Ужасные дети. Адская машина. Дневник незнакомца

На самом деле Поль никогда не шевелил магматических уровней своей души. Эти глубинные слои были слишком драгоценны, и он боялся собственной неловкости. Приятное останавливалось у порога этого кратера, дурманящие испарения которого были для него фимиамом.

С этого вечера между Полем и Агатой протянулись, скрещиваясь, нити и начали сплетаться в ткань. Справедливое время перераспределило роли. Гордый Даржелос, уязвлявший сердца безысходной любовью, перевоплощался в робкую девочку, над которой Поль мог властвовать.

Элизабет бросила снимок обратно в ящик. На другой день она обнаружила его на каминной полке. Она нахмурилась. Ни слова не сказала. Только мысль ее работала. В свете прозрения она вдруг заметила, что все апаши, детективы, американские кинозвезды, приколотые Полем к стенам, походили на сироту и на Даржелоса-Атали. Это открытие повергло ее в смятение, от которого она задыхалась, не пытаясь в нем разобраться. «Это уж слишком, – говорила она себе, – у него секреты». Он жульничает в Игре. Раз он жульничает, она будет жульничать впрок. Сблизится с Агатой, не станет обращать внимания на Поля и не выкажет ни малейшего любопытства.

Фамильное сходство лиц на портретах было реальным фактом. Если бы Полю на это указали, он бы очень удивился. Преследуя определенный тип лица, он преследовал его вслепую. Сам он такого предпочтения за собой не знал. А между тем влияние, которое это предпочтение без его ведома оказывало на него, и то, которое сам Поль оказывал на сестру, пересекали их беспорядочное существование прямыми, неумолимыми линиями, устремленными навстречу, как две враждебные линии, которые сходятся от основания к вершине греческого фронтона.

Агата вслед за Жераром прижилась в неправильной комнате, чем дальше, тем больше приобретавшей вид цыганского табора. Не хватало только лошади, а отнюдь не оборванных детей. Элизабет предложила поселить Агату у них. Мариетта может обставить для нее пустующую комнату, которая ей-то не навеет никаких печальных воспоминаний. «Мамина комната» угнетала тех, кто видел, вспоминал, кто стоял в ней неподвижно, дожидаясь наступления темноты. Если осветить ее и прибрать, в ней можно отдыхать вечерами.

С помощью Жерара Агата перевезла кое-какие вещи. Ей были уже знакомы все обычаи, бдения, спячки, раздоры, ураганы, штили, кафе «Шарль» и сэндвичи.

Жерар встречал девушек у выхода демонстрационного зала. Они гуляли или шли домой, на улицу Монмартр. Мариетта оставляла им холодный обед. Они ели где угодно, только не за столом, а наутро бретонка отправлялась собирать урожай яичной скорлупы. Поль спешил использовать возможность отыграться, которую предоставила ему судьба. Неспособный играть под Даржелоса и равняться с ним в высокомерии, он обходился старым оружием, раскиданным по детской, иначе говоря, изводил Агату грубостями. Элизабет вступалась за нее. Тогда Поль пользовался тихонькой Агатой, чтоб рикошетом ранить сестру. Все четверо сирот от этого выигрывали: Элизабет получала возможность усложнить диалог с братом, Жерар мог перевести дух, Агата поражалась наглости Поля, да и сам Поль тоже, ибо наглость придает неотразимую силу, а он, не будучи Даржелосом, никогда не обнаружил бы в себе такой силы, не послужи ему Агата поводом пооскорблять сестру.

Агате нравилось быть жертвой, потому что она чувствовала, что детская наэлектризована любовью, самые жестокие разряды которой остаются безболезненными и несут живительный запах озона.

Она была дочерью наркоманов-кокаинистов, которые дурно обращались с ней и покончили с собой, отравившись газом. В одном доме с ней жил администратор дома моделей. Он подозвал ее и отвел к своей начальнице. Ее держали на побегушках, потом доверили демонстрировать платья. Она знала толк в ударах, оскорблениях, злых шутках. В детской они были чем-то совсем другим; так ударяет волна, так хлещет по щекам ветер, так шаловливая молния догола раздевает пастуха.

Несмотря на эту разницу, в быту наркоманов она набралась опыта по части полумрака, угроз, драк с ломкой мебели, еды всухомятку по ночам. Ничто из того, что могло бы шокировать юную девицу на улице Монмартр, не удивило ее. Она прошла суровую школу, и школа эта оставила на ее лице свой отпечаток – что-то нелюдимое, залегшее под глазами и у ноздрей, что с первого взгляда можно было принять за Даржелосовскую надменность.

В детской она в каком-то смысле обрела небеса своего ада. Она жила, дышала полной грудью. Ничто не внушало ей тревоги, и ни разу не возникло опасения, что ее друзья соблазнятся наркотиками, потому что они и так жили под воздействием ревнивого естественного наркотика, и принимать наркотики для них было бы все равно что красить белым по белому или черным по черному.

Случалось, однако, что ими овладевал какой-то бред; лихорадка искажала детскую в кривых зеркалах. Тогда Агата мрачнела и задумывалась, так ли уж безобиден таинственный наркотик, пусть и естественный, и не всякий ли наркотик в конце концов толкает открыть газ.

Сброс балласта, восстановление равновесия разгоняли сомнения и успокаивали ее.

Но наркотик был. Элизабет и Поль родились с этой фантастической субстанцией в крови.

В действии наркотиков существуют периоды и смена атрибутики. Эти перемены, это чередование стадий одного цикла происходят не скачками. Переход неощутим, а воспринимается промежуточная зона неустройства. Все беспорядочно перемещается, чтоб образовать новый рисунок.

Игра занимала все меньше места в жизни Элизабет и даже Поля. Жерар, поглощенный одной Элизабет, больше не играл. Брат и сестра еще пытались и злились, потому что ничего не получалось. Они не уходили. Они чувствовали, что не могут сосредоточиться, теряют нить грезы. На самом деле они уходили, но не туда. Привычные к упражнению, состоящему в выходе за пределы своего «я», они называли разболтанностью новый этап – погружение в себя. Интрига трагедии Расина вытесняла и заменяла механизмы, с помощью которых этот поэт осуществлял появление и исчезновение богов на Версальских празднествах. Их празднества от этого совершенно разладились. Погружение в себя требует дисциплины, к чему они были неспособны. Ничего, кроме потемок, призраков чувств, они в себе не находили. «Тьфу! тьфу!» – возмущенно вскрикивал Поль. Все подымали головы. Поль бесился оттого, что не мог уйти в мир теней. Это «тьфу!» вырывалось у него в раздражении, когда уже на грани Игры он был отвлечен воспоминанием о каком-то жесте Агаты. Он возлагал вину на нее и срывал на ней злость. Причина этой вспышки была слишком проста, чтобы Поль изнутри, а Элизабет со стороны ее обнаружили. Элизабет, которая тоже пыталась выйти в открытое море и сбивалась с курса, погружаясь в смутные мысли, ловила на лету повод вынырнуть из себя. Она ошибочно истолковывала любовную обиду брата. Она думала: «Он злится на Агату за то, что она похожа на того типа», – и эта пара, столь же неумелая в самопознании, сколь искусная когда-то в разрешении неразрешимого, возобновляла через Агату обмен оскорблениями.

Чем громче кричишь, тем скорее хрипнешь. Диалог затухал, обрывался, и бойцы делили добычу – реальную жизнь, которая теснила сновидения, колебала растительную жизнь детства, населенную исключительно вещами безобидными.

Какой защитный инстинкт, какой душевный рефлекс приостановил было руку Элизабет в день, когда она сунула Даржелоса в сокровище? Несомненно, той же природы, что другой инстинкт, другой рефлекс, побудившие Поля бросить: «Прячем?» – легким тоном, так не вязавшимся с его скорбью. Во всяком случае, фотография была предметом отнюдь не безобидным. Поль поспешил со своим предложением, как человек, застигнутый на месте преступления, с нарочито оживленным видом преподносит первую пришедшую на ум ложь; Элизабет согласилась без всякого энтузиазма и вышла, разыграв пантомиму, имеющую целью показать, что ей многое известно, и заинтриговать Поля и Жерара, если у них от нее секреты.

Теперь мы убедились воочию: безмолвие ящика медленно, жестоко закаляло образ, и то, что Поль отождествил его в руке Агаты с мистическим снежком, вовсе не смешно.

Часть II

Уже который день детскую жестоко качало. Элизабет изводила Поля целой системой утаек и непонятных намеков на что-то приятное (на этом она особо настаивала), в чем ему никакой доли не положено. Агату она держала в наперсницах, Жерара в сообщниках и подмигивала им, если намеки становились рискованно прозрачными. Успех такой системы превзошел все ее ожидания. Поль корчился, как на сковородке, сгорая от любопытства. Одна только гордость мешала ему отозвать в сторонку Жерара или Агату, которым, впрочем, Элизабет наверняка запретила говорить под страхом ссоры.

Любопытство победило. Он подкараулил трио возле того, что Элизабет называла «артистическим выходом», и обнаружил, что какой-то молодой человек спортивного вида ждал вместе с Жераром у дома моделей и увез всю компанию в автомобиле.

Ночная сцена стала форменным пароксизмом. Поль обзывал сестру и Агату грязными шлюхами, а Жерара сводником. Он съедет с квартиры. Пусть себе водят мужчин. Этого следовало ожидать. Все манекенщицы шлюхи, низкопробные шлюхи! Его сестра – сука в охоте, она сбивает с пути Агату, и Жерар, да, именно Жерар всему виной.

Агата расплакалась. Жерар, хоть Элизабет и прерывала его бесстрастным: «Оставь, Жерар, он просто смешон», – возмутился, объяснил, что этот молодой человек – знакомый его дяди, что зовут его Майкл, что он американский еврей, что у него огромное состояние и что они собирались прекратить игру в прятки и познакомить его с Полем.

Поль орал, что не желает знакомиться с «грязным евреем» и что завтра же пойдет на место встречи и даст ему по морде.

– Мне все ясно, – продолжал он, и ненависть звездами горела в его глазах, – вы с Жераром запутываете малышку, вы толкаете ее в объятия этого еврея; может, собираетесь ее продать!

– Ошибаетесь, дорогой мой, – возразила Элизабет. – Дружески предупреждаю вас, что вы на ложном пути. Майкл приходит ко мне, он хочет на мне жениться, и он мне очень нравится.

– Жениться? На тебе? На тебе! Да ты рехнулась, да ты погляди в зеркало, кто на такой женится, ты ж уродина, идиотка! Всем идиоткам идиотка! Он тебя дурачит, потешается над тобой!

И он смеялся смехом, похожим на конвульсии.

Элизабет прекрасно знала, что вопрос, еврей человек или нет, так же никогда не волновал Поля, как и ее. Она грелась, нежилась. Сердце ее распускалось во всю ширь детской. Как она любила этот смех Поля! Какой свирепой становилась линия его подбородка! Какое же блаженство – додразнить брата до такого состояния!

На следующий день Поль почувствовал, что был смешон. Он признавался себе, что в своих обвинениях хватил через край. Забывая, что подумал сперва, будто американец домогается Агаты, он рассуждал: «Элизабет свободна. Может выходить за кого хочет, мне-то что», – и недоумевал, с чего так разъярился.

Он еще некоторое время дулся и постепенно дал себя уговорить познакомиться с Майклом.

Майкл представлял собой абсолютный контраст с детской. Контраст столь совершенный, столь яркий, что в дальнейшем никому из детей в голову не приходило открыть ему двери этой комнаты. Он был для них олицетворением внешнего мира.

С первого взгляда видно было, что его место – на земле; что там все, чем он владеет, и разве что гоночные автомобили могут порой вызвать у него головокружение.

Перед этим киногероем предубеждения Поля не должны были устоять. Поль сдался, приручился. Маленькая компания разъезжала по дорогам, не считая часов, созывавших четверых сообщников в детскую, – эти часы Майкл наивно посвящал сну.

От ночных сходок Майкл не проигрывал. Его там воображали, расхваливали, творили из любых подручных материалов.

Когда после этого снова встречались, он и не подозревал, что пользуется преимуществами колдовства, подобного тому, каким околдовала Титания сновидцев (Midsummer Night’s Dream).

– Почему бы мне не выйти за Майкла?

– Почему бы Элизабет не выйти за Майкла?

Будущее с двумя комнатами воплотилось бы в жизнь. Удивительная скорость заносила их в абсурд, порождая планы комнат, подобные планам на будущее, которыми самоуверенно делятся с интервьюерами сиамские близнецы.

Один только Жерар сдержан. Он отводит взгляд. Никогда не осмелился бы он помышлять о браке с пифией, с девой-святыней. Нужен был, как в кино, молодой автомобилист, чтоб похитить ее, дерзнуть на этот шаг по неведению запретов святилища.

И детская жила прежней жизнью, и готовилась свадьба, и равновесие удерживалось – равновесие пирамиды стульев, которую клоун колеблет между сценой и залом, доводя до дурноты.

До дурноты головокружения, заменившей несколько приевшуюся дурноту от ячменного сахара. Эти ужасные дети напичкиваются беспорядком, смолисто-липким месивом ощущений.

Майклу все виделось в ином свете. Он очень удивился бы, если б ему объявили, что он обручился с девой-святыней. Он любил прелестную юную девушку и собирался на ней жениться. Он преподносил ей, смеясь, свой особняк Этуаль, свои автомобили, свое богатство.

Элизабет устроила себе комнату в стиле Людовика XIV. Майклу останутся салоны, музыкальные и гимнастические залы, бассейн и обширная галерея, до смешного несуразная, что-то вроде рабочего кабинета, столовой, бильярдной или фехтовальной с высокими окнами, выходящими на верхушки деревьев. Агату она возьмет с собой. Элизабет отвела ей комнату над своей.

Агату удручала неизбежность разлуки с детской. Она втайне оплакивала ее магическую силу и близость Поля. Что станется с ночами? Чудо возникало из прямого контакта между братом и сестрой. Этот разрыв, этот конец света, это кораблекрушение не волновали ни Поля, ни Элизабет. Они не взвешивали прямых или косвенных следствий своих поступков, не копались в себе: так драматический шедевр не беспокоится о ходе интриги и о том, как она придет к развязке. Жерар жертвовал собой. Агата подчинялась настроениям Поля.

Поль говорил:

– Получается очень удобно. В отсутствие дяди Жерар может жить в комнате Агаты (они больше не называли эту комнату «маминой»), а если Майкл куда-нибудь уедет, девочки разместятся по-старому.

Слово «девочки» было лишь подтверждением того, что Поль не представлял себе брака, что будущее для него терялось в облаках.

Майкл хотел уговорить Поля поселиться в особняке Этуаль. Поль отказался, держась своей программы одиночества. Тогда Майкл с помощью Мариетты взял на себя все расходы по содержанию квартиры на улице Монмартр.