ни на то, ни на другое Пекин не сможет рассчитывать, если его отношения с Соединенными Штатами станут антагонистическими. В завершающем году XX столетия европейцы, и прежде всего французы, с помпой провозгласили, что Европа в ближайшее время обзаведется «независимыми возможностями в области глобальной безопасности». Но, как вскоре показала война в Афганистане, обещание это было подобно некогда знаменитому советскому заверению в исторической победе коммунизма, «показавшейся на горизонте», то есть на воображаемой линии, отодвигающейся по мере приближения к ней.

История – летопись изменений, память о том, что ничто не вечно. Но она же напоминает, что некоторым вещам дарован долгий век, а их исчезновение вовсе не означает возвращения к предыдущей ситуации. Так будет и с сегодняшним мировым главенством Америки. Однажды оно тоже начнет клониться к закату, возможно, позднее, чем хочется некоторым, но раньше, чем полагают многие американцы. Ключевой вопрос: что придет ему на смену? Внезапный конец американской гегемонии, без сомнения, погрузит мир в хаос, под покровом которого международная анархия будет сопровождаться вспышками насилия и разрушениями подлинно грандиозного масштаба. Сходный эффект, только растянутый во времени, даст и неуправляемый постепенный упадок господства США. Но поэтапное и контролируемое перераспределение власти может привести к оформлению структуры всемирной общности, основанной на совместных интересах и обладающей собственными надгосударственными механизмами, на которые будут все в большей степени возлагаться некоторые особые функции в сфере безопасности, традиционно выполняемые государственными органами.

В любом случае потенциально возможное окончание американской гегемонии не вызовет восстановления многополярного баланса между знакомыми нам великими державами, заправлявшими на международной сцене в последние два столетия. Не приведет оно и к воцарению на месте Соединенных Штатов другого гегемона, обладающего подобным политическим, военным, экономическим, научно-техническим и социокультурным глобальным превосходством. Известные державы прошлого века слишком утомлены или слабы, чтобы справиться с ролью, которую сегодня играют Соединенные Штаты. Примечательно, что начиная с 1880 года в рейтинге мировых держав (составленном на основе совокупной оценки их экономического потенциала, военных бюджетов и преимуществ, населения и т. д.), если смотреть изменения с интервалом в двадцать лет, верхние пять строк занимали всего лишь семь государств: Соединенные Штаты, Великобритания, Германия, Франция, Россия, Япония и Китай. Однако только Соединенные Штаты неоспоримо заслуживали включения в ведущую пятерку в каждом 20-летнем интервале, а в 2002 году разрыв между государством, занявшим самую верхнюю позицию – Соединенными Штатами, – и остальными странами оказался значительно больше, чем когда-либо прежде[1 - Хотя такое распределение мест в международной иерархии вызывает споры, в 1900 году в нем значились, последовательно, Великобритания, Германия, Франция, Россия и Соединенные Штаты, причем все они располагались относительно близко друг к другу. В 1960 году лидировали Соединенные Штаты и Россия (СССР), а Япония, Китай и Великобритания находились далеко позади. В 2000 году список возглавили Соединенные Штаты, за которыми с большим отрывом следуют Китай, Германия, Япония и Россия.].

Бывшие великие европейские державы – Великобритания, Германия и Франция – слишком слабы, чтобы бросать вызов в схватке за гегемонию. Маловероятно, что в ближайшие два десятилетия Европейский союз достигнет той степени политического единства, без которой народам Европы никогда не обрести воли к соперничеству с Соединенными Штатами на военно-политической арене. Россия уже не представляет собой имперскую державу, и главная задача для нее – социально-экономическое возрождение, без которого ей придется уступить свои дальневосточные территории Китаю. Население Японии стареет, ее экономическое развитие замедлилось; типичные для 1980-х годов воззрения о превращении Японии в сверхдержаву выглядят сегодня исторической иронией. Китай, даже если ему удастся сохранить высокие темпы экономического роста и не утратить внутриполитическую стабильность (и то и другое сомнительно), станет в лучшем случае региональной державой, возможности которой по-прежнему ограничиваются бедностью населения, архаичной инфраструктурой и отсутствием притягательного образа этой страны для всего остального мира. Все это верно и в отношении Индии, трудности которой сверх того усугубляются неясностью долгосрочных перспектив ее национального единства.

Даже у коалиции всех этих стран, образование которой крайне маловероятно, принимая во внимание историю их взаимных конфликтов и взаимоисключающих территориальных притязаний, не хватит сплоченности, силы и энергии ни чтобы столкнуть Америку с ее пьедестала, ни чтобы поддерживать общемировую стабильность. В любом случае, если Америку попробуют сбросить с трона, некоторые ведущие государства подставят ей плечо. Более того, при первых же свидетельствах начала заката американского могущества нам, скорее всего, доведется наблюдать спешные попытки упрочить лидерство Америки. Но самое главное, даже общее недовольство американской гегемонией не способно защитить от столкновения интересов различных государств. В случае же упадка Америки наиболее острые противоречия могут разжечь пожар регионального насилия, который в условиях доступности оружия массового поражения чреват ужасающими последствиями.

Из всего этого можно сделать двоякий вывод: в ближайшие два десятилетия американское могущество будет оставаться незаменимой опорой общемировой стабильности, а принципиальный вызов мощи США может возникнуть только изнутри: либо если американская демократия сама отвергнет силовую роль, либо если Америка неправильно распорядится своим международным влиянием. Американское общество при всей вполне очевидной узости его культурных и интеллектуальных интересов твердо поддерживало продолжительное всеобщее противостояние угрозе тоталитарного коммунизма, а сегодня полно решимости бороться с международным терроризмом. Пока такая ситуация на международной сцене сохраняется, Америка будет играть роль глобального стабилизатора. Но если эти обязательства ослабеют – или потому, что терроризм исчезнет, или потому, что американцы устанут либо утратят единство цели, – глобальная роль Америки быстро завершится.

Неправильное использование Соединенными Штатами своего могущества тоже может подорвать их общемировую роль и поставить под вопрос ее легитимность. Поведение, воспринимаемое повсеместно как произвол, может стать причиной усиливающейся изоляции Америки и лишить ее скорее не потенциала самообороны, а возможности применять свою власть для вовлечения других стран в общие усилия по формированию более безопасной международной среды.

Общество в целом понимает, что новая угроза безопасности, проявившаяся столь драматически 11 сентября, нависла над Америкой на долгие годы. Богатство страны и динамизм ее экономики делают относительно приемлемым оборонный бюджет на уровне 3–4 % ВВП; это бремя значительно легче того, что довелось нести в годы «холодной войны», не говоря уже о временах Второй мировой войны. При этом в процессе глобализации, способствующей переплетению американского общества с остальным миром, национальная безопасность Америки оказывается все более увязанной с вопросами общего благополучия человечества.

В соответствии с логикой искусного государственного управления задача состоит в том, чтобы преобразовать лежащий в основе общественный консенсус в сфере безопасности в долгосрочную стратегию, которая найдет в мире не всеобщее осуждение, а всеобщую поддержку. Этого нельзя добиться ни апеллируя к ура-патриотизму, ни провоцируя панику. Здесь требуется такой подход к новым реалиям глобальной безопасности, в котором воедино сольются традиционный американский идеализм и трезвый прагматизм. Ведь с обеих точек зрения очевиден один и тот же вывод: для Америки укрепление глобальной безопасности – принципиально важный компонент ее собственной национальной безопасности.

1. Дилеммы национальной небезопасности

На протяжении большей части истории Америки как суверенной страны ее граждане считали безопасность нормой, а отдельные периоды небезопасности – отклонением от нормы. Отныне же все будет наоборот. В эпоху глобализации отсутствие безопасности превратится в долговременную реальность, а поиск путей укрепления национальной безопасности – в предмет постоянной заботы. Придется решать, какая степень уязвимости допустима; этому вопросу предстоит стать непростой проблемой для Соединенных Штатов как современного мирового гегемона, а заодно культурной дилеммой для американского общества.

Конец суверенной безопасности

Становление Америки произошло в эпоху, когда государственный суверенитет и национальная безопасность были почти синонимами. Именно они составляли суть международных отношений. В последние столетия международный порядок покоился на фундаменте государственного суверенитета, каждое государство выступало в пределах своей территории верховным и абсолютным арбитром собственных требований к национальной безопасности. Хотя формально суверенитет считался абсолютным, явное неравенство государственных потенциалов не только делало неизбежными существенные компромиссы, прежде всего со стороны слабых государств, но и допускало серьезные нарушения суверенитета отдельных стран по воле более сильных держав. Тем не менее, когда в качестве реакции на Первую мировую войну была учреждена первая всемирная организация межгосударственного сотрудничества – Лига Наций, – в результате абстрактного понимания абсолютного суверенитета все государства-члены получили равное право голоса. Симптоматично, что Соединенные Штаты, относясь особенно трепетно к своему суверенному статусу и уверенные в преимуществах своего географического положения, решили не вступать в это объединение.

К моменту создания в 1945 году Организации Объединенных Наций у ведущих государств не вызывало сомнений, что, если ООН должна играть заметную роль в сфере безопасности, ее устройство должно учитывать реальности мирового соотношения сил. Но все же принцип равенства суверенных государств не мог быть отвергнут полностью. Вследствие этого сделали компромиссный вариант, включающий и равные права всех стран-членов при голосовании на Генеральной Ассамблее, и право вето в Совете Безопасности ООН для пяти лидеров, которыми стали державы-победительницы во Второй мировой войне. Эта формула маскировала молчаливое признание того, что государственный суверенитет все более иллюзорен для всех, за исключением нескольких сильнейших государств.

В Америке государственный суверенитет и национальная безопасность всегда были связаны более органично, чем в большинстве других стран. Это одно из следствий идеи особого предназначения, которую проповедовала американская революционная элита, стремившаяся оградить свое отечество от межгосударственных конфликтов далекой Европы и в то же время представить Америку образцовой носительницей принципиально новой и универсально значимой концепции государственного устройства. Эту связь усиливало осознание географических реалий, сделавших Америку заповедной территорией. Имея два протяженных океана в качестве уникальных буферов безопасности и значительно более слабых соседей с севера и юга, американцы рассматривали суверенитет своей страны и как естественное право, и как естественное следствие ее беспрецедентной защищенности. Даже когда Америка принимала участие в двух мировых войнах, именно американцы пересекали океанские просторы, чтобы сразиться с противником в дальних краях. Не война приходила в Америку, а американцы уходили на войну[2 - После Перл-Харбора война с Японией велась на отдаленных от Америки островах Тихого океана.].

После завершения Второй мировой войны и наступления по большей части неожиданной «холодной войны» против враждебно настроенного идеологического и стратегического неприятеля большинство американцев поначалу чувствовали себя надежно защищенными монополией США на атомную бомбу. Стратегическое авиационное командование (САК), обладавшее (во всяком случае, до середины 1950-х годов) способностью нанести в одностороннем порядке опустошительный удар по Советскому Союзу, взяло на себя функцию щита страны, прежде выполнявшуюся размещенным на двух океанах военно-морским флотом. САК символизировало и увековечивало представление о безопасности как неотъемлемом атрибуте особого положения Америки, несмотря на то, что почти для всех других государств отсутствие безопасности в XX столетии уже стало нормой. Конечно же, американские войска в Германии и Японии защищали и другие народы, обороняя при этом Америку – тем самым они удерживали опасность на удаленных от Америки географических рубежах.

Только в конце 1950-х годов, а скорее лишь в ходе Кубинского ракетного кризиса Америка с ошеломлением обнаружила, что современные технологии сделали неуязвимость принадлежностью прошлого. В 1960-е годы в стране поднялось беспокойство из-за «отставания по ракетам» (советские лидеры намеренно завышали данные о качественных характеристиках и количестве тех ракет, которыми они реально обладали). Это привело к усилившемуся страху из-за неизбежно неустойчивого ядерного сдерживания, к озабоченности стратегов по поводу возможного обезоруживающего ядерного удара со стороны СССР и возрастающей угрозы случайного пуска ядерной ракеты, а позже к созданию новых видов высокотехнологичных оборонительных систем космического базирования, в частности противоракетных комплексов. Жаркие общегосударственные дебаты по этим вопросам в итоге завершились общим признанием, что обеспечивающие стратегическую стабильность отношения с Советским Союзом достижимы только на основе взаимообязывающих ограничений. Это проложило путь к подписанию в 1970-х годах Договора по противоракетной обороне (ПРО) и затем соглашений об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), а после, в 1980-х годах, привело к договорам о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ).

Эти договоры в сущности стали признанием того, что безопасность Америки находится уже не исключительно в руках американцев, а частично зависит от договоренностей со смертельно опасным антагонистом. То, что этот антагонист столь же уязвим и его поведение, по всей видимости, определялось подобным осознанием собственной уязвимости, вселяло некоторую надежду и психологически облегчало признание общей уязвимости для американской общественности. Конечно, договоренности не устраняли угрозу взаимного уничтожения, но их очевидная рациональность и сулимая предсказуемость несколько успокоили американцев. Вследствие этого предпринятая в начале 1980-х годов попытка администрации Рейгана восстановить неуязвимость Америки с помощью «стратегической оборонной инициативы» (СОИ) – проекта размещения в космосе оборонительного комплекса для защиты Соединенных Штатов от советских баллистических ракет – не получила поддержки подавляющего большинства населения.

Неожиданная умеренность американской общественности, без сомнения, отчасти стала следствием наступающей разрядки в советско-американских отношениях, благодаря чему страхи перед ядерным столкновением несколько поутихли, но также объяснялась возникшим в обществе ощущением, что советский блок и сам Советский Союз переживают масштабный внутренний кризис. В восприятии американцев угроза стала ослабевать. Более того, после крушения в 1991 году Советского Союза советские ракеты перестали быть предметом соглашений о сокращении вооружений и попали в сферу внимания американских служб по демонтажу, поскольку США начали финансировать и предоставлять методики для обеспечения безопасного складирования некогда внушавших ужас советских ядерных боеголовок. Превращение советского ядерного арсенала в нечто, опекаемое американской системой защиты, свидетельствует о том, до какой степени свершившимся фактом стала ликвидация советской угрозы.

Исчезновение противостояния с Советским Союзом, совпавшее с впечатляющей демонстрацией возможностей современной американской военной техники в ходе войны в Персидском заливе, естественным образом привело к восстановлению уверенности общества в уникальной мощи Америки. Вызванная техническим прогрессом и возглавляемая США революция в военном деле (РВД) породила не только новые виды оружия и новые тактические концепции, предопределившие однозначный исход двух мини-войн, 1991 и 2003 годов, против вооруженного Советским Союзом Ирака, но и новое ощущение глобального военного превосходства американцев. На короткое время Америка вновь почувствовала себя почти неуязвимой.

Этот новый настрой совпал с широким осознанием того, что за крахом Советского Союза скрываются более серьезные сдвиги в общемировом распределении политического влияния. При том, что операции против Ирака в 1991 году и в Косово в 1999 году красноречиво продемонстрировали укрепляющуюся ведущую роль Америки в военном применении высоких технологий и ее способность относительно безнаказанно наносить удары по другим странам, американское превосходство все больше воспринималось за рубежом как не только военное. Оно было по меньшей мере таким же очевидным в отношении «мягкого», несилового воздействия в научных инновациях и их технологических адаптациях, в экономическом динамизме и в почти не поддающихся оценке социокультурных экспериментах. К началу 1990-х годов многие иностранные комментаторы – не скрывая порой крайнего раздражения – признали Америку не только мировым гегемоном, но и уникальной (и нередко выходящей за привычные рамки) социальной лабораторией человечества. Стремительное распространение нового способа установления контактов – через Интернет – стало лишь одним из многих проявлений огромного, глобального влияния Америки как мирового первопроходца в социальной сфере.

В процессе этих изменений роль Америки на мировой арене стала «диалектичнее», чем когда-либо: американское государство, полагаясь на свою превосходящую мощь, выступает в качестве бастиона международной стабильности в традиционном смысле этого понятия; американское же общество, оказывая на окружающий мир громадное разноплановое влияние, с дополнительной помощью глобализации, преодолевает государственно-территориальные барьеры и разрушает традиционный социальный порядок.

С одной стороны, сочетание двух этих обстоятельств усиливает традиционную склонность Америки считать себя моделью для всех прочих народов, поскольку американское превосходство еще больше укрепляет представление американцев о моральном призвании их страны свыше. Тенденция в Конгрессе США по наделению Государственного департамента полномочиями выносить оценки поведению других государств весьма симптоматична для нынешней позиции Соединенных Штатов, которые все более пренебрежительно относятся к чужому суверенитету, по-прежнему тщательно оберегая свой.

С другой стороны, совокупное воздействие американской мощи и глобализации изменяет природу национальной безопасности США. Современные технологии стирают эффект географической удаленности и в то же время многократно увеличивают разнообразие и дальность действия средств поражения, а также число субъектов, способных на неординарные акты насилия. При этом лавина гневных протестов против глобализации устремляется на Соединенные Штаты, как на самую очевидную их цель. Но глобализация ведет к всеобщей уязвимости, даже если главным объектом ненависти становится Америка.

Развитие технологии – неодолимая сила, уравнивающая общества в смысле уязвимости. Революционное сокращение расстояний благодаря современным коммуникационным технологиям и квантовый скачок в увеличении дальности действия средств намеренного причинения смерти пробили брешь в традиционном защитном зонтике государства. Кроме того, и возможности приобретения вооружений, и дальность их действия теперь не контролируются государством. Даже неправительственные субъекты, такие как подпольные террористические организации, постепенно налаживают каналы доступа к оружию большой разрушительной силы. Совершение в каком-либо месте подлинно высокотехнологичного террористического акта – лишь вопрос времени. Но кроме того, в результате этого же «уравнивания» бедные государства вроде Северной Кореи получают средства для нанесения противнику такого ущерба, на какой прежде были способны лишь немногие богатые и мощные государства.

Рано или поздно эта тенденция способна привести к апокалиптическим последствиям. Впервые в истории становится возможным небиблейский сценарий «конца света» – не деяние Божье, но преднамеренно запущенная, сотворенная человеком цепная реакция глобального катаклизма. Армагеддон, описанный в последней книге Нового Завета (Откровение, гл. 16), вполне может сойти за картину всепланетного ядерного и бактериологического самоубийства[3 - «Седьмый Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали <…> И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая».]. Хотя в ближайшие несколько десятилетий вероятность подобного события, возможно, очень низка, с развитием науки неуклонно будет расти и мощь доступных человеку актов самоуничтожения, которые организованное общество не всегда сможет предотвратить или ограничить.

Помимо апокалиптического исхода неизбежно будет расширяться список других сценариев эскалации насилия, способных осуществиться вследствие обострения международных противоречий или в качестве побочного результата манихейских страстей. В их число входят, начиная с более традиционных сценариев и заканчивая самыми инновационными:

1) полномасштабная стратегическая война с применением оружия массового поражения между Соединенными Штатами и Россией – что на настоящем этапе все еще теоретически возможно, хотя и маловероятно – либо, предположительно через примерно 20 лет, между Соединенными Штатами и Китаем, а также между Китаем и Россией;

2) крупные региональные войны с применением самого смертоносного оружия, например между Индией и Пакистаном или между Израилем и Ираном;

3) сепаратистские этнические военные конфликты, угрожающие прежде всего многоэтническим государствам, подобным Индонезии или Индии;

4) различные формы «национально-освободительного» движения угнетенных против реального или предполагаемого расового неравенства, такие как борьба индейского крестьянства Латинской Америки, российских чеченцев или сражающихся против Израиля палестинцев;

5) внезапные акты агрессии против соседних государств либо, анонимно, против Соединенных Штатов со стороны стран, слабых во всех иных отношениях, но сумевших изготовить оружие массового поражения и найти способы его доставки;

6) дающие все более разрушительный эффект террористические операции подпольных групп против целей, возбуждающих у них особую ненависть; повторение того, что произошло 11 сентября в Соединенных Штатах, а в конечном итоге теракты с применением оружия массового поражения;

7) парализующие кибератаки, анонимно предпринимаемые государствами, террористическими организациями или даже анархистами-одиночками против операционной инфраструктуры высокоразвитых обществ в расчете погрузить их в состояние хаоса.

Общеизвестно, что инструментарий для насилия становится все разнообразнее и доступнее. Он включает широкую палитру средств – от сверхсложных вооружений, в том числе различных типов ядерного оружия, созданного для решения специфических военных задач и доступного лишь нескольким государствам, до менее эффективных, но настолько же смертоносных ядерных зарядов, предназначенных для массового поражения городского населения; от ядерных боеприпасов до химического (менее смертоносного) и бактериологического оружия (прицельное применение которых затруднено, но поражающий эффект имеет высокую динамику самораспространения). Чем беднее государство или чем изолированнее группа, готовая применять подобное оружие, тем вероятнее, что они воспользуются хуже всего поддающимся контролю и наименее избирательно действующим средством массового поражения.

Ввиду этого дилеммы глобальной безопасности первых десятилетий XXI столетия качественно отличаются от дилемм века XX. Традиционная связь между государственным суверенитетом и национальной безопасностью разорвана. Впрочем, традиционные стратегические соображения, конечно же, остаются основополагающими для безопасности Америки, поскольку в случае крушения структуры международных отношений потенциально враждебные США крупные государства – такие как Россия и Китай – все еще способны нанести колоссальный урон американской территории. Кроме того, поскольку ведущие государства не прекратят совершенствовать имеющиеся вооружения и разрабатывать новые их виды, поддержание технологического превосходства над ними будет и впредь оставаться важным императивом национальной безопасности США[4 - Например, успешно осуществляемая Америкой революция в военном деле уже сама по себе побудила Китай провозгласить «революцию в военном деле по-китайски», определяемую как «ведение народной войны в условиях высоких технологий», причем некоторые китайские военные руководители и эксперты усматривают в этом «один из важнейших аспектов трансформации в области стратегии». См. Кун Шаньинъ. Обеспечение развития в сфере национальной обороны посредством прорывов и скачков (на кит. яз.) // «Дагун бао». – 2003. – 23 мая.].

Однако крупномасштабные войны между высокоразвитыми государствами уже стали редкостью. Две мировые войны, разгоревшиеся в самой передовой тогда части мира – Европе, – были «тотальными» в том смысле, что велись с применением самых совершенных для своего времени средств, уничтожавших как участников боевых действий, так и мирное население. Но, даже стремясь нанести противнику максимальный урон, каждая из сторон рассчитывала уцелеть в противоборстве. Тотальные по своим задачам, те войны все же не были самоубийственными.

После Хиросимы и Нагасаки, где слово «тотальный» обрело совершенно новый смысл, и с распространением атомного оружия, в круг обладателей которого вошли не только главные антагонисты «холодной войны», но и другие государства, победа в тотальной войне стала оксюмороном – словосочетание, объединяющее взаимоисключающие понятия. В результате признания и институционализации этого факта Соединенные Штаты и Советский Союз перешли к стратегии взаимного сдерживания путем устрашения. Как раз тем странам, которым создание самого разрушительного оружия вполне по карману, его применение угрожает максимальными потерями, поэтому если еще можно представить себе тотальную войну между Индией и Пакистаном, то между Францией и Германией она уже немыслима. Не будет чрезмерным преувеличением сказать, что тотальная война оказывается бессмысленным действием, которое может позволить себе только бедное государство.

Войны между высокоразвитыми государствами (весьма маловероятные), как и военные операции развитых государств против более отсталых (вероятность которых выше), отныне будут вестись посредством все более высокоточных вооружений, а их задачей станет не полное уничтожение противника (что может спровоцировать опустошающий контрудар), а его разоружение и последующее подчинение. Военные кампании США против «Талибана» в конце 2001 года и против Ирака в 2003 году представляют собой прототип военных столкновений, в которых будут применяться самые передовые виды оружия, способные выборочно поражать отдельные особо важные военные и экономические объекты.

Вялотекущее противоборство вперемешку с судорожными схватками сменяет организованные, продолжительные, формальные войны. Война как формально объявленное состояние ушла в прошлое. Последнее торжественное уведомление о предстоящем вступлении в состояние войны было сделано в адрес нацистского правительства послами Британии и Франции 3 сентября 1939 г. в Берлине после нападения нацистов (без объявления войны) на Польшу. Со времени окончания Второй мировой войны Соединенные Штаты участвовали в двух крупных войнах, в которых погибли 100 000 американцев, и примерно в полудюжине относительно серьезных военных операций, сопровождавшихся небольшими потерями для американской стороны, а также в одностороннем порядке подвергли авиационным ударам как минимум три столицы иностранных государств, ни разу формально не объявляя войны. Не сопровождались объявлением войны и три кровопролитных конфликта между Индией и Пакистаном. В 1967 году Израиль нанес упреждающий удар по соседним арабским странам, а в 1973 году сам подвергся нападению также без какого-либо официального предупреждения. Ирак и Иран в 80-е годы вели между собой затяжную кровопролитную войну, не признавая этого официально.

В противоположность эпохе традиционной международной политики, когда войны и объявлялись, и завершались формальным образом, сегодня они воспринимаются как отклонение от нормального поведения из того же разряда, что уголовные преступления. Само по себе это – уже показатель прогресса. Однако в эпоху глобализации «война» лишь уступает место неформальному, не знающему территориальных границ и зачастую анонимному противоборству. Насилие такого рода может вызываться ситуацией геополитической нестабильности, подобной той, что сложилась в результате крушения Советского Союза. В других условиях раздоры становятся следствием этнического и религиозного антагонизма, доходя до неистовой оргии массового умерщвления людей, – так бывало в Руанде, Боснии и на Борнео. Что бы ни было причиной насильственного противоборства, широкое распространение этого явления в наши дни очевидно[5 - По данным ежегодного отчета, подготовленного в 2002 году в Лейдене (Нидерланды) в рамках Междисциплинарной программы исследования причин нарушения прав человека (PIIOM) и посвященного конфликтам, в 2001 году в мире имели место 23 «конфликта высокой интенсивности», унесших примерно 125 000 человеческих жизней, 79 «конфликтов малой интенсивности», в каждом из которых погибли от 100 до 1000 человек, и 38 «политических конфликтов с элементами насилия» – число жертв в каждом случае от 25 до 100. Констатировано относительное отсутствие насильственной политической борьбы всего в 35 странах.]. В качестве ответных реакций на них иногда требуются «полицейские» акции, вроде операции 1999 года в Косово.