Via Regia

Вера улыбнулась и закатила глаза. Приятно, черт возьми. Забавные они – друзья что, и таким делятся?

– Все разболтал. Мы же с ним почти незнакомы даже. Мне стыдно, если честно, такого со мной еще не случалось. Ну почти, – полупризналась-полусмутилась Вера.

Она не была ханжой и к интиму относилась ровно: есть – хорошо, нет – и не надо. Чаще всего за рамки отношений он не выходил, да и партнеров в ее жизни было всего трое, если не считать баловства рук в шестнадцать с ее первым «серьезным».

– Расслабься, милая, это просто секс. Даю голову на отсечение: не сегодня, так завтра он позовет тебя в какую-нибудь «кей-гэллари» или «анну нову». Хорошая партия, Вер!

– Хех, это могло бы быть интересным. Или нет. Не знаю, посмотрим. Ладно, я тут заканчиваю проект, – не то чтобы деликатно съехала с разговора она.

– Пока, крошка. Обнимаю тебя.

– И я тебя, дорогая.

Рисунки не шли. Вера решила прогуляться за кофе куда-нибудь подальше, послушать музыку и обдумать весь вчерашний вечер. Но мысли тоже не шли – ей было скучно их думать. Саша нравится ей постольку поскольку может нравиться такой человек, как он, – то есть да, конечно, разумеется. Но не больше. Гораздо сильнее ее занимала идея воплотить-таки в жизнь серию – для этого же надо снова встретиться с незнакомцем из сна.

Чтобы потратить больше сил и крепче уснуть ночью, долго бродила по выеденному холодом монотонному городу, нет-нет да и замечая, что ее перестали радовать мосты, гирлянды, шпили храмов, которые всегда раньше заново влюбляли в себя, как бы противно ни отзывалась погода или сама жизнь внутри.

Что-то сломалось в ней как будто – и как будто уже давно. Все вокруг казалось выцветшим, слишком знакомым и одновременно с тем ненужным, аляповатым, грубым. Подделкой какой-то. Она не чувствовала ни к кому привязанности, не хотела видеться ни с кем для разговоров по душам, а уж тем более для плоских смол-токов. Все приелось. Все стало однотонной серой массой, накрывающей день ото дня. Теперь еще случайные пьяные связи. Прекрасно. И она бы не стала гнобить себя за это, если бы искала в этом побег, если бы искала в этом попытку забыться, но ей было просто плевать с высокой колокольни на все то, что происходит с ее разумом, душой, с ее телом.

Вера искренне удивлялась всему этому, ведь всегда казалась себе славной малой, сильной и веселой. Переехала в Северную столицу из далекого Иркутска одна-одинешенька, окончила с красной корочкой промтехдизайн, успела поработать с «Яндексом» и «ВкусВиллом», привела в идеальное состояние свое небольшое тело – сама, путем проб и ошибок, анорексий и булимий, – отыскала в этом баланс, собирала вокруг себя громких и ярких людей, всегда находила какое-то любопытное хобби: то астрофизика, то сальса, то вино… Теперь ничего. Куда все подевалось? Ответа – нет. Просто все потеряло цвет и объем. Осталась работа и… сны.

Вера вернулась домой, постояла под горячим душем и, едва коснувшись правой щекой подушки, уснула.

…лежит в своей кровати – кажется, даже в той же позе, в которой ушла из реальности. Только за окном – она видит в нем кусочек неба и кроны пары деревьев со своей горизонтальной позиции – совсем не зябкий январь, а что-то слегка зеленое: май или начало июня. Ее гложет какой-то смутный беспричинный стыд, от него даже будто бы подташнивает. А еще – невнятное, но томительное ожидание. Смотрит в экран телефона – пусто. Ни одного сообщения или пропущенного звонка. Разочарование и страх. Убирает его под подушку, проверив, включила ли звук. По потолку ползет муха – Вера радуется ей: первая жизнь после затяжной зимы.

«Моя первая жизнь и стакан мескаля,

чистого, как слеза твоего ребенка…»

Странные, но ритмичные, как ей показалось, строчки стали складываться одна за другой в ее мозгу – вернее, как она чувствовала, в том месте, где образуется треугольник от надбровных дуг к шраму прямо посреди лба – следы юношеской ветрянки. Она достала из-под подушки айфон, записала что-то отдаленно напоминающее Цветаеву в заметки. Когда поставила последнюю точку, пришло уведомление – сердце екнуло! Он… Не злится? Не обижен? Не ненавидит ее? Зовет вечером встретиться: какой-то ресторан на Пяти углах. Ей тревожно и снова жгуче стыдно. Что будет? Увидим…

Вечер. Поднимается в этот ресторан, но там почему-то пусто и темно. Подходит к барной стойке и… видит его. Он сидит прямо на ней, в иссиня-черной «тройке», по-доброму улыбается ей. Рядом – бледнеет изящный «гимлет». Он тепло смотрит на нее и приглашает спешиться на высокий, но удобный стул. Они о чем-то говорят, что-то пьют. Вера ничего не замечает, кроме лучащегося из него добра – оно пляшет вокруг него, как язычки теплого пламени, согревает, дает ей ощущение покоя, нежности, даже… дома какого-то. Глаза на мокром месте – она сентиментальна. Читает ему свое утреннее стихотворение и плачет. Он улыбается, легко спрыгивает со стойки и обнимает ее одной рукой. Она читает и читает – какое-то длинное, слишком длинное стихотворение… А слезы – водопадами по ее округлым щекам. Он утирает их правой рукой – эти пальцы. Вера снова вспомнила их. Он ничего не говорит. Смотрит теми самыми глазами.

– Я точно знаю тебя всю жизнь, – шепчет она.

– И я тебя тоже…

…проснулась вся в слезах, почти рыдая, слегка разрываясь, часто дыша.

– Господи, что же это такое… – она утерла непонятно откуда взявшееся море под глазами. Почувствовала едва, что несколько смущена, но ощущение было доброе, теплое – так в детстве после слез легко и спокойно засыпалось. Что-то очень нежное, глубокое растекалось в ее груди. Как здорово влюбиться. И все вот эти самые первые объятия, горячие слезы, стихи из ниоткуда, смущенные улыбки, сдобренные ни с чем не сравнимым всезнанием, опытом, горечью прошлого. Чем – вопрошала про себя Вера – чем, черт возьми, эти сны – не жизнь? Почему нельзя выудить оттуда все это, либо что же – выбрать насовсем? «Зачем я просыпаюсь в эту глупую жизнь, если она мне противна?.. впрочем, сны коварны… О чем это кричит мое подсознание? Ох, Вер, тебе не хватило? К черту, к черту…»

Вечером, после работы, она дошла до Пяти углов, посмотреть, есть ли в действительности там какой-то ресторан или еще что-то. Заколоченный выцветшими досками первый этаж. Ничего больше. Она выругалась и пошла вперед по Рубинштейна. В любимом хамском «Фиддлерс» хотя бы живые люди 24/7 обитают. Зачем-то после завалилась в ноунейм-бар напротив: здесь ей сегодня стало очень одиноко. Все парами, дамы – в черных лабутенах с красными подошвами, мужчины – башляют с золотых пластиковых карт, персонал – вежлив ровно настолько, насколько нужно быть внимательным к рядовому гостю и не корить себя перед сном за нарушение заповедей столичного хоспиталити. Коктейли отменные, а прохлада – до костей, пробирает и не уходит. Оставила на столе тысячу и ушла не прощаясь. Простите…

Пиликнул телефон. Саша. Она быстро, чуть нервно, чуть пьяно двинула губами вправо и влево. Чтд… Но приятно.

«Доброго вечера! Как ты?» – долго зажала сообщение, чтобы оно открылось в фоновом режиме: карты не раскрываем – дескать, не читала.

«Доброго вечера?! Нам по пятьдесят лет, что ли?.. и восклицательный знак? Самый бессмысленный в переписках. Ничего не имею против, но он такой неискренний… И этот дебильный вопрос «как ты?» Да хуже всех, не считая голодающих детей и журналистов в ЦАР… Святые угодники, он собрал худшее в одном сообщении. Надо постараться», – спустя минут пятнадцать (выждала) ответила: «Привет, я ок». Запятую после «привет» заменила-таки на скобку – а то как-то совсем невежливо. Да и он-то ей – не совсем чтобы не нравится. «Не читает…», – ее смутила одна галочка – доставлено, но не прочитано. Все понятно. Или она слишком быстро делает выводы… или она грубиянка. Вера усмехнулась про себя: много же для нее ныне значит символ! Точнее, его отсутствие.

Вспомнила, как общалась с бывшим мужем в самом начале их отношений. Какие-то сложносочиненные стихи, пара строчек из Библии, все время загадки, тайна, однозначно разбивающая его вдребезги и разбирающая на кусочки до костей… Все – в старчески вздыхающем время от времени «вотсапе», который живуч, как троюродная прапрабабуля с наследством в полмиллиона долларов.

О, она прекрасно понимала то, что завладела им в то время от и до. Никогда не писала первой, но всегда знала, что ей не придется к четырем утра рассекать в одиночку площадь Островского. Он находил ее возле каменной Екатерины, ее – допивающей из горла последний юарский шенен из ближайшего «Ароматного мира». Вместо бокалов у него всегда была пара историй об этом самом месте и – неизменно – золотисто-солнечный рассвет.

Сейчас этого нет. Ни историй. Ни рассвета, ни заката. Только одинаковые сумерки день ото дня – или ночь от ночи? Все смешалось в доме – серый градиент, растекающийся от вымышленной линии горизонта в обе стороны, уходит в условное небо и в условную землю, а они – сливаются в одно, мир зацикливается на себе, схлопывается, как кольцо. Как у Маркес: «и ты не знаешь, что будет в конце трипа…». Кольцо, что держит ее внутри, из которого нет выхода – вернее, он есть, но дверь открывается только тогда, когда она засыпает в другую реальность. Теплую, нежную.

«Супер, Вер. Живешь во снах и прошлым. Лучшего расклада не придумать», – обиженная на себя, с чуть поплывшими глазами, она сунула в уши наушники, включила волну погрустнее и пошла домой. Там ее ждал мольберт с пустым холстом и разбросанные по полу наброски – прошлой ночью она хорошо запомнила его глаза и губы, так и не вспомнив ни одной иной черты лица. Она с нетерпением скинула пуховик, схватила карандаш и тонкими, полупрозрачными линиями набросала глаза на большом холсте – точно, они! Вера отошла на пару шагов от мольберта, посмотрела на свой рисунок повнимательнее – и улыбнулась: как здорово, получилось. Теперь в этой зыбкой реальности он тоже существует.

Вспомнила свою первую ассоциацию с его глазами – ельник, елки. Зеленые, с желтым и карим оттенком, кажется. Впрочем, зачем оттенки, елки так елки! Вера дорисовала зрачкам намек на пушистые еловые ветки. «Еще из них должно литься какое-то непостижимое добро…», – чуть сгладила уголки и резкие переходы. Решила, что этот вариант будет в графике, карандашом, без цвета: «Надо же ему, привыкшему жить в красочных и теплых снах, как-то аккуратно входить в наш серый-пресерый мир…» Рисовала весь вечер и полночи – линия, штриховка горизонтальная, вертикальная, тень, чуть смазать, чуть ослабить тут, а здесь добавить. Она говорила с ним, исследовала, изучала его, искала и находила его, узнавала его тайны, открывала его секреты.

– Кто же ты? Откуда я так хорошо тебя знаю?.. – вслух спросила Вера, закончив полотно в полчетвертого утра. Она долго и с особенной вдумчивостью смотрела в него, пытаясь вспомнить, пытаясь понять, из какого такого дальнего ящика ее подсознание вытащило этот образ. Ничего не выходило: Вера будто просто знала его всегда так, за границей «яви».

…Сон наткнулся на нее, спящей прямо на полу у мольберта. В ослабевшей руке она держала карандаш, светло-русые волосы по-прежнему были собраны в неаккуратный низкий хвост. Она медленно приоткрыла глаза и оглянулась – ее комната была не совсем такой, как в реальности.

Вместо кровати прямо на полу лежал желтый водяной матрас, укрытый цветастым тканым пледом в цветочек, пластиковые окна превратились в деревянные, их зачем-то выкрасили в электрический синий, занавесок не было, зато на подоконниках стояло множество самых невообразимых растений в еще более невообразимых разноцветных горшках. С потолка свисали хвосты гирлянд из цветной бумаги, ловцы снов и мини-мандалы. На круглый журнальный стол была накинута плотная пестрая материя, а поверх выстроена целая гора книг на незнакомом языке: то ли грузинском, то ли арабском, а может быть, и вовсе эльфийском. Вдоль периметра, по всему прямоугольнику пола, стояли разных размеров свечи – их воск причудливо растекся и застыл в виде сказочных существ. В комнате витал нежный, томно-пудровый аромат – что-то сродни миксу пачули, граната и жасмина.