Огранка. Первая книга декалогии «Гравитация жизни»

Позже, в школьные годы, втайне от родителей я покупала на сэкономленные от обеда деньги шоколадный батончик с мягкой начинкой, тут же его разворачивала, откусывала большой кусок и мгновенно съедала. Самой вкусной была середина, которая таяла во рту и которую не нужно было долго разжевывать. При всей моей неистовой любви к сладостям я не умела их есть, точнее, получать удовольствие от медленного таяния шоколада во рту или рассасывания сладкой карамельки: все мгновенно разжевывалось, перемалывалось, перетиралось и заглатывалось. Ключевым для меня являлся сам факт поедания конфеты.

Однажды, классе в пятом, одноклассница Света пригласила меня к себе на день рождения. Опаздывать я никогда не любила, поэтому всегда, даже на уроки в школу, приходила заблаговременно. Ожидая других гостей, мы со Светой играли в гостиной. Через приоткрытую дверь в соседнюю комнату я увидела накрытый праздничный стол, в центре которого стояли хрустальные вазы, доверху наполненные глазированным арахисом и изюмом в шоколаде. Когда раздался звонок в дверь, именинница побежала встречать гостей, а я, не выдержав соблазна, бросилась в соседнюю комнату. Отодвинув расставленные вдоль стола стулья, я пробралась к центру, запустила руку в вазу и принялась наполнять конфетами карманы своего праздничного платья. В этот момент в гостиной послышались чьи-то шаги. Я встрепенулась, пальцы непроизвольно разжались, и конфеты одна за другой звучно посыпались в пустую тарелку. От страха я забралась под стол и начала уничтожать улики, быстро запихивая сладости в рот. Горошинки падали на пол, подпрыгивая на ходу, разбегались по сторонам, а я, пытаясь их поймать, еще больше просыпала из наполненных карманов. Меня тут же обнаружили, и пришлось выбираться из своего убежища на виду у Светы, ее родителей и собравшихся гостей. Краска стыда залила мне лицо, уши пылали, а на глазах выступили слезы. Придумав что-то про игру в прятки, я побежала в туалет, закрылась и, рыдая, все-таки доела оставшийся в карманах арахис.

Придя после школы домой, я первым делом разыскивала спрятанный от меня ключ от бара, чтобы стащить несколько шоколадных конфет из коробки «Ассорти». Со временем коробка опустошалась, мама обнаруживала пропажу, и ключ прятали уже в другом месте. Сам факт наличия конфет в доме иногда настолько сильно начинал меня мучить, что я не могла ни о чем другом уже думать. И лишь съев их, я успокаивалась.

Случалось так, что кто-то из одноклассников звал меня к себе домой вместе сделать уроки, но прежде чем согласиться, я всегда выясняла, что из сладкого есть у него дома. И пока у меня списывали математику или сочинение по литературе, я наворачивала ириски или овсяное печенье, запивая сладким ягодным компотом.

Возможно, моя избыточная тяга к сладкому появилась в ответ на эмоциональную неудовлетворенность. Зерно страсти, присущее каждому человеку по его природе, но прорастающее лишь при наличии походящих условий, в моем сердце дало крепкие всходы. И если в детстве сладости компенсировали мне отсутствие проявлений любви родителей, то, когда я повзрослела, сладкая напасть уже превратилась в закрепившийся способ получения радости, искушая опустошить за раз банку сгущенки, вместо обеда съесть штук двадцать конфет или недельный запас мороженого.

Глава 3. «Солнышко»

Когда мне было пять лет, родилась сестра Зоя. Это произошло на Пасху, в Светлое Христово Воскресение, 25 апреля 1976 года, так что можно сказать, что ребенок родился светлым и Божьим. Незадолго до этого события меня отправили к бабушке в село, и в тот момент я решила, что родители меня бросили и больше не любят. Я плакала, просила забрать домой, обещала быть всегда послушной девочкой и даже устроила настоящую истерику с громкими воплями и стекающими прямо в рот тягучими потоками соплей, но тато уехал, а я уткнулась зареванным лицом в подол коричневой бабушкиной юбки и еще долго всхлипывала и подрагивала. Дважды в неделю тато приезжал на своем красивом двухколесном мотоцикле, чтобы взять свежих продуктов и молока для мамы, и через пару часов уезжал обратно, оставляя за собой столб дорожной пыли и запах бензина. Страх маленького человека, покинутого самыми любимыми людьми, сильно ранил тогда детское сердце. Неосознанно я вступила в отчаянную схватку с новорожденной сестрой за любовь родителей. Это соперничество продлилось вплоть до окончания школы и моего отъезда из дома, а потом, хотя и не проявлялось в столь агрессивной форме, длилось еще несколько десятков лет.

После рождения сестры, пока тато был на работе, маме приходилось совершать по восемь-десять ходок в день за водой к колодцу через дорогу, а затем поднимать полные ведра к нам на пригорок. Электрическим кипятильником прямо в ведре мама грела воду, после чего в большом металлическом тазу, называвшемся ночвами, вручную перестирывала гору постельного белья и пеленок, прижимая их к серой ребристой стиральной доске и тщательно натирая желтые пятна от детских «радостей» едким хозяйственным мылом. Затем складывала все в большую, покрытую копотью выварку и кипятила на костре во дворе, переворачивая парящее белье длинными деревянными щипцами. Потом все полоскала в холодной воде и выкручивала, зажимая длинный конец пододеяльника между коленями и сворачивая плотный жгут. Веревки для сушки белья были натянуты между двумя потемневшими столбами прямо за нашим домом. Днем на них постоянно что-то висело, а вечером все заносилось в дом, чтобы не спровоцировать шныряющий под окнами окрестный народ покуситься на папину рубашку или детские ползунки. Комплект постельного белья, расшитого узорами по углам и доставшегося маме в качестве приданого на свадьбу, она берегла особо и нередко просила меня присмотреть за ним. Огромные белоснежные, с голубизной от синьки «паруса», развевающиеся на фоне старого, перекошенного дома, казались мне тогда сказочными, и я, загадав желание, пыталась проскочить между ними, ничего при этом не задев. Иногда порыв ветра швырял мокрую простынь или пододеяльник прямо на меня, и тогда, стараясь выпутаться, я стягивала его с лица, оставляя явные следы немытых ладошек.

Однажды ночью, после кормления малышки, мама налила в стеклянную бутылочку кипяток, чтобы молоко на стенках не закисло, и, не удержав, уронила ее на пол. Отлетевший осколок рассек вену на ноге и сухожилия. Ни у нас, ни у соседей телефона не было, поэтому вызвать скорую помощь посреди ночи было просто невозможно. Мама зажала рану рукой, пытаясь остановить пульсирующую темную кровь, а тато побежал в аптеку напротив в надежде достучаться до фармацевта, проживавшего с семьей в комнатах с обратной стороны здания. После этого случая мама больше месяца на ногу не вставала. Тато перевелся на заводе работать в третью смену, чтобы днем ухаживать за малышкой и мамой, меня же до конца лета он опять отвез в село к бабушке.

Детский сад, в который меня отдали осенью, назывался «Солнышко» и принадлежал, как и многие другие дошкольные и школьные учреждения в городе, заводу «Магнит». От нашего дома к нему вела прямая дорога, километра три вдоль частных домов с высокими заборами. По утрам я часто устраивала забег, мчась без единой остановки до самой калитки детского сада. Тато за мной, конечно же, не успевал, и нередко расстояние между нами увеличивалось до нескольких перекрестков. Ловко огибая пешеходов, я бесстрашно неслась вперед, пока однажды на одном из перекрестков едва не оказалась под колесами автомобиля, выезжавшего с боковой дороги. От вскрика женщины сзади я остановилась, взглянув на нее, почуяла неладное и тут же помчалась в обратную сторону, при этом сразу получила пару горячих шлепков от тато. После этого случая в садик меня водили, только крепко держа за руку, не позволяя вырваться даже за разросшимися вдоль дороги синими и желтыми ирисами, называвшимися почему-то петушками.

Было мне тогда лет шесть. Как обычно после утренних занятий в группе нас вывели на прогулку. Словно рой диких пчел, мы вырвались из помещения и, жужжа, понеслись на нашу площадку. Добежав до металлической горки, я первой на нее забралась и с визгом скатилась вниз, собрав колготками всю воду после дождя. Неожиданно в мокром песке что-то блеснуло. Я подняла находку и, промыв в луже, начала рассматривать. Это было колечко, настоящее желтое блестящее колечко с тремя белыми камешками. Покрутив его в руках, я надела кольцо на большой палец и побежала похвастаться перед воспитательницей. Она долго рассматривала кольцо, которое сверкало на солнце камнями, расспрашивала, где я его взяла, а потом сказала, что сохранит находку у себя до прихода мамы. Я обиженно оттопырила губки, а из глаз потекли слезы. Получив тут же кольцо обратно, я до конца прогулки не вынимала руку из кармана, стискивая свое сокровище в кулаке. По возвращении в группу я завернула колечко в носовой платок, как делала моя бабушка, когда прятала деньги, и забрала его с собой в спальню. Постепенно все вокруг уснули, а я все еще сжимала драгоценный узелок в ладошке, боясь выронить. Когда пальцы руки совсем онемели, я нырнула с головой под одеяло и, уловив полоску света, проверила, на месте ли моя прелесть. Выбравшись обратно, я вдруг заметила, что мальчик с соседней кровати за мной наблюдает. Не раздумывая, я спрыгнула на пол и, звучно шлепая босыми ногами, помчалась в раздевалку. Открыв свой шкафчик, я никак не решалась разжать кулак. Вначале я хотела спрятать узелок в кармане пальто, затем попробовала оставить в ботинке и, наконец, забравшись на скамейку, положила свою драгоценность в дальний угол на верхней полке и прикрыла шапкой. В этот самый момент дверь открылась и вошла воспитательница. Обнаружив меня в раздевалке во время тихого часа, она сильно разозлилась, начала ругаться, обещая отправить меня в туалет мыть горшки. Взяв за руку, она привела меня обратно в спальню и, уложив на кровать, укрыла с головой одеялом, чтобы мое хныканье не разбудило всех вокруг. Засыпая, я представляла, как похвастаюсь кольцом перед мамой, как спрячу его дома в свою зеленую, с оранжевой белочкой на крышке металлическую банку из-под халвы, в которой хранились все мои сокровища, в том числе большой овальный фиолетовый камень, найденный весной недалеко от дома.

Проснувшись, первым делом я помчалась в раздевалку. Помятый носовой платок лежал прямо сверху на полке, но колечка в нем не было. Решив, что оно просто куда-то закатилось, я бросилась искать. Ползая на коленках по раздевалке, я заглядывала под шкафчики, под скамейки, искала в ящике с игрушками. Достав всю свою одежду, я проверила карманы, вытряхнула ботинки, пересмотрела сменные вещи – кольца нигде не было. Подбежав к воспитательнице, я сказала, что кольцо потерялось и что, наверное, это мальчик, который за мной наблюдал во время тихого часа, его забрал. На что воспитательница тут же заверила, что мальчик спал и что она не знает, куда подевалось кольцо. Я вернулась в раздевалку и, спрятавшись за дверью, тихонько заплакала.

Запах сладкой запеканки на ужин немного осушил слезы, но как только в дверном проеме показалась мама, я тут же бросилась к ней и снова разрыдалась. Сбиваясь, я рассказала ей о кольце и о том, что оно потерялось. К нам тут же подошла воспитательница и на уточняющий вопрос мамы с улыбкой ответила, что ни о каком кольце ничего не знает и что, наверное, мне это просто приснилось. Я пыталась доказать, что кольцо было, показывала смятый носовой платок, рассказывала про мальчика в спальне, но все напрасно. Крепко схватившись за подол маминого платья, я теребила его, пытаясь найти у нее поддержку, но мама уже рассматривала аппликацию, которую ей принесла воспитательница. Меня несколько раз похвалили, а мама, заставив меня высморкаться, собрала и положила сменные вещи обратно в шкафчик и повела меня домой. Весь вечер я продолжала твердить о кольце, доказывала, что оно было и что я ничего не выдумала. Обида, безграничная обида, смешанная со жгучим чувством несправедливости, поселились в моем сердце. Возможно, именно тогда и произошел внутренний надлом, породивший впоследствии комплекс неуверенности в себе.

Глава 4. Без вины виноватая

Детей моего возраста на нашей улице не было, и единственным моим другом стал соседский паренек Коля, которого я ласково называла «мой Коля» или «мой мальчик». Он был лет на восемь старше меня, ходил в школу и уже даже косил траву на лугу для черно-белой козы Нюрки. Каждый день я ждала его возвращения из школы, стоя у себя на пригорке, и, увидев вдалеке знакомую фигуру, пускалась навстречу. Мы шли к нему домой, вместе обедали, после чего он доставал из портфеля школьные учебники, тетрадки и дневник и складывал стопкой на столе. Я смотрела на них завороженно, представляя, что, когда пойду в школу, и у меня такие же будут. Иногда я начинала бесцеремонно приставать к Коле, выпрашивая их посмотреть, и тогда он пододвигал ко мне учебник по математике или литературе, каждый раз наказывая не порвать. С волнением я открывала его где-то на середине и с любопытством начинала переворачивать листы, водила пальчиком по картинкам и буквам, представляя, что умею читать. Когда Коля делал уроки, я сидела рядом и на вырванном из тетрадки листке в клеточку рисовала любимым химическим карандашом, регулярно слюнявя его во рту, отчего мои губы, руки и стол обильно покрывались синими разводами. После уроков Коля часто катал меня на велосипеде и даже иногда брал с собой, как он говорил, «по делам», усаживая сзади на багажник и непременно напоминая, что надо широко расставлять ноги и крепко держаться, хотя я и так все уже прекрасно знала. Я искренне привязалась к Коле и очень расстраивалась, когда он долго не возвращался домой. В такие минуты я садилась на ступеньки под дверью его дома и терпеливо ждала, прислушиваясь к шагам за забором. Старшие ребята из дальних домов дразнили нас «жених и невеста», на что Коля очень сердился, а я смущалась.

Надо сказать, что смущалась я всегда и очень сильно. Краска заливала лицо до самых ушей, а щеки пылали жаром. Иногда от смущения я начинала заикаться, от этого еще больше краснела, на глазах выступали слезы, и тогда я прятала лицо в ладонях. Эта ужасная особенность – краснеть от волнения – часто мешала мне нормально общаться с детьми, и даже в зрелом возрасте я могла внезапно залиться румянцем в самый неподходящий момент.

Был теплый майский день. До летних каникул, когда закрывался детский садик и меня отправляли на три месяца в село к бабушкам, оставалось несколько недель. Коли дома не было, и в ожидании его я играла у себя во дворе. На прогретой солнцем, рыжей глиняной завалинке сидели два маленьких пластмассовых пупсика – «мои детки», как я их называла, а рядом стояла игрушечная коляска с треснувшим колесом, в которой спала белобрысая кудрявая кукла Маша. Сказочный домик из больших замшевых листов лопуха, украшенных аптечной ромашкой, был уже построен, осталось сварить «суп» из спорыша, мягким изумрудным ковром укрывавшего весь двор, и накормить «моих деток».

Кроме круглого, как солнышко, личика, природа подарила мне огромные серо-голубые глаза и соломенные волосы, которые каждое утро мама заплетала в две тоненькие косички и украшала атласными лентами. За день волосы растрепывались, косички становились похожи на пшеничные колоски с мышиными хвостиками на концах, а развевающиеся ленты напоминали шлейф сказочной принцессы, которую я часто рисовала. Порой мне казалось, что фиолетовые колокольчики на моем платье начинали тихонько звенеть, куклы оживали, игрушечная коляска превращалась в прекрасную карету, я ощущала себя этой самой принцессой, и вот-вот должен появиться мой любимый принц.

Вдруг красивая бабочка с яркими синими кругами на черных бархатных крыльях пролетела рядом со мной и села на побеленную стену дома. Подкравшись, я уже было протянула руку, чтобы схватить ее, но в этот момент увидела Колю, который вместе с другими ребятами вышел из магазина и направился на задний двор. Я громко выкрикнула его имя, но он не услышал, бабочка улетела, а вместе с ней побежала и я догонять «моего мальчика».

За магазином уже никого не было, но заросли дерезы все еще шевелились. По вечерам здесь нередко устраивались пьянки, после которых оставались пустые стеклянные бутылки. Местные мальчишки их собирали, тут же сдавали в магазин, а на вырученные деньги покупали сигареты и тайком курили.

Решив, что Коля в кустах, я полезла вовнутрь. В этот самый момент кто-то схватил меня за руку и с силой дернул. Оказавшись на вытоптанной полянке, я увидела друзей Коли – двух братьев из дальнего дома на нашей улице. Старший брат всегда зачесывал густую челку набок и казался артистом из ансамбля по телевизору. Когда он разговаривал, волоски над верхней губой шевелились, и мне всегда становилось смешно. Младший ходил с Колей в один класс, и они часто вместе возвращались после уроков. Он сразу меня узнал и начал дразнить и щекотать. Засмущавшись, я попыталась убежать, но за что-то зацепилась ногой и упала. Младший продолжал меня щекотать, задирая платье и непрерывно повторяя: «жених и невеста». Неожиданно старший брат стянул с меня трусики и навалился сверху. Я пыталась вырваться, брыкалась ногами, но другой мальчишка больно удерживал меня на земле. Я громко заплакала. Снаружи раздался чей-то окрик, кусты раздвинулись, и показался незнакомый мужчина с торчащей из кармана темно-синего пиджака бутылкой вина. Он громко выругался – мальчишки испугались и рванули напролом через кусты. Мужчина вывел меня на тропинку, спросил, как меня зовут и где моя мама, после чего взял на руки и понес к нашему дому. По пути я продолжала всхлипывать, растирая грязь и слезы кулачком по пухлым щечкам, а в другой руке крепко сжимала трусики и очень боялась, что мама будет ругать за испачканное платье в синих колокольчиках.

После обеда к нам приехала врач. Она долго о чем-то разговаривала с мамой, затем уложила меня на краешек дивана и широко раздвинула мои ноги. Мама подсвечивала настольной лампой, а врач осматривала. Вечером тато вернулся с работы, и мы пошли к тем мальчишкам. Они жили в большом кирпичном доме за высоким зеленым забором, через несколько дворов от нас. Когда тато открыл калитку, огромная черная собака сорвалась с места и понеслась, гремя цепью, скользящей по натянутому металлическому проводу. Добежав до калитки, она встала на задние лапы, пытаясь дотянуться до нас, ошейник впился ей в шею, лай перешел в хрип, а из раскрытой пасти стекала слюна. Из дома вышел мужчина с зажатой сигаретой в уголке рта, средних лет, в синих спортивных штанах с вытянутыми коленками и в белой майке, обтягивавшей большой круглый живот. Он окриком усмирил пса и грубо спросил, что нам надо. Это был отец тех мальчишек.

Пока взрослые о чем-то громко говорили, я сидела на скамейке в саду и рассматривала большую черную «Волгу». Никогда раньше я не видела машину так близко. Эта же стояла прямо передо мной, во дворе под яблоней, вся такая красивая, со сверкающими металлическими ручками. Словно завороженная, я не сводила глаз с блестящей фигурки оленя на капоте, застывшего в прыжке, и мне казалось, что сейчас он оттолкнется задними ногами и улетит ввысь. В тот момент мне больше всего на свете хотелось прокатиться на этой красивой «Волге», и я уже представила, как сижу внутри и смотрю вперед через большое лобовое стекло.

Мои мечты прервал громкий голос хозяина дома, зовущего своих сыновей. Из сарая появился младший. Увидев меня, он тут же рванул в сторону, но отец успел схватить его за рубашку. Вначале мальчишка от всего отказывался, утверждая, что ничего не знает, но потом под нажимом отца сказал, что это не он, а старший брат во всем виноват. В то же мгновение хозяин дома со всей силы отвесил ему подзатыльник, и, заскулив, мальчишка унесся в дом. Я испугалась, что меня тоже будут ругать, и разревелась. Я так и не понимала, что же произошло тогда в кустах, но, судя по настроению взрослых, случилось что-то очень нехорошее. Отцы еще долго о чем-то резко говорили, а поздно вечером вся улица слышала, как хлестко свистал ремень за зеленым забором и кричал старший из братьев.

Вот и все. Точнее, почти все. О случившемся никто и никогда больше не говорил, а в ответ на мои вопросы взрослые делали вид, что не понимают, о чем я спрашиваю. Своим молчанием родные хотели оградить меня от еще больших неприятностей – ненужных расспросов и вероятных насмешек в будущем. Возможно, в той ситуации это было правильно – общественного обсуждения, а возможно, и осуждения удалось избежать, – но для моей детской психики бесследно это не прошло.

Вокруг все резко изменилось. Меня часто в чем-то упрекали, но в чем именно я виновата, никто никогда не объяснял. Дружить с Колей мне сразу запретили, покидать наш двор без родителей тоже не разрешалось, каждый мой шаг постоянно контролировался, и теперь я всегда играла одна. Однажды я увидела, как Коля приехал домой, и, забыв о запретах, помчалась к нему. Он, как и все соседи, обо всем знал и, сославшись на невыученные уроки, попросил меня уйти домой. Я запрыгала вокруг него и стала просить покатать на велосипеде, но в этот момент во двор вошла мама и увела меня домой, а тато со словами: «Ты опять за свое? Еще молоко на губах не просохло, а уже хлопцы в голове!» – сильно шлепнул по попе. Стоило мне услышать по радио популярную тогда песню ВИА «Песняры» и начать подпевать: «Чтоб ни случилось, я к милой приду в Вологду-гду-гду-гду…» – как сразу высказывалось недовольство: «Опять хлопцы в голове?!» Не понимая, что опять я сделала не так, я начала бояться петь… и с тех пор вообще не пою. Постепенно чувство постоянной виновности воспринималось мной уже в качестве самоидентификации, формируя ощущение какой-то неполноценности.

Вскоре тато получил квартиру от завода «Магнит», и мы переехали в большой девятиэтажный дом на берегу Днепра. Колю я больше никогда не видела, как и тех двух мальчишек. В детский садик теперь приходилось ездить на автобусе вместе с первой заводской сменой. К семи часам утра на конечной остановке возле нашего дома собиралось целое море людей, и, чтобы попасть в автобус, мне приходилось активно работать локтями, пробираясь между взрослыми. Как помещалось такое количество людей в автобус, оставалось загадкой. После того как последние пассажиры штурмом брали нижнюю ступеньку, подталкивая плечами и так уже свисавших с нее граждан, а оставшиеся за бортом вручную закрывали автоматические двери, автобус медленно трогался и, разогнавшись, уже не останавливался до самого завода. Точнее, он, конечно, согласно путевому листу иногда делал остановки, но, чтобы открылись двери, пассажирам потребовалось бы одновременно выдохнуть и втянуть животы, поэтому все считали, что это экспресс-маршрут с единственным исключением возле заводского детского сада, где непонятно как протиснувшие сквозь сплошную стену взрослых малыши, словно горох из разорванного мешка, выкатывались вместе с родителями наружу.

Смена места жительства и подготовка к школе привнесли в мою жизнь новые яркие эмоции, сгладив воспоминания о непонятном для меня случае в старом доме. Тем не менее характерное для шестилеток любопытство к сверстникам противоположного пола, точнее, к тому, как они устроены, у меня проявлялось очень сильно, но реакция взрослых на мой интерес действовала пугающе, заставляя в очередной раз чувствовать свою виновность. В один из дней, спрятавшись на печи за занавеской, мы с братом играли в доктора, засовывая цветные карандаши в попы и рассматривая устройство друг друга. Судя по гневу бабушки, неожиданно обнаружившей нас за этим занятием, мы делали что-то очень нехорошее, и меня, как старшую, за это сильно отругали. Однако по-прежнему со мной на эти темы никто не говорил, ничего не объяснял, и не потому, что не хотели, а потому, что это было не принято, и вопросы сексуального воспитания, как и государственная тайна, в советском обществе находились под грифом «Совершенно секретно».

Постепенно интерес к исследованию различий между девочками и мальчиками иссяк, заместившись необходимостью выучить алфавит и счет к первому классу. О странных событиях раннего детства я забыла на долгие годы, пока однажды, много лет спустя, они не хлестнули по нежному сердцу влюбленной девушки. Если бы я знала правду и понимала, что именно произошло со мной в детстве, не пришлось бы, рыдая, доказывать своему первому парню, что я перед ним чиста, а последующие контакты в молодости не привели бы к столь распущенному нраву и неутолимой потребности сексуального самоутверждения женщины с надломленной сексуальной самооценкой. Замалчивание проблемы, ее неразрешенность отразились на формировании психики девочки и, словно впрыснутый яд, продолжали свое разрушительное действие на протяжении всей жизни.

Глава 5. В закутке

Каждое лето, как, впрочем, и каждую осень, зиму и весну, на время школьных каникул родители отправляли меня к своим родителям, которые жили в одном селе, только на разных улицах. Село называлось Козаровка и в моем детском восприятии ассоциировалось исключительно с козой, хотя коз тогда в хозяйстве держали крайне редко, предпочитая коров. По одной из версий, еще при крепостном праве пан Козаринов из соседнего села Куриловка выселил на эти земли своих крестьян, основав село Козариновка (Козаровка), а позже эти земли и лес были проиграны в карты польскому пану Прушинскому, который в середине XIX века перевез с собой в Козаровку из села Бовкун своего повара – лучшего повара на всю Киевскую губернию, – моего прапрадеда Грицька (Григория) Пономаренко с семьей. В любом случае в детстве вопросы генеалогии меня не волновали, а коза была гораздо понятней какого-то пана.

Дом бабушки Гали, мамы моей мамы, находился на окраине, в самом что ни на есть медвежьем углу, «в закутке», как тогда говорили. Возможно, выделяя участки под застройку, сельский совет предполагал развитие села в эту сторону, но наш кирпичный добротный дом так и остался крайним на улице.

Во дворе располагались многочисленные хозяйские постройки, где квартировала всякая живность, дальше простирались шестьдесят соток огорода – честь и совесть моего детства, – за которым начинались бескрайние колхозные поля. Чуть в стороне от дома темнела лесополоса, высаженная для защиты почвы от эрозии и степных суховеев. За ней начинались глубокие яры, извилисто спускавшиеся к заросшей балке, по которой раньше протекала река Синява. В давние времена в русле этой реки били мощные родники, водились рыба и даже раки. Весной река широко разливалась, подтапливая окрестные луга, огороды и даже крайние от луга хаты. Именно по причине регулярного подтопления семья бабушки Гали, жившая раньше в центре села на улице, идущей вдоль луга, вынуждена была просить сельсовет о выделении нового участка под застройку. Несколько раз местные жители пытались родники заглушить, но каждый раз они опять вскрывались. В конце концов, человек победил природу, родники ушли под землю, река обмелела и затянулась илом, превратившись в тонкий, пересыхающий ручеек с полчищами лягушек, а семья так и осталась жить в новом доме, на выделенном в закутке участке. Дальше, за балкой, чернел старый лес со жгучей крапивой, от которой, как говорила бабушка Галя, у свиней нарастало правильное сало – тонкое, с широкими прослойками мяса. Дважды в неделю бабушка ходила за ней в лес, чтобы потом в измельченном виде добавлять в корм животным. Когда я сильно напрашивалась, она брала меня с собой, и вот тогда начиналось настоящее приключение.

Солнце едва катилось к закату, бабушка Галя доставала острый серп, хранившийся под потолком в сарае, заматывала его в старое, заплатанное рядно, и мы отправлялись в лес. Я бежала впереди, прокладывая дорожку среди высокой травы, пытаясь как можно дальше оторваться от бабушки. Незаметно подкрадывались сумерки. На краю балки я всегда останавливалась, брала бабушку за руку и дальше настороженно шла рядом, прислушиваясь к пугавшим звукам, доносившимся из темного леса. Зловеще скрипели стволы деревьев, высоко в кронах шумел ветер, и птицы кричали в глуши. Огромные корневища старых деревьев, вывернутых бурями из земли, напоминали длинные щупальца страшных чудовищ, стоящих на страже. Казалось, стоит мне сделать хотя бы шаг, и они тут же схватят и утащат в глухомань. Бабушка расстилала на траве рядно, заходила в самую гущу высокой крапивы и, подхватывая стебли рукой, начинала жать. Крапива яростно сопротивлялась, беспощадно обжигая кожу на руках и ногах, но бабушка всегда повторяла, что это полезно и что таким образом разгоняется «дурная», застоявшаяся кровь. Собрать крапиву необходимо было до выпадения вечерней росы, чтобы потом листья не запрели. Когда копна на рядне становилась выше меня, бабушка ее слегка утрамбовывала, связывала концы рядна косынкой и, чуть пригнувшись, забрасывала себе на спину. На обратном пути мы несколько раз останавливались, чтобы передохнуть и смочить распухшие от крапивы руки свежей росой. Бабушка говорила, что вечерняя роса вбирает в себя пыльцу лекарственных луговых трав и оказывает какое-то особое целебное воздействие не только на кожу, но и на организм в целом.

Надо сказать, что здоровье бабушка Галя имела действительно отменное и обладала невероятной физической силой, удивляя даже самых крепких мужчин в селе. Трехсоткилограммовый мешок она укладывала себе на спину и могла нести без остановок километра три. Однажды бабушка Галя с двумя соседками возвращалась домой с колхозного поля, куда они под покровом сумерек ходили за сахарной свеклой. С большими, тяжелыми мешками через вспаханное поле было не пробраться, да и спрятаться на нем в случае чего негде, поэтому, озираясь по сторонам, они шли по дороге. Неожиданно вдали показалась какая-то телега. Побросав мешки, женщины кинулись бежать в надежде успеть укрыться в высокой кукурузе, начинавшейся сразу за вспаханным полем. На следующий день все село обсуждало рассказанную сторожем историю, как вчера, совершая вместе с милиционером вечерний рейд, они обнаружили на дороге три мешка с сахарной свеклой. Погрузив на телегу два, они принялись за третий, но, как ни старались, поднять его так и не смогли.

Мешки у бабушки Гали были объемные, домотканые, из прочной и долговечной конопляной пеньки, сохранившейся еще со времен ее довоенного детства. Нетребовательная в уходе конопля испокон веков росла возле каждого дома в селе, широко использовалась в домашнем хозяйстве и была известна не только своими ценными семенами и пенькой, но и способностью очищать загрязненную почву и защищать сады и растения от вредителей, не терпящих ее запаха. В начале августа высокие, до трех метров, твердые стебли конопли косили и, собрав в снопы, устанавливали в виде шалашей для просушки в поле. После обмолота семена использовали в пищу в виде крупы или отжимали из них масло, а из стеблей получали прочные волокна. Связанные в пучки стебли в течение двух месяцев вымачивали в реке, в проточной воде, затем их сушили и выбивали. На деревянном станке, напоминающем спортивный гимнастический козел, по проделанному в центре поперечному желобу пропускали стебли, многократно ударяя по ним широким деревянным ножом. Засохший в трубчатом стебле речной ил при каждом ударе вылетал облаком пыли, а вместе с ним, как говорили в селе, выбивалась из растения вся дурь. После того как жесткая внутренняя трубка отделялась от волокон, пеньку собирали, связывали в пучки и специальным гребешком, словно девичьи косы, чесали. Из оческов – рваных засоренных волокон – делали паклю для утепления домов, костра – одревесневшая часть стеблей – шла на строительные нужды, а из пеньки – длинных ровных волокон – пряли нити для изготовления тканей или веревок.

Культивирование конопли было известно на Руси с давних времен, при Петре I экспорт долговечной и устойчивой к соленой воде пеньки стал важной статьей доходов государства и политическим инструментом. Вплоть до 60-х годов XXI века СССР являлся крупнейшим мировым экспортером. Советские и зарубежные селекционеры вывели уникальные сорта ненаркотической конопли, ударникам-коноплеводам вручали специальный значок «Мастеру коноплеводства», а за выполнение повышенных социалистических обязательств по ее выращиванию награждали денежными премиями и присуждали звание Героя Социалистического Труда. На Выставке достижений народного хозяйства в Москве конопля наряду с пшеницей, подсолнечником и виноградом входит в центральную композицию знаменитого фонтана «Дружба народов».

Но, конкурируя с бумагой из целлюлозы, долговечная пенька мешала американским магнатам, пока, наконец, затеянная ими кампания по продвижению собственных интересов не принесла желаемых результатов. Ратификация СССР «Единой конвенции по наркотическим средствам» Организации Объединенных Наций от 1961 года, включившей коноплю в список растений, содержащих наркотические вещества, возвела ее в ранг «вне закона», а медийная пропаганда заклеймила растение, не вдаваясь в тонкости того, что есть психотропный каннабис, а что – сельскохозяйственная техническая культура. Постепенно коноплеводство было уничтожено, а Россия из мирового экспортера превратилась в импортера.

Во времена моего детства коноплю уже особо никто не культивировал, а вот высаженный на участках возле домов мак я еще застала. Яркие алые цветы с большими нежными лепестками и множественными черными тычинками внутри колыхались на тонких высоких пушистых стеблях, сочным пятном выделяясь в каждом огороде. В конце июля – начале августа мак созревал, зеленые головки становились коричневыми, а внутри начинали приятно шуршать семена. Сухие стебли легко ломались, и, нарвав целый пучок, я поочередно вскрывала пропеллеры головок, высыпая в рот темные зернышки. Когда места за щеками не оставалось, я начинала все это пережевывать, тщательно растирая зернышки зубами. Рот тут же наполнялся белым соком с несравнимым ни с чем маковым вкусом.

И хотя человек использовал мак с давних времен и в своем хозяйстве применял не только зерна, но и листья, стебли и головки, в конце 70-х – начале 80-х годов XX века богатые маслами и белками маковые зерна использовались преимущественно в кулинарии, являясь основой традиционной рождественской кутьи и прекрасной начинкой для пирожков и рулетов. В 1987 году решением Совета Министров СССР культивирование мака и конопли на территории страны было запрещено, а в Уголовном кодексе и в Кодексе об административных правонарушениях тут же появились соответствующие статьи. Как и в случае с коноплей, производство мака внутри страны было прикрыто, зато появилась увесистая статья бюджета в валюте по импорту соответствующей продукции из-за рубежа, позволив странам-поставщикам с учетом объемов огромного советского рынка существенно расширить собственные плантации и укрепить экономику своих стран.

Вступив в бой с растениями, государственная машина их победила, но вот то, ради чего всего все это затевалось, – борьба с наркоманией, – оказалось сродни сражению Дон Кихота с ветряными мельницами. Итогом кампании стало то, что всеядную наркоманию, переключившуюся на синтетические заменители, государство победить так и не смогло, зато лишилось важных для экономики страны направлений, традиционных и востребованных сельскохозяйственных культур, а бюджет страны – части валютных поступлений. Вместо того чтобы сконцентрироваться на выведении новых ненаркотических видов конопли и мака, развивая тем самым отечественную науку и экономику, близорукая советская система в очередной раз рубанула под корень, выплеснув с водой и ребенка. Тем не менее в детстве глобальные экономические вопросы меня не волновали, а вот отсутствие у бабушки Гали в огороде привычных алых цветов, а на столе рождественских пирожков с маком, несомненно, затронуло, и я никак не могла понять, почему из-за каких-то там наркоманов меня лишили любимого лакомства.

Дома и дворы села были настолько похожи друг на друга, что улицы напоминали длинные нити с нанизанными нарядными бусинками в голубых окантовках. В огородах выращивали одни и те же овощи, в садах росли одинаковые фруктовые деревья, а на клумбах – схожие цветы. Дом бабушки Гали был всегда нарядно побелен, а двери и рамы выкрашены в лазурный цвет. Весной у калитки за домом зацветала сирень, под окнами вспыхивали огненные искры тюльпанов, передающие эстафету розовым и вишневым пионам, прозванным нами почему-то «шпионами», после которых вся улица погружалась в тонкий аромат жасмина.

На углу дома кудрявилась клумба с барвинком. Среди тугих, блестящих, словно натертых воском листиков были рассыпаны маленькие синие цветы с пятью нежными лепестками и желтой серединой, образовывавшие невероятно эффектный ковер, на котором так любил качаться наш кот Кирилл. Даже зимой, под снегом, листики барвинка оставались темно-зелеными, и я часто украшала ими снеговиков, словно лавровыми венками головы мифических героев.

Возле колодца рос пышный куст калины, посаженный прабабушкой лет тридцать назад. На Украине к калине всегда относились по-особенному, словно в этой красной ягоде отражалась душа народа: о ней слагали песни и легенды, гроздьями калины украшали свадебный каравай, вышивали на рушниках, а девчата вплетали ее в свои венки. Осенью я делала из калины бусы, нанизывая красные твердые ягоды на длинную нитку, которой хватало на три-четыре оборота вокруг шеи, а зимой в дело шли калиновые косточки. После первых заморозков бабушка развешивала гроздья калины на балке в сарае, каждый раз повторяя, что это особенная ягода и в ней секрет здоровья. Как может храниться секрет бабушкиного здоровья в такой маленькой ягодке, я не понимала, и воображение живо рисовало картинку из сказки о Кощее Бессмертном, хранившем секрет собственной смерти на кончике иглы, которая находилась в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, а заяц – в сундуке, подвешенном на цепях на дубе. Каждый день бабушка съедала несколько ягод, складывая красивые красные косточки от них в баночку – мне на бусы. Бусы из сухих косточек в форме сердечек мне настолько нравились, что даже ночью я не хотела с ними расставаться, считая, что они волшебные. Все детство я продолжала верить в их чудодейственную силу, а повзрослев, оценила эффектность и красоту приятно шуршащих бус и браслетов из косточек калины, сделав их частью своего гардероба в стиле этно, популярного тогда в среде моих друзей-хиппи.

В центре сада, напротив дома, росла разлапистая груша-дичка, посаженная прадедом в год рождения моей мамы. И хотя деревья этой породы живут до двухсот лет, в свои тридцать она уже выглядела настоящим исполином. Ее грубая кора была изрезана глубокими морщинами, напоминавшими рисунок на коже крокодила, а нижние ветки располагались настолько высоко, что даже стоя на лестнице, до них невозможно было дотянуться. Каждую весну груша словно покрывалась белой фатой, а летом устилала землю толстым слоем некрупных, но очень ароматных плодов. Их собирали в мешки, раздавали соседям, скармливали скоту, сушили, консервировали, варили варенье, и все равно груш было столько, что бо?льшая часть их оставалась лежать под деревом, привлекая пчел и ос со всей округи, а затем сгнивала.

Сразу за грушей начинался малинник, где я часто находила убежище, прячась от взрослых, особенно когда надо было идти в огород или когда горькие слезы обиды заливали лицо. Руки и ноги мои были вечно покрыты глубокими царапинами от противных колючек на гибких стеблях, но это никогда меня не останавливало, и по утрам, проснувшись, я первым делом бежала в малинник и паслась в нем, словно медведь, пока не начинало распирать живот от обжорства. Нередко, отправляя в рот очередную горсть темно-красных и оранжевых ягод, я не замечала притаившегося в них серого жука, который тут же выдавал порцию отвратительного вонючего запаха, заставляя меня с криком выплевывать полупережеванную сочную смесь.

Вечером в малинник приходили большие коричневые бородавчатые жабы, которые, как и я, наверное, тоже любили малину, или если не сами ягоды, то уж точно мошек, черными роями облеплявших плоды на земле. Жабы квартировали в глубокой земляной яме, выкопанной между малинником и погребом и предназначенной для хранения сахарной свеклы. Как только садилось солнце и вечерняя прохлада начинала медленно стелиться по земле, они, одна за другой, выползали из многочисленных ходов, прорытых между деревянной крышкой и ямой, и словно по команде направлялись в малинник, неуклюже переставляя свои короткие лапы. Иногда на ужин к жабам заглядывал ежик, проживавший под кучей хвороста в заброшенном саду через дорогу. Не думаю, что жабы ему были сильно рады, зато я под его прикрытием могла без опаски подходить к малиннику.

Во дворе, возле летней кухни, по тонким, изогнутым дугой прутьям полз, цепляясь тонкими усиками, виноград, создавая ажурную беседку. В полдень, когда солнце стояло в зените и воздух звенел от жары, находиться на раскаленной черной земле в огороде становилось невозможно, работы временно приостанавливались, и вся семья укрывалась в тени крупных виноградных листьев. Спелые гроздья свисали прямо над головой, и сквозь розовую кожуру сочных виноградинок виднелись крупные косточки. Бабушка Галя доставала из погреба насыщенный темно-вишневый компот, который прямо тянулся от сладости, тато вычищал дыню и разрезал полосатый арбуз, мама ставила миску с салатом из помидоров, раскладывала по тарелкам отварную рассыпчатую картошку и запеченную домашнюю колбасу. На Украине такого буржуазного явления, как сиеста, официально не существовало, и отдых во время полуденного зноя крестьянам не полагался, однако во многих семьях традиционно отводилась пара часов для восстановления сил, чтобы потом снова работать до заката.

Типовой проект послевоенных домов в украинских селах не подразумевал каких-либо архитектурных изысков, поэтому, заходя с улицы, сперва попадали на веранду, затем в темные сени, из которых вели три двери: одна – в кухню, другая – в проходную прихожую, в которую также выходили внутренние двери спален и гостиной, а третья – в неотапливаемую камору, где хранились запасы зерна, муки, сахара, различных круп, домашнего консервирования и других продуктов.

Дверь в камору интересовала меня особенно – именно там обычно ставили большой металлический таз со свежевыпеченными пирожками с яблоками, вишней или сливой, укрытый белым льняным рушником. Я доставала пирожок, откусывала с двух сторон сладкие кончики с просочившимся запеченным соком, аккуратно пальцем выковыривала всю начинку, после чего сдавливала липкие края и отправляла пирожок обратно в таз, тут же вынимая следующий. Когда бабушка обнаруживала мои проделки, от пирожков оставались одни пустышки, и после нескольких подобных выходок таз начали убирать высоко на полку. Меня, конечно, это не остановило, хотя прыти поубавило. Теперь предстояло перевернуть и поставить друг на друга два чугунных горшка для печи, встав на которые, я уже дотягивалась до деревянного ящика – бодни, где хранили соленое сало, затем взобраться на него, после чего перелезть на закрытую часть крышки амбара с пшеницей и уже оттуда дотянуться до заветного таза.