Книга Балтиморов

Ему понадобилось провести в Оук-Три не больше недели, чтобы превратить свою жизнь в ежедневный ад. Дело в том, что вскоре его возненавидел коротконогий толстяк по имени Винсент, гроза класса, которого ученики прозвали Хряк.

Трудно сказать, кто открыл военные действия. Ибо Хряк, как видно уже из прозвища, был для других детей мишенью постоянных насмешек. На прогулке во внутреннем дворе все кричали ему, зажимая нос: “Почему воняет тяжко? Потому что Хряк – какашка!” Хряк бросался на них с кулаками, но все разбегались, как стадо испуганных антилоп, и в результате самый слабый, Гиллель, попадался ему в лапы и расплачивался за всех. Обычно Хряк, боясь, как бы его не засек учитель, только выворачивал ему руку и говорил: “До скорого, Креветка. Приоденься, будет праздник!” После уроков Хряк устремлялся на баскетбольное поле возле школы, где Гиллель бросал мяч в корзину, и радостно его лупил, а одноклассники сбегались поглядеть на забавное зрелище. Под их одобрительные аплодисменты Хряк хватал его за ворот, таскал по земле и хлестал по щекам.

Поскольку никого, кроме Гиллеля, Хряк поймать не мог, он стал тиранить его постоянно. Цеплялся к нему прямо с первого урока и не отставал. Остальные ученики стали считать его парией. Не прошло и трех недель, как Гиллель стал молить мать не отправлять его больше в Оук-Три, но тетя Анита просила его постараться.

– Гиллель, дорогой, мы не можем все время переводить тебя из школы в школу. Если так будет продолжаться, если ты не способен адаптироваться к школьной среде, тебя придется отправить в коррекционную школу…

Говорила она очень ласково и почти обреченно. Гиллелю не хотелось ни огорчать мать, ни тем более оказаться в коррекционной школе; пришлось согласиться на ежедневные взбучки после уроков.

Я знаю, что тетя Анита водила его по магазинам и, вспоминая знакомых мальчиков его возраста, пыталась подобрать ему более стандартную одежду. Оставляя его утром в школе, она очень просила: “Не высовывайся, ладно? И заведи себе друзей”. Она давала ему вместе с завтраком булочки, чтобы он задабривал ими одноклассников. Он отвечал: “Знаешь, мама, друзей булочками не купишь”. Она смотрела на него обескураженно. На перемене Хряк вытряхивал его рюкзак на землю, подбирал булочки и насильно запихивал ему в рот. Вечером тетя Анита спрашивала: “Понравились твоим друзьям булочки?” – “Очень, ма”. На следующий день она клала их еще больше, не подозревая, что обрекает сына на рекорды в растяжке рта. Зрелище это скоро стало гвоздем программы: все школьники собирались вокруг Гиллеля во внутреннем дворе, чтобы посмотреть, как Хряк будет заталкивать ему в горло полудюжину булочек. И все вопили: “Жри! Жри! Жри! Жри!” В конце концов галдеж привлек внимание учителя, тот поставил Гиллелю плохую отметку и написал в дневнике:

Любит привлекать к себе внимание, но не любит делиться.

Тетя Анита рассказала о своих тревогах педиатру, который вел Гиллеля:

– Доктор, ему не нравится школа. Он плохо спит по ночам, плохо ест. Ему плохо, я чувствую.

Врач повернулся к Гиллелю:

– Мама правду говорит?

– Да, доктор.

– Почему тебе не нравится школа?

– Мне не школа не нравится, а ребята.

Тетя Анита вздохнула:

– Вечно одно и то же, доктор. Он говорит, что это ребята. Но мы уже несколько школ сменили…

– Ты понимаешь, Гиллель, что если ты не приложишь усилий и не вольешься в класс, то отправишься в специальную школу?

– Только не в спецшколу… Я не хочу.

– Почему?

– Я хочу ходить в нормальную школу.

– Тогда все в твоих руках, Гиллель.

– Знаю, доктор, знаю.

Хряк колотил его, грабил, унижал. Заставлял его пить из каких-то бутылок с желтоватой жидкостью, вливал в него целые лужи тухлой воды, мазал ему лицо грязью. Поднимал его в воздух, как прутик, тряс, словно погремушку, кричал: “Ты креветка, собачье дерьмо, дебильная рожа!”, а когда запасы брани истощались, бил кулаком под дых. Гиллель был страшно тощий, и Хряк подбрасывал его, как бумажный самолетик, лупил ранцем, сдавливал голову, выворачивал во все стороны руки, а под конец говорил: “Лижи мне ботинки, тогда больше не буду”. И Гиллель подчинялся, только чтобы тот отстал. Вставал на четвереньки на глазах у всех и лизал шнурки Хряку, а тот попутно бил его ногой в лицо. Половина учеников хохотала, а вторая половина, поддавшись стадному инстинкту, бросалась на него и тоже лупила. Они прыгали на нем, давили ему руки, таскали за волосы. У всех была лишь одна цель – собственное спасение. Пока Хряк будет возиться с Гиллелем, их он не тронет.

Представление заканчивалось, и все расходились. “Наябедничаешь – пришьем!” – тявкал Хряк, награждая его последним плевком в лицо. “Ага, пришьем!” – вторил хор прихлебателей. Гиллель лежал на земле, распластанный, словно перевернутый на спину жук, а потом, когда все стихало, вставал, брал свой мяч и получал наконец в свое распоряжение пустую баскетбольную площадку. Забрасывал мяч в корзины, разыгрывал воображаемые матчи и к ужину возвращался домой. Увидев его расхристанную фигуру и рваную одежду, тетя Анита в ужасе восклицала: “Боже, Гиллель, что случилось?” А он лучезарно улыбался, скрывая боль, чтобы не причинять ее матери, и отвечал: “Ничего, ма, просто чумовой был матч”.

Милях в двадцати оттуда, в восточных кварталах Балтимора, в интернате для трудных подростков жил Вуди. Директор интерната, Арти Кроуфорд, был старым другом дяди Сола и тети Аниты, и они оба активно помогали приюту как волонтеры: тетя Анита устраивала бесплатные медицинские консультации, а дядя Сол развернул там юридическую приемную, помогая воспитанникам и их семьям в разного рода административных делах и процедурах.

Вуди был нашим ровесником, но полной противоположностью Гиллелю: он значительно опережал нас в физическом развитии и выглядел гораздо старше. В восточных кварталах Балтимора, вдалеке от тихого Оук-Парка, буйно цвела преступность, торговля наркотиками и насилие. Интернату с трудом удавалось приучать детей к школе: дурная среда засасывала их, а соблазн заменить отсутствующую семью бандой был слишком велик. К числу таких детей принадлежал и Вуди: драчливый, но неплохой мальчик, легко поддающийся чужому влиянию, он полностью зависел от парня постарше, Девона, покрытого татуировками, порой промышлявшего наркодилерством и не расстававшегося с пистолетом, который он таскал в кармане и любил вытаскивать где-нибудь в темном проулке.

Дядя Сол знал Вуди: ему не раз приходилось за него вступаться. Мальчишка был чудный, вежливый, но все время дрался; поэтому его регулярно задерживал патруль. Дяде Солу он очень нравился, потому что дрался всегда за какое-то доброе дело: то кто-нибудь оскорбил старушку, то друг попал в передрягу, то пристают к малышу и требуют у него денег, – и вот он уже кулаками вершит суд. Дядя Сол защищал Вуди, и ему всегда удавалось убедить полицию отпустить его, не доводя дело до суда. Вплоть до того дня, когда Арти Кроуфорд, директор интерната, позвонил ему поздно вечером и сообщил, что у Вуди опять неприятности: на сей раз все очень серьезно – он ударил полицейского.

Дядя Сол немедленно поехал в отделение на Истерн-авеню, куда доставили задержанного Вуди. По пути, чтобы подготовить почву, он даже решился побеспокоить заместителя шерифа, своего доброго знакомого: вдруг понадобится поддержка в верхах, чтобы дело не попало к какому-нибудь чересчур ретивому судье. Прибыв на место, он, однако, обнаружил Вуди не в камере и не в наручниках на скамейке, а в комнате для допросов – тот, устроившись поудобнее, читал комикс и пил горячий шоколад.

– Вуди, с тобой все в порядке? – спросил дядя Сол, входя.

– Добрый вечер, мистер Гольдман, – ответил мальчик. – Простите, что заставил вас волноваться. Все прекрасно, полицейские страшно милые.

Ему еще не исполнилось десяти, но сложен он был как подросток лет тринадцати – четырнадцати. Рельефная мускулатура, мужественные синяки на лице. К тому же растопил сердца местных полицейских, и те угощают его горячим шоколадом.

– И как ты им отплатил? – сердито отозвался дядя Сол. – Кулаком по морде? Да что на тебя нашло, Вуди? Ударить полицейского! Ты знаешь, чем это грозит?

– Я не знал, что он полицейский, мистер Гольдман. Честное слово. Он был в штатском.

По словам Вуди, он ввязался в драку трех парней вдвое старше себя, и покуда пытался их разнять, подоспел полицейский в штатском, которому в свалке достался удар, сбивший его с ног.

В эту минуту в комнату вошел один из инспекторов, глаз у него был изрядно подбит.

Вуди вскочил и тепло обнял его:

– Простите еще раз, инспектор Джонс, я вас принял за какого-то урода.

– Да ладно, бывает. Проехали. Слушай, если понадобится помощь, звони, не стесняйся.

Инспектор протянул ему визитку.

– Так что, инспектор, я могу идти?

– Иди. Но в следующий раз, когда увидишь драку, вызывай полицию, а не пытайся сам наводить порядок.

– Ладно.

– Хочешь еще горячего шоколада? – спросил инспектор.

– Нет, он не хочет еще горячего шоколада! – рявкнул дядя Сол. – Инспектор, уважайте себя, в конце концов, он вас все-таки ударил!

Выйдя с Вуди за дверь, он прочитал ему нотацию:

– Вуди, ты понимаешь, что рано или поздно влипнешь по-настоящему? Думаешь, тебе всегда будут попадаться добрые копы и добрые адвокаты, которые вытаскивают тебя из дерьма? Ты же в итоге в тюрьму сядешь, ясно?

– Да, мистер Гольдман. Я знаю.

– Тогда почему ты себя так ведешь?

– По-моему, это у меня талант такой. Талант драться.

– Ну так найди себе другой талант, пожалуйста. И вообще, мальчику в твоем возрасте нечего делать на улице по ночам. Ночью надо спать.