1888

Клаудия удивленно подняла брови, став свидетелем того, как я по своей воле потушил сигарету сапогом, но почему-то никак не прокомментировала это поистине историческое событие.

– Готовьтесь, Итан, – проворчала мисс Дю Пьен, оставляя окурок в кирпичной стене дома. – Едем в Сент-Джордж Филдс.

Я мельком осмотрел ее давно не крашенный скрипучий экипаж с исхудавшей лошадью и подозрительным бедняком за поводьями вместо кучера, и усомнился в большом финансовом состоянии женщины, каким она обладала ранее. Впоследствии выяснилось, что у транспорта был плох не только внешний вид, но и имелись существенные проблемы с рессорами.

Сжимая в кулаке карточку прачечной и зонт, я сел напротив Клаудии, принявшись с увлечением следить за тем, как она, тяжело сопя, делает неразборчивые пометки в своей толстой тетради. Судя по всему, у врача здорово испортилось настроение, ведь теперь, помимо работы в Бедламе, ей придется заниматься еще и официальными документами об осмотре покойной и ее последующем посмертном состоянии.

Мисс Дю Пьен переехала в Лондон из Франции больше пяти лет назад и на мои расспросы, что побудило ее это сделать, всегда отшучивалась и конкретно не отвечала, но, глядя на нее, я бы никогда не подумал, что заветной мечтой женщины было работать в морге одной из самых жутких больниц для душевнобольных, в котором она проводила большую часть своего рабочего и свободного времени.

Клаудия не из тех, на кого бы мужчины бросали свои восхищенные взгляды или сворачивали шеи, проходя мимо, лишь бы подольше насладиться пленительной женской красотой. Бесформенное, невыразительное лицо со светлой картинной печалью и миндалевидными голубыми глазами, обрамленными длинными, но редкими ресницами, не привлекало к себе внимания прохожих, а отталкивало.

В настолько несимпатичной внешности сильно выделялся лишь сосредоточенный, с нотками пренебрежительности, изучающий взгляд, показывающий, насколько его обладательница была горда собой и интеллектуально одарена.

Вечно спешащая по нескончаемым делам, которых становилось все больше с каждым днем, она отодвинула личное счастье в сторону, поставив на первое место карьеру, деньги и власть с богатством, полностью уподобившись мне. Женщина, совсем позабывшая о манерах, никогда не обращала внимание на мнение окружающих людей, косо смотрящих на нее, предпочитая продолжать носить удобный твидовый костюм и торопиться к очередному пациенту, держа в руках набитый, тяжелый саквояж. Гибкое мышление, твердые и глубокие знания о своей работе и профессии позволяли ей двигаться вперед и сохранять непоколебимое уважение среди других врачей, несмотря на ее повсеместно осуждаемое поведение и внешний вид.

– Мистер Брандт, мы не виделись почти полгода, – вдруг произнесла Клаудия, оторвавшись от записей. – До сих пор числитесь должником у каждой блохастой собаки в подворотнях?

– Я обязательно передам мистеру Муру, какого вы о нем мнения.

Врач рассмеялась, вновь устремив все свое внимание на записи в тетради, и, озабоченно покусывая карандаш, пожаловалась на воздух, испорченный здешними фабриками и часто оставляющий во рту привкус угольной пыли.

Я не слушал жалобы женщины, а лишь наслаждался пленительным, таинственным городом финансов и искусства, переполненным британским юмором и родным угольным смогом.

Моя спутница, сколько ее знаю, была противоположного мнения. Она всегда считала и рьяно доказывала, что Париж намного лучше, ведь в знаменитой столице Франции великодушие меценатов неизменно, а вежливость, учтивость и порядочность не скрывали в себе зависть, злорадство и лицемерие. Так же думал и мистер Мур. Единственные беседы, за которыми Клаудия и Бенедикт могли проводить бесконечное время, не ссорясь, – это жаловаться друг другу на Великобританию и обсуждать самое плохое, что в ней есть, закрывая глаза на все хорошее.

Буквально через полчаса мы подъехали к громоздкому, окутанному плотным туманом Бедламу, который хранил внутри себя бесчисленное количество тайн и секретов, спрятанных так глубоко, что потребовалось бы не одно десятилетие на их раскрытие.

Одной из самых больших и решенных загадок являлась история о появившихся в больнице рессурекционистах, или, как их называли в узких кругах, «воскресителях».

Эти нелюди находились на значимых должностях в Бедламе, совершенно точно знали об умирающих и часто способствовали их скорейшему преданию земле, затем, после похорон, они выкапывали тела и продавали в их другие лечебницы или медицинские учебные заведения в качестве наглядных пособий, которые пользовались большим спросом на лекциях у студентов.

Когда миссис Мур сообщила мне неприятнейшую новость о том, что могилу ее зятя раскопали, не оставив там и гроба, я без тени сомнения ответил, что в этом были повинны расхитители могил, после чего женщина сразу сменила тему разговора.

Когда-то вместе с Бенедиктом они пожалели денег на металлическую клетку для захоронения Роберта и теперь наблюдали за ежедневными душевными муками овдовевшей старшей дочери.

– Мистер Брандт, готовы погреться в одном из самых спокойных мест во всем Лондоне? – с усмешкой спросила Клаудия, вылезая из экипажа. – Ах, я вспомнила! Вы же не поклонник мистики и призраков! Как жаль, что мы приехали сюда поздней ночью.

– Скорее в Акре Дьявола когда-то было тише, чем в этом богом забытом месте. Не знаю, с чего вы взяли, что меня вгоняют в страх приведения. Я на дух не переношу лишь кладбища и могилы, – ответил я, следуя за ней широким шагом. – Сколько времени вам потребуется для заключения?

Мисс Дю Пьен остановилась, хитро улыбнулась, крепко сжав тонкие губы, и произнесла высоким голосом, точно декламируя:

– Достаточно для того, чтобы вы заскучали.

После, деланно посмеявшись, но так и не ответив ничего конкретного на мой вопрос, женщина, чуть задрав свой маленький острый носик, важной походкой направилась в сторону громоздкого двухэтажного здания, разделенного на женский и мужской корпуса, соединенных просторным вестибюлем. В этой же больнице находился морг, неофициально принадлежащий мисс Дю Пьен, знающей про все, что касалось умерших здесь пациентов.

Оказавшись в палатах Бедлама, люди с душевными расстройствами, связанные и сидевшие с утра до ночи на деревянных скамейках, кричали, прося помощи, отчего по всему телу пробегала нервная дрожь, а тех, кого прятали в больницу насильно, убеждали в том, что они сошли сума, заставляя жить в вечном неопределенном чувстве жути.

Над самыми беспокойными ставились эксперименты и проводилась резекция коры головного мозга, от которой больные переставали испытывать любые эмоции и становились недееспособными.

При входе в Бедлам могло сложиться впечатление, будто это на самом деле музей, а не место скопления психически нездоровых личностей. Весь вестибюль был полностью отделан темным деревом, паркет начищен и отполирован настолько, что он мог заменять зеркала, посередине располагалась массивная резная лестница, сделанная из ясеня, а чуть подальше от стойки регистрации находился малахитовый камин, обставленный диваном и креслами, почти сравнимыми с мебелью зажиточного мистера Мура.

Все в этом месте хотело сбить с толку поступавших больных, отвлечь от приближающегося кошмара, и у больницы получилось бы это сделать, если бы не здешний запах, портящий все представление.

Едкое амбре из этилового спирта, хлорной извести, пахучих мазей и стерильных бинтов моментально возвращало в суровую реальность, напоминавшую о существовании корпусов, где лампочки тускнеют с каждым днем все сильнее, где напольная плитка, вся в сколах и въевшихся пятнах, видела не один век, и где на стенах облупилась грязно-зеленая краска, оголявшая надписи, сделанные безумными пациентами.

Казалось, что по ночам сумрак здесь обретал форму, таинственно передвигаясь по длинным темным коридорам и сквозя через множество наполовину разбитых окон.

Клаудия попросила подождать ее в вестибюле, пока мертвое тело перенесут в морг, и она сможет детально рассмотреть его.

Время шло, женщина не появлялась. Я решил подробнее изучить письмо от потенциального убийцы, которое получил ранее на ужине у Бенедикта. Единственное, что мне бросилось в глаза – это имеющийся у печатной машинки дефект, выражающийся в том, что почти все буквы на бумаге едва заметно двоились.

Не разглядев для себя больше ничего полезного, я откинулся на бархатную спинку дивана и задремал под жалобные, приглушенные стоны больных.

– Мистер Брандт, просыпайтесь, – торопливо прошептала Клаудия, тормоша меня и присаживаясь рядом. – Есть интересная информация.

– Вы негодяйка, а значит, что заключение просто так не отдадите, – ответил я, сонно потянувшись и протяжно зевнув. – Какие имеются пожелания?

– Удивительная проницательность. Не хотите посетить сегодня поздним утром ресторан в Кенсингтоне?

– Вы приглашаете меня на свидание?

Она закатила глаза, после чего посмотрела на меня так, что мне сделалось стыдно за свой глупый шуточный вопрос, и сказала:

– Я приглашаю вас позавтракать.

– Боюсь, мне придется отказать вам и воспользоваться помощью другого патологоанатома. В данный момент у меня нет возможности принять ваше предложение.

– Я вас угощу, – ответила Клаудия, слегка сморщив нос и опустив уголки рта. – Как бы мне не хотелось.

– С этого и нужно было начинать разговор! Во сколько я должен быть на месте?

– Ровно в полдень в ресторане «Кифа». Как планируете добраться до дома?

– Снова один прогуляюсь без денег, но, если хотите, могу проводить вас.

– Нет. Я останусь еще поработать. A bient?t[1 - До скорого], мистер Брандт.

Она подмигнула мне и направилась в сторону двери морга, чтобы провести остаток ночи в своей любимой компании достаточно молчаливых людей.

Глава 3

– Послезавтра состоятся похороны лорда Бланша! Его семья будет рада присутствию каждого, кому была небезразлична судьба знаменитого музыканта! – громко вещал новости угреватый подросток, стоя на ящике и размахивая газетой. – Очередное убийство в Уайтчепеле! Возьмут ли на себя ответственность главари синдикатов?

– Дай сюда, – угрюмо сказал я, выхватив из рук парня свежий номер. – Когда вы только успеваете их печатать?

– Три пенса, сэр, – пролепетал он, протягивая ладонь.

Я осуждающе посмотрел на сорванца, чуть приподняв брови, и тут же сменил свой интерес на колонку новостей про ночное убийство, игнорируя требовательные просьбы заплатить за газету.