Несправедливость

Несправедливость
Зинаида Николаевна Гиппиус

«Весенний сад. На скамейке, в тени высоких акаций – две девочки. Перед ними, на грядках, разноцветные тюльпаны. Вдали, сквозь зелень, белеет дом, – почти дворец: он на выезде старого городка в Малороссии…»

Зинаида Гиппиус

Несправедливость

Весенний сад. На скамейке, в тени высоких акаций – две девочки. Перед ними, на грядках, разноцветные тюльпаны. Вдали, сквозь зелень, белеет дом, – почти дворец: он на выезде старого городка в Малороссии.

Лида, старшая, лениво говорит:

– Значит, в Петербург переезжаете. Ты рада, Катрин?

– Не знаю. Я никогда не рада, чего не знаю.

– А что ж ты там будешь делать?

– Не знаю. Учиться, верно.

Лида сгримасничала. Ее правильное, нежное лицо с узким лбом и тупым носом от этого не подурнело: в нем все равно не было очарования – и не предчувствовалось.

– Учиться? Ты и здесь – один учитель не кончил, другой уж дожидается. Мне Гапка говорила.

– Надо же учиться. Я маленькая.

Катрин хотела просто сказать, что в ее годы (ей 12 лет) все учатся; но она в самом деле «маленькая девочка». И не потому так не похожа на подругу, что у нее длинные каштановые косы, а бело-розовая Лида рыжевата, что темные глаза ее не Лидины, бледно-голубые; но видно сразу: Катрин – маленькая, а Лида, пожалуй, уж большая, хотя старше и немногим. Сами подруги об этом, впрочем, не знают.

– Вот ты жалела, Катрин, что мы не мальчишки. Что тогда бегать свободнее. А я ничуть не жалею. Ведь сколько мальчикам надо учиться! Без конца. И не говори: сама гувернанток не любишь.

– Да разве оне – ученье? – рассмеялась Катрин. – Совсем наоборот. Последнюю, старую, – вот я изводила! Пока сам папа не увидал, что гадкая. Отправили. А ты на Каролину Петровну жалуешься, ну и спровадь.

– Она ничуть не гувернантка. Она всегда с нами живет, у нее с мамой… дела, что ли. Занимается, правда, со мной, и следит… ох, ну ее! Злая.

Девочки помолчали.

– А что, Катрин, ты гордишься, что твой папа – барон?

Катрин поглядела на подругу с недоумением. Отца она любит восторженно, со скрытым восхищением, но гордиться, что барон? Никогда в голову не приходило.

– Ну что ж, – произнесла Лида с таинственной улыбкой. – А во мне зато графская кровь.

– Какая графская?

– Да уж такая…

Опять странное в Лиде, непонятное. Катрин сжала брови. Вернулось то самое чувство, от которого она была несчастна с раннего детства. Все вокруг – страшное, потому что все непонятно, неизвестно. Куда ни посмотри – тайны, стены тайн. Никто не замечает… или притворяются? Или нельзя говорить об этом?

Но Катрин уже не ребенок и теперь часто пытается рассуждать. Про себя, конечно. Ведь не все же другие непонятны, и не все же сплошь. Ведь есть же такое, ну хоть маленькое, что можно объяснить, если подумать. Катрин догадывается, что есть объяснения, которых она еще просто не знает. Но чтобы кому-нибудь решительно все было понятно – в это она верить не может.

Раздумывая о Лидиных словах, Катрин сомневается: какая она графиня? Графиня Винниченко? Мать ее, Алена Филипповна, похожа на простую бабу, толстая, крикливая; и говорит, как баба. Богатая, положим: дом этот белый она сдает семье Катрин, а сама, с Лидой и Каролиной Петровной, живет в подвале, в трех комнатах, приспособленных под жилье. Там низкие, сводчатые потолки и теснота от всяческой старинной мебели… Катрин пускают туда к Лиде редко. Зато, если пустят, бежит к подруге сейчас же, со всякой новой книгой… Вот как третьего дня со «Старосветскими помещиками». Папа дарит Катрин одного Гоголя за другим, и она ужасно любит читать его Лиде вслух.

Задумавшись о Гоголе, Катрин потеряла нить рассуждений.

– Лида, а правда, про колдуна – ужасно? И непонятно. Неужели так долго мстит? Да колдун и не виноват сам, он в своем виноват, но это другое дело…

– Пойдем теперь, – сказала Лида. – А что ты все с книгами, так вот есть у меня одна – интересная!

– Какая? Как называется?

– Она не моя. И про нее нельзя говорить. Она у меня под матрасом, чтоб Каролина не выследила. Ее отдать надо, только я раньше спишу оттуда кое-что…

– А почему нельзя говорить про книгу?

– Потому что, – отрезала Лида и встала. – Пойдем, тебя все равно сейчас искать будут.

* * *

Папа уехал куда-то на два дня и оставил Катрин «Мертвые души». Позволил читать все, целиком. Завтра Катрин отпросится вниз, прочитает Лиде «Коробочку».

Но сегодня явилась Каролина Петровна – и прямо к маме в будуар. Сидела долго, а когда ушла, мама позвала Катрин. Лицо у мамы было такое расстроенное, что Катрин испугалась.

– Откуда это? Как ты могла заставлять Лиду писать такие ужасы? Лида все рассказала. Каролина Петровна едва говорить могла от волнения. Какой стыд!

– Мама, я не знаю… Про что это?

– Не притворяйся! Отлично знаешь, какие гадости заставляла Лиду писать. И откуда это у тебя?

– Какие… я? Мама, я ничего не заставляла…

– Довольно. Все открылось. Лида заболела даже. Иди к себе. Завтра приедет папа, тогда поговорим. И тебе не стыдно его так огорчать?

У Катрин холодок пробежал по спине. Хотелось опять, еще раз, про то же, что она не знает и ничего не делала, но вдруг ослабела как-то; и постояв, – вышла.

Постояла еще в темной зале. Потом неожиданно бросилась на лестницу – вниз. И сразу в ту комнату, где, за перегородкой, спали Каролина Петровна и Лида.

– Тише! – встретила ее немка. – Лидочка только что уснула. Что тебе надо?

Под затененной лампой немка раскладывала пасьянс. Лида лежала в постели с закрытыми глазами.

– Каролина Петровна, милая… – зашептала Катрин. – Вы маме сказали… я даже не знаю, про что. Я ничего не писала. И Лида тоже ничего. Все неправда…

Каменное лицо немки. Холодный взгляд сквозь очки. И Катрин опять ослабела. Шепчет – лепечет что-то снова про неправду, и что она не знает… но вот уже и ничего не говорит – плачет. Только плачет, тихонько всхлипывая. «Очень хорошо, – говорит немка, – ты сожалеешь, раскаиваешься. Теперь иди домой». В последний раз Катрин пытается прошептать, что не кается, что не знает… но зачем? Все равно, все равно, ничего нельзя понять, ничего нельзя сказать.

* * *

Отец приехал на другой день. С мамой о чем-то говорил (Катрин догадывалась, о чем), но в будуар ее не позвали. Пришел учитель, потом второй… свободна она будет только в шесть часов.

Катрин сегодня другая. Что-то решилось в ней, едва увидела отца, милую, худую его фигуру в дорожном пальто, серые глаза, золотое пенсне. Да, это последнее. Потому что разве можно тут, среди такого, жить? Вспомнила свои стихи (тайком писала): «Пора мне к нему устремиться и жизнь загробную начать». Когда писала – не очень понимала, а теперь… о, теперь так ясно, что больше жить здесь нельзя. И не надо. И никого не жаль здесь. Вот только…