Обман

– Но насколько мне известно, он начал новый роман для журнальной публикации? – запальчиво произнесла Эмили. – «На южных морях».

Роман, о котором она вспомнила, его двадцать шестой, на самом деле назывался «Пузырь Южных морей[11 - Имеется в виду крах «финансового пузыря», акционерной «Компании Южных морей» (основана в 1711 г.), которая занималась работорговлей и обанкротилась в 1720 г.], повесть о 1720 годе». Его публиковали частями в еженедельном журнальчике «Боу беллз», но в 1867 году не нашлось никого, кто бы им заинтересовался и стал читать – даже Элиза, в чьем распоряжении была его рукопись.

– Ааарррууу, – замычал Гилберт и затряс головой. – Гугга-вууу.

– Шшш… Все хорошо! – Уильям нежно потрепал старика по щеке. – Никто не сердится, братик. Мы просто обсуждаем, что лучше для нас всех.

Для миссис Туше далеко не лучшим вариантом был бы переезд Фанни и Эмили вместе с ними в западный Сассекс, но только сейчас она поняла, сколь неизбежной была перспектива этого события. И словно предвосхищая его, в гостиную вбежала Сара со следами угольной пыли на носу, облаченная в свое старое домашнее платье, – теперь ее обширная грудь наконец-то высвободилась из тесных оков платья предшественницы.

– Ой, вы не представляете, что мне сейчас рассказал мальчишка-угольщик! Мамаша Тичборна только что окочурилась! Об этом напечатано в газетах. Скажите мне на милость: и кто теперь поверит этому жирному ублюдку?

9. «Я – писатель»

Когда миссис Туше в первый раз вызвали помочь девочкам Эйнсворт, они еще были слишком малы, чтобы об этом узнать. Фанни было три года, Эмили только год, а Энн-Бланш еще ходить не умела. Их молодая мама, никогда не отличавшаяся силой и здоровьем и все последние годы целиком поглощенная заботами о трех дочках, обратилась к Элизе за помощью. Ее молодой муж уехал в Италию. Почему он уехал в Италию?

«Я не могу точно тебе сказать; я ничего не смыслю в литературе и не понимаю его объяснений, которые слишком уж литературные. Все надеялись, что он пойдет по стопам отца, то есть займется юриспруденцией, станет, как и он, лицензированным адвокатом. Мой отец пытался сделать из него книготорговца и издателя, но у Уильяма душа не лежала к этому занятию. В прошлом месяце, потерпев массу неудач, он решил вовсе покончить с этим. И я полагала, что он вернется к юриспруденции. Но он всех нас удивил и уехал в Италию. Он говорит, ему уже почти 25, и ему нужно увидеть красоту и писать.

Я прилагаю его последнее письмо из Венеции – там масса описаний тамошних пейзажей. Ты познала личные горести в жизни, и я полагаю, что не ошиблась в надежде, что ты сумеешь помочь мне и дашь совет по поводу моих горестей.

Преданная тебе,

с любовью,

Энн-Френсис

Элм-Лодж, Килбурн,

12 мая 1830 года».

В переполненном омнибусе из Честерфилда Элиза все пыталась разобраться в сложившейся ситуации. В отношении Уильяма ее удивляло то, что могло бы удивить любого. Она не претендовала на то, что хорошо его знала, но помнила самые первые его слова, обращенные к ней: «Я – писатель и не намерен становиться кем-либо еще». Эта фраза засела у нее в памяти: в то время ему было пятнадцать лет. Ей самой тогда было двадцать один, и она недавно вышла за его дербиширского кузена Джеймса Туше. Приглашенная на званый ужин в дом к манчестерским Эйнсвортам, она с удовольствием встретилась со всей семьей – все они оказались веселыми, не предрасположенными к драматизму людьми, не имевшими склонности к вспышкам ярости или меланхолии, каковую она уже начала замечать в своем муже. Но драма все же была: после пудинга новобрачным вручили самодельную афишу («Джотто: фатальная месть. Новый мелодраматический спектакль Уильяма Гаррисона Эйнсворта») и препроводили в подвальный этаж, чтобы посмотреть постановку одноактной пьесы в исполнении братьев Эйнсворт. Нарочитое напоминание того факта, что Гилберт из них двоих очень любил покрасоваться – и был актером более одаренным. Хотя кто бы мог что-то вытянуть из такого рода реплик? «Ярись, стихия! Грянь, буря! Сверкай, о странный огнь, пришелец-призрак!» В детстве Уильям фатально переоценивал литературную значимость погоды. Его пьеса была жутко пугающей – и длинной. Потом он проникся к Элизе и стал уделять ей особое внимание, будто догадался, что она несчастлива в браке. У него были длинные ресницы, милое лицо, как у оленя. Он флиртовал, как взрослый мужчина. О нем у нее сложилось впечатление как о необычайно откровенном, увлеченном парне с амбициями, намного превосходившими его способности.

И тем не менее. Несколькими неделями позже в Честерфилд был прислан экземпляр «Арлисс покет мэгэзин» с публикацией «Джотто». У его автора был даже литературный псевдоним: Т. Холл. За этим выпуском журнала последовали и другие с приложенной к ним искренней и немного хвастливой запиской:

«Уважаемая миссис Туше!

Мне доставляет особую радость послать вам в этом месяце литературный пастиш нашего «мистера Холла», в котором тот дает понять, что якобы обнаружил доселе забытое произведение драматурга XVII века «Уильяма Эйнсворта» – и приводит из этого произведения обширные цитаты – ха-ха-ха! – каковой акт обмана, смею надеяться, обрадует и одурачит читающую публику и доставит вам, в особенности, не меньшее удовольствие, чем скромному автору, написавшему сию вещицу.

Искренне ваш,

У. Гаррисон Эйнсворт»

А вскоре она получила и первую книгу, под новым псевдонимом: «Стихотворения Чевиота Тичберна». Стихи были посвящены Чарльзу Лэму, с кем этот амбициозный юноша каким-то образом уже сдружился. Миссис Туше стихи не пришлись по душе: они были проникнуты романтическими сожалениями по «нашей давно позабытой юности в полях» и «тем дорогим сердцу дням беззаботных забав, что тоже увяли так быстро», хотя, насколько ей было известно, поэт окончил школу всего-то месяц назад и теперь служил помощником поверенного в отцовской адвокатской конторе. Адвокатская деловитость на миг вторглась в поток высокопарных слов. Единственное письмо, полученное ею от Уильяма той осенью, содержало печальную новость о том, что его брат упал с лошади и при падении ударился головой о землю, но тогда все вообразили, что Гилберт сможет «скоро оправиться» от этого несчастного случая.

10. «Моя весна – зима моих невзгод»[12 - «Элегия» Ч. Тичборна (1586). Здесь и далее перевод Г. Кружкова.]

В восемнадцать лет он прислал свой первый сборник рассказов. Он не мог знать, что «Декабрьские рассказы» прибыли в день самого беспросветного отчаяния и печалей Элизы – сказать по правде, она даже подумывала, что это будет последний день в ее жизни. В качестве эпиграфа Уильям взял знаменитую строчку сэра Чидика Тичборна, неудавшегося убийцы королевы-девственницы[13 - Речь идет о королеве Елизавете I.?Ч. Тичборн участвовал в заговоре католиков, сторонников Марии Стюарт, с целью убийства королевы и был казнен: его повесили, выпотрошили и четвертовали.], заблудшего мученика истинной веры… Как всякая добропорядочная выпускница католической школы, Элиза многократно читала эти строки на протяжении многих лет. И никогда не сомневалась в том, сумеет она выжить или нет:

Моя весна – зима моих невзгод; Хмельная чаша – кубок ядовитый; Мой урожай – крапива и осот; Мои надежды – бот, волной разбитый. Сколь горек мне доставшийся удел: Вот – жизнь моя, и вот – ее предел.

Она выжила. Трясущимися руками она взяла шнурок, который до этого опробовала на длину и прочность, и снова продела в штрипки мужниного халата. Если уж старого Тичборна могли повесить, выпотрошить и четвертовать, а его внутренности протащить по улицам елизаветинского Лондона, но при этом его бессмертная душа осталась неубиенной, то уж и миссис Туше была способна сохранить свою бессмертную душу, невзирая ни на какие ее страдания.

Прошло еще немало времени, прежде чем она взяла в руки эту книгу. Но она всегда предпочитала повести стихам, поэтому, стоило ей раскрыть этот томик, она прочитала с первой до последней страницы. В его стиле мало что изменилось. Молния по-прежнему «сверкала в небесах яркими всполохами», надуманные убийства случались безо всяких веских причин, могилы разверзались, привидения шатались по ночам, все совершали абсолютно нелепые поступки и говорили несуразные слова, все женщины, похоже, страдали помрачением ума, одежда и мебель описывались в мельчайших подробностях, а кровь либо «стыла в жилах», либо била фонтаном. Но! Пав духом и отчаянно желая познать мир вне пределов своего существования, она буквально утонула в этих страницах. И поймала себя на том, что впервые за много месяцев улыбнулась, прочитав описание некой Элизы, загадочной черноволосой женщины, на которой двоеженец-рассказчик повести «Мэри Стакли» вынужден жениться, хотя уже был женат на «светловласой Мэри»:

«Она была довольно крупная, с властными манерами и внешностью, выразительнее коей, полагаю, я еще не встречал. Она не обладала, вероятно, тем, что многие могли бы назвать красотой, но я не знал никого, кто мог бы столь властно заинтересовывать с первого взгляда. И в ней угадывались скрытые отсветы темных страстей…»

Ей в ту пору было двадцать четыре. Три года она была замужем. В первый же год она узнала, что не может быть женой. Во второй – что может быть матерью, и уже была ею. На третий год пришло понимание, что вне зависимости от того, что она о себе думала, мать имела над своим ребенком не больше власти, чем раб над своей жизнью. И куда бы Джеймс Туше ни сбежал с ее дорогим Тоби, она не смогла бы узнать, куда, ибо закон не был на ее стороне, а значит, у нее не оставалось надежды вернуть своего ребенка. Но даже если бы у нее было на то законное право, она знала, что не обладала моральным правом. Если ее муж оказался пьяницей, что ж, разве не она его довела до жизни такой? Если он бросил ее, сбежал среди ночи с ребенком, разве не потому, что понял ее истинную цену? Как он это узнал, она не могла понять. Но есть знания, неподвластные языку.

11. Сто фунтов в год

Ее муж и ребенок пропали. К кому ей было обратиться? Кто смог бы действовать в ее интересах? Отец ее умер, брата у нее не было. Она вспомнила, что у мужа был младший кузен – литератор, который сейчас обучался адвокатскому ремеслу. И написала ему униженное письмо. На следующий же день он появился у нее на пороге, словно живой ответ на ее письмо, на вид он был даже моложе, чем она его помнила, расфуфыренный, как граф д’Орсэ[14 - Альфред д’Орсэ (1801–1852) – французский художник, известный модник своего времени.]. Лицо в обрамлении забавных кудряшек, безупречный фрак небесно-голубого цвета с медными пуговицами, сияющие башмаки, в которых, как в зеркале, отражалось ее лицо, завязанный изысканным узлом желтый галстук. Но он был ее единственной надеждой – и оказался предупредительным и добросердечным. Он не стал расспрашивать о подробностях, только осведомился об именах знакомых Джеймса в Лондоне. Через неделю он напал на след, а затем раздобыл адрес в районе Риджентс-парка. Он написал Элизе, желая заручиться ее разрешением «уладить эту глупую семейную размолвку». Он пообещал привести кузена в чувство. Миссис Туше не ожидала и не желала достичь примирения, она хотела лишь вернуть ребенка. Она в жизни не знала ни одного мужчины, способного позаботиться о младенце. И не верила в такую возможность. Потому она всегда молилась лишь о благополучии няни Дженни, исчезнувшей вместе с ними. Но даже и эта молитва оказалась ядовитой. Именно Дженни и заразила обоих скарлатиной.

Об их смерти Уильям известил ее лично, не почтой. Так что он был рядом с ней, когда она, лишившись чувств, упала на каменные плиты в передней. Он подхватил ее, уложил, вызвал врача. Он поручил горничной ухаживать за ней. Он позаботился обо всех мелочах с величайшим тактом, какого она не ожидала обнаружить у столь молодого человека. А когда обнаружилось завещание и пришло время подумать о ее будущем, он умолил ее препоручить «все толковому джентльмену, занимавшемуся юриспруденцией в конторе моего отца».

Профессиональное мнение сих мужей сводилось к тому, что завещание мистера Джеймса Туше, составленное второпях, было «постыдным и плохо написанным» и не могло быть оглашено вслух в присутствии уважающей себя дамы. Его сочинили в состоянии «жестокой лихорадки, коя, как известно, дурно влияет на мозг», и оно было «недостойным всякого добропорядочного христианина». Завещание не оставляло Элизе вообще никакого обеспечения. Помимо этой бросавшейся в глаза подробности, Уильям не выявил в нем никаких особых деталей, да она и не настаивала, ни в момент оглашения завещания, ни впоследствии при более тщательном его изучении. Достаточно было знать, что ее юный кузен – хотя он, безусловно, прочитал все ужасные обвинения, которые, по ее предположению, содержались в тексте завещания, – похоже, ничуть ее не осуждал. Напротив, он заявил, что намерен «преданно посвятить» себя ее защите и преисполнен решимости обеспечить ей ежегодный доход.

– Будь уверена: мы выманим у этих представителей нашей семьи малую толику их ямайского состояния. Всем известно, что Сэмюэль Туше умер банкротом, но сами Туше, включая и твоего Томаса, никогда не были такими уж бедняками, каких старались из себя корчить… Они, подобно лесным белкам, немало припрятали еще до того, как наш печально знаменитый предок повесился на стойке балдахина!

Вот какого содержания ему удалось добиться для нее. Сто фунтов в год. На тихую жизнь ей вполне бы хватило.

Теперь ей было тридцать один. Душевная боль не прошла, хотя и утихла: она стала фундаментом дома ее жизни. Но если она чем-то и отличалась от других пассажиров переполненного омнибуса, направлявшегося в Лондон, то вряд ли это бросалось в глаза со стороны. Она была уверена, что выглядела точно так же, как и масса других дам своего сословия. Замкнутая и благоразумная, сжимавшая в руках ридикюль, сумочку или саквояж, ибо, в отличие от богатых или бедных, резкие перемены в жизни всегда были возможны, и к ним следовало готовиться заранее. И это была вторая загадка письма Энн Френсис: какую роль Элиза Туше уготовила для себя в жизни сейчас? Она понимала, что обездоленная. Что она настрадалась. Но разве есть те, кто не страдает? Возможно, страдания выпали на ее долю слишком рано, наделив особо проницательным пониманием людей? Она была молодой вдовой, познавшей «трудности в личной жизни». Она была матерью, которая потеряла ребенка, умершего от скарлатины вдали от дома, в незнакомом городе, на руках у няни-ирландки. С ней в жизни уже случилось все самое худшее. Но другим людям какой в этом прок? Чем она может им помочь? Но почему они так думали?

12. Поездка в Элм-Лодж, весна 1830 года

Это было, без сомнения, приметой дурного характера, но ей не нравилось за городом. Она там жила, но ей там не нравилось. Эдинбург был в ее крови. Города были в ее крови. Ее соседи по омнибусу могли жаловаться на хлопья сажи и вонь в воздухе, на невероятную толчею экипажей и телег на улицах, но Элизе нравились всплывавшие в памяти сценки лондонской жизни: свадьба в Мейфэре, и как на Чаринг-кросс-роуд женщина ударила другую метлой, и как группа уличных музыкантов-эфиопов выступала перед Вестминстерским дворцом. Слишком быстро они миновали живописное m?lеe[15 - Столпотворение (фр.).] Оксфорд-стрит. Когда омнибус обогнул Тайбернское дерево[16 - Деревянный эшафот с виселицей, где проводились публичные казни в Лондоне XV–XVII вв.], она тихонько помолилась за души мучеников, после чего все ее мысли отдались долгой скучной поездке по сельской Эджвэр-роуд. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись нескончаемые поля.

На постоялом дворе «Красный лев» поменяли лошадей. Элиза решила последний отрезок пути в полмили пройтись пешком по чудесному Килберну – в качестве наказания. Взгляни на агнца, что скачет среди колокольчиков, говорила она себе, но, честно говоря, агнец ей был скучен. Вместо того она мысленно перечисляла придорожные заведения, мимо которых шла: таверны «Петух», «Старый колокол», «Черный лев» – и Килберн-Уэллз вдали, где молодая мать могла укрепить здоровье на родниках, а миссис Туше могла заказать добрый котелок креветок. «Я пробуду там три недели, самое большое – месяц. С самого начала я внесу ясность. У меня своя судьба в жизни и, слава Господу, достаточное содержание, и я не нуждаюсь ни в ком и ни в чем. Это я скажу очень четко». Никто не встретился миссис Туше на дороге, за исключением беззубого фермера, гнавшего палкой стадо свиней, но по ее ощущениям, он и сам увидел, что эта высокая, решительная женщина, которая несла три сумки без посторонней помощи, не нуждалась ни в ком и ни в чем.

Она и не рассчитывала на удовольствие быть кому-то нужной.

– Элиза, а ты, оказывается, гораздо выше, чем я думала!

Энн-Френсис Эйнсворт стояла в дверях Элм-Лоджа – простенького прямоугольного дома, утопавшего во вьющихся розах и окруженного вязами. Ее распущенные волосы соломенного цвета ниспадали на плечи. Элиза сочла, что у нее более тонкие черты лица, чем на портрете. На ее лице застыло выражение бесхитростной простоты – словно ей никогда не приходило в голову сказать что-то иное, кроме того, о чем она в данный момент думала, – и вокруг нее копошились дети, вцепившиеся в ее ноги и облепившие ее руки. Практичная Элиза поставила сумки там, где стояла, под яблоней, и сделала шаг вперед, чтобы взять у нее младенца. Тяжелый, как Тоби. Пахнет, как Тоби.

– Зови меня Энни – так Уильям меня зовет, так все меня зовут.

Но Элиза уже почувствовала, что сама она хотела быть, в восприятии Энн-Френсис, отдельной и отличимой от этих «всех». И решила звать ее Френсис.

– Как хорошо, что ты приехала. Как же хорошо. Вчера я узнала, что от нас уходит Этель, она собирается замуж за уиллесденского паренька с фермы в Мейпсбери. Вот так не повезло… зато ты с нами. У нас остается только Элеонора, но у нее дел по горло на кухне. О, как же хорошо, что ты приехала!

Странной особенностью хороших людей, как давно подметила Элиза, была их готовность видеть то же самое свойство во всех и везде, когда на самом деле это качество было исчезающей редкостью.

13. На водах Килберн-Уэллза

Она приехала в Элм-Лодж 23 апреля 1829 года. С тех пор она каждый год отмечала этот день как свой личный праздник. Это празднование не требовало особого языка. И никаким ритуалом не сопровождалось. Если бы у нее спросили, что двадцать третье апреля значило для нее, она сказала бы правду, назвав его днем святого Георгия, и стала бы уверять, что этот день лично для нее не имел никакого значения. Но где-то в глубине души, не называя никак, она его отмечала. С ним был связан ворох ощущений. Вьющиеся розы на фасаде дома. Френсис в дверях. И самое первое, безошибочное впечатление ее доброты. Ощущение под ногами, когда она рано утром шла по траве Уиллесден-Лейна, срывая дикие цветы с зеленых изгородей вдоль улочки и пытаясь ими любоваться. Радость от сознания, что скоро она свернет за угол и пойдет обратно к дому, где ее будут ждать выстиранные ковровые дорожки и потрошеные кролики, сушившееся на веревке белье и пухлые детские ножки, крошечные ручки с приставшими к ним остатками еды, ароматы жареного бекона, фруктовые пироги, завернутые в полотно, густое болотце горохового супа и простейшие мелодии Баха, сыгранные неуклюже, но в благодушном настроении. Это были те теплые священные человеческие занятия, о существовании которых она уже почти позабыла.

В своем мысленном календаре того периода она отметила: эти три недели пролетели, словно их и не было. Все были рады ее приезду. Она оказалась необычайно умелой и опытной, как в обращении с детьми, так и в ведении домашнего хозяйства. Она была «даром небес». И учитывая внезапное исчезновение прислуги и тот факт, что обе старших сестры, Фанни и Эмили, постоянно будили друг друга, а кухарка Элеонора, уставшая спать на полу в кухне, расположилась в старой комнате прислуги, – так вот, с учетом этого всего было логично, чтобы Фанни и Эмили разъехались по разным помещениям, а Элиза уступила свою комнату и стала спать в одной кровати с миссис Эйнсворт.

В день, помеченный в ее календаре как день ее последнего переезда, она шла под ручку с миссис Эйнсворт к источнику Килберн-Уэллз.