Обман

Выходя из библиотеки, Элиза прошла под живым взглядом старого портрета кисти Маклиза. Живые глаза, живые бакенбарды, живые кудри – все очень точно было передано на момент создания портрета. Миловидный, как женщина, розовощекий, как ребенок. Таким когда-то был Уильям.

5. Всем нравится Уильям

Оказавшись в передней, она присела на ступеньки и сделала несколько глубоких вдохов. В таком же состоянии ее кузен предстал сегодня перед ней. Он потел из-за невообразимой в это время года жары и продолжал говорить о том, о чем ранее говорил сам с собой.

– Я сказал себе: «Я подумаю о своих родных манчестерских пенатах; я обращусь к воспоминаниям о старом городе и использую их при описании якобитского восстания. Я все это выстрою сначала в своей голове по дороге от железнодорожной станции, потом сяду за письменный стол и начну писать…» И – ничего! По какой-то причине, Элиза, у меня сегодня…

Элиза знала причину. Она также знала, что они это не могли обсуждать. Она встала и проследовала за ним в кабинет. Он сел за обитый сукном стол и, хлопнув ладонью по сукну, застонал.

– Ну, Уильям, может быть, сама тема… Ты слишком много писал о далеком прошлом.

– Ты не одобряешь тему?

Напротив, события 1745 года были дороги сердцу миссис Туше. Ее мать была горячей сторонницей якобитов: на донышках фамильных плошек для овсянки были выбиты гербы Стюартов. Мальчишкой ее отец попал в Эдинбург, где стал свидетелем въезда Красавчика принца Чарли в Холирудский дворец[6 - Официальная резиденция британских монархов в Эдинбурге.]. Но она не могла притворяться, что считала «Проигранное дело»[7 - Поражение мятежа якобитов, претендовавших на британский престол.] удачной темой для Уильяма, который был склонен описывать даже небольшой исторический эпизод долго, томительно долго. Заглядывая в свое будущее, она отчетливо видела себя через полгода, за письменным столом, продиравшуюся сквозь многословные описания различного рода жилых построек, которые можно обнаружить, вероятно, лишь на Внешних Гебридах, или длинные реестры всевозможных разновидностей килтов, что носили лучники королевской роты…

– У тебя это на лице написано. Ты гримасничаешь. Ты не одобряешь.

– Ну, может быть, лучше взять более современную или более близкую тебе тему…

Поморщившись:

– «Клитероу»[8 - Имеется в виду повесть Эйнсворта «Мервин Клитероу» (1858).] не имела успеха.

– Но это была книга о детстве.

Вздохнув:

– «Они вошли в моду».

Это была цитата, и миссис Туше искренне пожалела, что произнесла эти слова – и намекнула на это. Она прочитала «Мервина Клитероу» – книга не шла ни в какое сравнение с «Джейн Эйр». Она перевернула последнюю страницу со странным чувством, что Уильям сам никогда не был ребенком и ни разу в жизни не общался с детьми.

– Я теперь думаю о твоей взрослой жизни.

– Элиза, я прожил взрослую жизнь вот так… – Он с важным видом взял перо, но потом его рука замерла в воздухе, и он в замешательстве вернул перо на стол. Симпатичный молодой бычок 1830-х годов с напомаженными волосами как-то незаметно превратился в унылого старика с мохнатыми бакенбардами на брыластых щеках.

– Ну а как же все те увлекательные ужины!

Уголки его губ скорбно опустились вниз, как будто он собрался сказать: «Я утратил к ним всякий интерес».

– Правда в том, Уильям, что художественное произведение должно включать в себя потрясающих персонажей, а тебя всю жизнь окружали потрясающие люди.

– Хм… Но тогда ты так не думала.

– Я всегда так думала! Меня только раздражали бесконечно наполняемые портвейном бутылки.

– Хм…

– Уильям, если ты намекаешь на то, что я в числе тех глупцов, которые позволяют чьей-то нынешней славе изменить свои воспоминания, то могу тебе сообщить, что я давным-давно оценила и тебя, и твоих хитроумных друзей, и моя оценка не изменилась.

Но, произнося эти слова, она не могла избавиться от предательских мыслей о «Новом духе эпохи», что сейчас горела на груде сломанных половиц в саду. Все они были там, эти духи прошлой эпохи, кому она некогда наполняла бокалы и накладывала куски жареной курятины. Все перечислены, описаны, удостоены лестных похвал и непредвзятой критики, оценены. А статья об Уильяме получилась самой коротенькой из всех. Чем автор в главе о ее кузене ясно давал понять, что оказал милость человеку, которого обыкновенно щадили на публике, потому что слишком ценили и уважали в узком кругу. Ричард Хорн был одним из тех хитроумных молодых людей, кого раньше она постоянно поила и кормила, в золотую пору их проживания в Кенсал-Райзе, и насколько она помнила, ему, как и всем участникам тех хлебосольных ужинов, Уильям очень нравился. Но любить общество Уильяма и читать его книги уже давно было не одно и то же. И это напомнило Элизе, что все ею сказанное – правда, но в довольно узких рамках. Она давно вынесла оценку и Уильяму, и его друзьям, как давно знала, у кого был талант, а у кого нет, и коль скоро кузен не задавал ей больше вопросов, ее осторожный, ироничный и тем не менее непререкаемый Господь заговорщицки ей подмигивал.

6. Тайна боли

Всю осень миссис Туше внимательно отслеживала приходящую почту. Но Уильям ни словом не обмолвился о том пакете, и в дальнейшем ничего подобного больше не приходило. А к концу ноября она и думать об этом перестала. Ее заботили куда более серьезные вещи. Танбридж был крайне неудачным жильем: садик малюсенький и темный, и он, сидя за письменным столом в кабинете, слышал проходившие неподалеку поезда. Весной им придется опять переезжать. Но то, что для Уильяма было всего лишь произнесенным вслух пожеланием, для его кузины всегда оборачивалось многомесячными заботами по планированию и организации переезда. А в ночных снах ее постоянно преследовали коробки. Это были те самые прошлогодние коробки, да только теперь в ее сновидениях они были полны вещей, о чем она на протяжении всех этих снов неустанно предупреждала равнодушных грузчиков. Ее раздражало все и вся. Она не могла сдерживаться в общении с Сарой, с детьми, с собаками, ее вывел из себя даже типовой ответ из местной канцелярии по делам рождений, браков и смертей:

«Вы неверно истолковали мое предыдущее письмо. В данном случае весьма желательно, чтобы брак, хотя и заключенный в церкви, был подтвержден свидетельством о браке без оглашения имен вступающих в брак».

Свидетельство было доставлено почтой в феврале. Жених был слишком занят, чтобы озаботиться заполнением бумаг. Отказавшись не так давно от темы Манчестерского восстания – «на данный момент», – он вместо этого приступил к написанию романа, «действие которого частично происходит на Ямайке» – острове, где он в жизни не бывал. («Ну да, Элиза, но ведь я никогда не жил в эпоху Реставрации, и не был разбойником с большой дороги, и не встречал Гая Фокса»). Невеста же, со своей стороны, была не способна написать ничего на бумаге, кроме крестика вместо подписи. Так что обязанность предоставить за обоих все данные была возложена на миссис Туше. Перечисление основных фактов биографии Сары привело ее в легкомысленное состояние:

Сара Уэллс, 26 лет, уроженка Степни; прислуга.

Уильям Гаррисон Эйнсворт, 63 лет, уроженец Манчестера; вдовец.

Прислуга. Девушка на побегушках! Девушка только в этом смысле. Далее в брачном свидетельстве, из бессердечной вредности, она одним росчерком пера убила родителей Сары, не желая именовать их род занятий – соответственно «Чистильщик сапог» и «Проститутка». И раз в свидетельстве не спрашивали об их детях, она и не упомянула о девочке. В отличие от этих неприятных умолчаний она с меланхолической радостью вывела имена дорогого благородного Томаса Эйнсворта, адвоката, уроженца Манчестера, давно умершего, и его милой, хотя и туповатой, женушки Энн, также усопшей. Почти три года она была замужем за их племянником. Эти добрые люди великодушно почтили своим присутствием и ее свадьбу, и крещение ее сына, и совместные похороны обоих членов ее маленькой семьи, умерших с разницей в пять дней от скарлатины. Она помнила Энн на поминках: ее доброе личико, похожее на мордочку крота, обрамленное черной креповой вуалью, вроде бы дававшей ей утешение:

– Боль – это тайна. Кто знает, почему она на нас нисходит! Мы можем лишь ее переносить.

– Но я знаю, почему.

– О, бедняжка Элиза! Ты не можешь вообразить, в чем смысл этой трагедии! Это тайна, и только.

– Нет, это наказание.

Туманные, сбивчивые представления Энн о реальной жизни, по мнению Элизы, являлись неотвратимым следствием ее воспитания в лоне неправильной церкви, ведь она была единственным ребенком священника-унитарианца[9 - Унитарианство – течение в протестантизме, чьи приверженцы отрицают догмат о Троице и верят в единого Бога.].

7. Беконный ломоть[10 - Так назывался роман Эйнсворта «The Flitch of Bacon, or The Custom of Dunmow» (1854). Речь в книге шла о старинном свадебном обычае – новобрачным преподносился в дар ломоть бекона, символизировавший счастливую семейную жизнь.]

Ненастным мартовским днем Элиза села на церковную лавку рядом с тремя взрослыми дочерями Уильяма, держа на коленях четвертую и самую младшую – непоседу. Перед ней сидел несчастный брат Уильяма Гилберт, который издавал странные звуки и тряс головой. В случае если бы его стоны и трясучка стали чересчур заметными, ей вменялось взять его за плечо и вывести из церкви. Жених, невеста и викарий замыкали число присутствовавших на «свадебном празднестве». Церковь Христа. Основанная всего-то за двенадцать лет до сего момента, но передний фасад выглядел как средневековый итальянский монастырь, а задний придел смахивал на древний дом викария. И тем не менее старое доброе католическое солнце струило свои лучи сквозь угрюмые узкие протестантские окна, и это сияние создавало в помещении священную атмосферу, несмотря на все прочее. Осиянная солнечным светом, она постаралась забыться. И мысленно возвращалась к куда более счастливой церемонии, состоявшейся дождливым июльским днем десять лет назад. Деревушка Данмоу. В тот самый момент, когда нескончаемый дождь, который грозил причинить ужасные разрушения, внезапно прекратился, небо расчистилось и выглянувшее солнце залило маслянистым сиянием две пары, разодетые для деревенской свадьбы. Одна пара – молодые, красивые жители деревушки, другая – симпатичные немцы в летах, старинные друзья Уильяма. Все четверо восседали на плетеных креслах, унизанных маками и вербейниками, которые местные – женщины с цветами в волосах и мужчины в выходных нарядах – пронесли на руках по деревенским улочкам до самой Данмоуской ратуши. А в ратуше Уильям восседал на подиуме и произнес длинную речь, точно викарий, хотя, если память Элизе не изменяла, эту речь можно было легко и безболезненно укоротить:

– Мы собрались здесь сегодня, дабы возродить древнюю традицию этих мест, а именно состязание за «Данмоуский бекон» (эти слова были встречены одобрительными возгласами из толпы и взмахами цветов). Обычай, хоть и настолько древний, что мы находим упоминания о нем у Чосера, но позабытый у нас на несколько столетий, ибо он, как и многие традиции нашего обездоленного острова, был уничтожен неумолимой машиной «прогресса» (нестройный гул недовольства), но который я с радостью вспоминаю и сохраняю, о чем свидетельствует мой роман «Ломоть бекона, или Данмоуский обычай», и, насколько я могу судить, именно по причине его популярности я и был приглашен на эту церемонию сегодня!

Эти слова привели публику в замешательство, а мэр с энтузиазмом закивал…

Беконной половинкой свиной туши награждалась семейная пара, сумевшая доказать «жюри себе подобных», что они счастливо прожили год после свадьбы и ни разу за истекшие двенадцать месяцев не поругались. В состав жюри в тот день вошли миссис Туше, мэр и Уильям. Было очень смешно, и в самом конце Уильям – который по своей природе не мог никого разочаровать – наградил беконными срезами обе счастливые пары. На церемонии присутствовало несколько лондонских газетчиков, так что счастливее Уильяма там не было никого. А потом все высыпали из церкви и устроили парадное шествие. Кто-то положил на музыку стихи из его романа, и все запели:

Как требует древний обычай, от мужа и жены Хотим услышать клятву, что весь год вы были верны, Что с тех пор, как Господь освятил ваш брак, Не было меж вами ни размолвок, ни драк. И что за весь год вы не вступали в раздоры, Не затевали ни споры, ни ссоры. На брачном ложе, за семейным столом настрой был такой: Во всем и всегда у вас мир да покой. И ни в ясном уме, ни в минутном конфузе Вы не раскаялись в заключенном союзе.

Если что Уильям и умел делать лучше всего – так это сочинять стихи. Парад завершился на поле маргариток, где пары – согласно обычаю – преклоняли колени на камни и принимали свои беконные дары. Общее веселье не утихало. Весело было даже слишком. В поезде, возвращаясь в Лондон, Элиза притворилась спящей, чтобы скрыть последствия от выпитого сидра. И с тех пор этот дурацкий ритуал разыгрывался там из года в год, во всяком случае, так она слышала: но больше они туда не приезжали. Единственное, с чем можно было сравнить кипучий энтузиазм, охвативший тогда Эйнсворта, так это скорость, с какой его энтузиазм иссяк. Но каким же он казался счастливым в тот день – в сравнении с днем сегодняшним…

Уильям и Сара прошли по проходу между лавками. Все сидели молча.

– Мамино платье! – прошептала Фанни – самая старшая и самая язвительная из его дочерей, обращаясь к практичной Эмили и вечно обиженной Энн-Бланш, которая начала тихо плакать. После кончины их матери одной из первых обязанностей миссис Туше – после того, как она вошла в семейный круг Эйнсвортов, – было аккуратно упаковать каждое платье покойницы в тонкую хрустящую бумагу и сохранить для дочерей Эйнсворта, когда в один прекрасный день они смогут их носить. Эти платья и через тридцать лет можно было не слишком сильно переделывать, чтобы они оставались модными. Но сидели платья хорошо только на Френсис. Первая миссис Эйнсворт была худенькая, светловолосая. Элегантная. В этом платье. Во всех платьях. И думая о первой их хозяйке, любимой, давно умершей женщине, которой никогда не вручали кусок бекона, Элиза смогла выдавить из себя подходящие в этой ситуации слезы.

8. Сестры Эйнсворт

Вернувшись в дом, новобрачная отправилась укладывать Клару спать. Вернулись воспоминания о поминках по усопшей. Это все из-за тишины в гостиной, нарушавшейся лишь стонами и трясучкой Гилберта. Элиза пыталась подавить возникшее раздражение. Она практически вырастила этих девочек, она их любила. Почему они никак не могут выйти замуж? Это единственное, о чем их всегда спрашивали. Только самой младшей, Энн-Бланш, это удалось – и то недавно: в почтенном возрасте тридцати семи лет она вышла за мужчину фактически без всякого состояния. Фанни и Эмили жили в Рейгейте вместе с Гилбертом, за которым ухаживали. И тем не менее обе были красавицы – в свое время, – и все их обожали. Что-то в их жизни не складывалось.

Энн-Бланш плакала. Эмили заварила чай. Фанни наконец собралась с духом и начала задавать недвусмысленные вопросы, не утруждая себя сокрытием их финансовой подоплеки. Что, в конце-то концов, решили насчет старого манчестерского дома дедушки и бабушки? Продали – с убытком. Сказать по правде, Уильям был также вынужден продать – полгода тому назад – и Бич-Хилл, их загородное имение. А «Бентлиз мисселлани» он только что продал мистеру Бентли. По сути дела, они уже не могли позволить себе и дальше жить в Лондоне.