Зверебог

Зверебог
Зинаида Николаевна Гиппиус

«Удивительное дело: непомерно возрос у нас интерес к „проблеме пола“, так непомерно, что уж и на убыль, кажется, пошел, – а за все это время никто серьезно не взглянул в сторону немецкого писателя Вейнингера. Книга его „Пол и характер“, самая замечательная и самая современная книга по данному вопросу; в Германии она давно создала целое течение; у нас, несмотря на то, что последняя гимназистка толковала о „проблеме пола“ – почти не писали о ней: отзывались где-то сухо, скучно и холодно – и только. Грязно и безграмотно переведенная – она затерялась в приложении к безобразным „Тайнам Жизни“…»

Зинаида Гиппиус

Зверебог

О половом вопросе

I

Удивительное дело: непомерно возрос у нас интерес к «проблеме пола», так непомерно, что уж и на убыль, кажется, пошел, – а за все это время никто серьезно не взглянул в сторону немецкого писателя Вейнингера. Книга его «Пол и характер», самая замечательная и самая современная книга по данному вопросу; в Германии она давно создала целое течение; у нас, несмотря на то, что последняя гимназистка толковала о «проблеме пола» – почти не писали о ней: отзывались где-то сухо, скучно и холодно – и только. Грязно и безграмотно переведенная – она затерялась в приложении к безобразным «Тайнам Жизни».

На днях, – в самое глухое летнее время, – вышел другой, давно объявлявшийся и, конечно, более приличный перевод книги. Но боюсь, что и он не заставит наше «общество», ту его часть, которая казалось преимущественно занятой «вопросом пола», отнестись к Вейнингеру внимательно. Разгадка этого, удивительного на первый взгляда, невнимания – очень проста.

Дело в том, что именно проблемой-то пола у нас никто и не интересовался. Интересовались полом, таким, каков он был и есть; интересовались им так же, как и всегда, – с тою разницею, что прежде говорили о поле между собою, а теперь стало можно и «модно» говорить о нем публично.

Не только «санинцы» и гимназистки с «Безднами», но и кузминские разные «проблемы» с самими Кузмиными, – что они, год тому назад, что ли, родились? Да нисколько, всегда они благополучно существовали, в ту же меру, на том же месте, только прежде прикрыто – теперь открыто. А ни вопросов, ни суждений, ни размышлений относительно пола в нашем обществе еще нет. Есть пол (как везде он есть), и есть глупая, подчас грубая, с ним возня, – свежедозволенная.

Для этой возни Вейнингер не нужен. Он не полом, а именно проблемой пола занят. Труд его, обнаруживающий, между прочим, громадную эрудицию, – оказался воистину трудом всей жизни: молодой философ, окончив его, застрелился. И уже одно то, что 23-х лет отроду он мог располагать таким научным багажом, заставляет думать, что это был человек почти гениальных способностей.

Насколько незыблемы и глубоки первые положения философа, настолько ложны его выводы, – благодаря одному, незаметно явившемуся, противоречию, и даже не одному… Но я не буду здесь ни излагать книгу Вейнингера, слишком широко интересную (одни его определения гения и таланта чего стоят!), ни доказывать ложность его выводов. Вероятно, я включу этого писателя в мою специальную работу, начатую задолго до выхода его книги, во многом подтвердившей мои мысли. Теперь я хочу поговорить лишь о первых положениях философа, о его определении Женского Начала, которое он, в конце книги, подменяет просто женщиной; и хочу показать, насколько возможно, что именно это определение – всемирно, всеисторично, именно на нем покоится и фактическое наше отношение к женщине. Потому что человечество, как и Вейнингер, идентифицирует Женское с женщиной, только Вейнингер тут сознателен, а потому и ложность выводов его для него губительна. Жизнь выводов не делает; к выводам она придет; и течение ее правильно, ибо верен исток. Верно инстинктивное ощущение Женского, определенное и осознанное Вейнингером.

II

Есть два Начала: Мужское и Женское. Реально никакой человеческий индивидуум не носитель одного которого-нибудь начала исключительно: т. е. нет чистого мужчины и чистой женщины. Каждое живое человеческое существо – неравномерная смесь этих двух начал (предполагается соответствие, как бы единство между физическим и духовным). Для обозначения чистого женственного начала, чистой женщины, – реально не существующей, – Вейнингер пользуется буквой «Ж»; для чистого мужского начала – «М».

В каждом природном индивидууме непременно находятся и «Ж», и «М», с преобладанием того или другого. Установив это положение, Вейнингер необычайно глубоко и верно определяет сущность обоих начал. Это как бы первое сознание мира и мировых сил в известной стороне. Два противоположные Начала живут в мире именно таковыми, каковыми он их увидел. Ошибки мыслителя начинаются там, где он с определения Женского Начала, «Ж», соскальзывает на определение реальной женщины. Он забывает свою собственную мысль о несуществовании чистой женщины, произвольно конкретизирует «Ж», и постепенно все, что он так глубоко понял о «Ж», – оказывается принадлежащим всякой физической женщине (и даже только оно, – и только женщине). В области конкретного трудно остаться объективным: и вот к определениям Вейнингера начинает примешиваться оценка. Критерием является даже не одно из двух Начал, не «М» (что тоже было бы произвольно) – но просто мужчина. Это неудачное превращение мыслителя в практика и дало Вейнингеру славу «ненавистника» женщин. Но как бы то ни было – его философский срыв слишком понятен, слишком человечен. Реальные женщины слишком «чисты», чтобы нельзя было смешивать их, – в жизни, – с «Ж». Слишком бросается в глаза преобладание в каждом индивидууме одного которого-нибудь начала, как в мужчине мужского, так в женщине женского. Весь мир, практически, соскальзывает тут вместе с Вейнингером, весь мир живет так, как будто женщина – и есть «Ж»; а посторонняя точка не считается. И повторяю: весь мир, все человечество, ставя знак равенства между женщиной и «Ж», между мужчиной и «М», подтверждает фактом взаимоотношений своих именно определения «Ж» и «М» Вейнингера, бессознательно оправдывает их, доказывает их истинность. Нам хотелось бы сейчас коснуться, главным образом, женщины. Как же ее, или, вернее, «Ж», определяет (вместе со всей историей) Вейнингер?

III

Возьмем главные черты.

В женском начале нет памяти, нет творчества, нет личности. «Чистая» женщина («Ж») не может быть безнравственна, ибо она всегда – вненравственна. Женщина – или мать, или проститутка (Соглашаясь с этими определениями, добавлю от себя: или героиня-мученица. Это отнюдь не нарушает цельной пассивности женского начала).

Мужчина – всегда субъект: женщина – всегда объект.

Остановимся пока на этом. Теперь, если мы учтем, что все мы, мужчины и женщины, вместе с Вейнингером, подставляем под «Ж» – реальную женщину, – становится понятным ваше жизненное отношение к «женщине» и отношение женщин к самим себе.

Да, мать, или любовница, или мученица… И всегда «объект», постигаемое, хотя и не постижимое. Если она мне не мать, не возлюбленная, если я ею не восхищаюсь, не возмущаюсь, если она мне никак не нужна – она не существует. Объекта нет, если отходит наблюдающий.

Однажды случилось мне как-то сказать моему приятелю, соработнику и сомышленнику, человеку очень тонкому и умному:

– А знаете, ведь у нас с женщинами не говорят. Я даже и представить вас не могу, говорящим с женщиной о предмете, о каком-нибудь сию минуту вас интересующем вопросе. Да кто говорит? Мережковский говорит? Розанов говорит?

Мой собеседник даже подскочил.

– Действительно! Не говорим! Отвечаем, если спрашивает, но не говорим. Хорошенькая, – ну еще можно, да и то о чем-нибудь другом. Да, вы правы. Мнение женщины о том, что меня сейчас серьезно интересует – мне неинтересно. Я как-то заранее убежден, что оно моего не коснется. Никакого доверия нет, что женщине то же интересно, что мне.

Мой приятель склонялся к философии, ему уж совсем позволительно было не разговаривать с женщинами. Но «недоверие» это присуще не одним философам, оно коренное, всеобщее, и вытекает из правильного ощущения сущности женского начала. «Женская мысль», «женское творчество», «женское движение» (эмансипация), развитие – все это величайшие абсурды, ибо в «Женском» не содержится ни ума, ни силы созидания, и в корне своем оно неподвижно. Вейнингер опять прав.

Если человеческая женщина, как-никак, – иногда говорит, мыслит и развивается – это вмешанное в нее мужское начало творит; ведь и по первой мысли Вейнингера – всякая женщина – есть Ж + М. Но эта черта в ней мала; в практике стирается, не учитывается абсолютно; отсюда и вытекает абсолютное неверие в женщину творящую, мыслящую.

«Женское творчество» даже никто и не судит. Судят женщину, а не ее произведение. Если хвалят, – то именно женщину: ведь вот, баба, а все-таки умеет кое-как. Вейнингер приводит пример «знаменитой» Софьи Ковалевской. Действительно, она знаменита лишь тем, что женщина. Сделай то же мужчина – судили бы его дело, и очень оно бы оказалось посредственным.

Далее – Вейнингер все содержание женского начала сводит к полу. Он даже весь пол, целиком, заключает в «Ж». Но не буду касаться сложных крайностей, которые нуждаются в столь же сложных опровержениях. Вспомним только, что и этот оттенок – отожествление «Ж» с полом, – фактически существует: именно так относимся мы к женщине. Вспомним: «женская честь», «женская нравственность», – лежат в поле. К женщине предъявляют другие требования, нежели к мужчине, и если снисходят к ней в ее плохих мужских делах – то тем более строго судят ее в ее «существе», в ее поле. И это лежит гораздо глубже всех социальных условий. Замечательно, что до сих пор, на небольших пространствах истории, рост культуры как бы даже увеличивал такое отношение, вернее – выявлял его более резко. Во Франции, например, в стране давней, хорошей культуры, оно особенно ярко. У нас сравнительно слабее; в слоях низших, наименее культурных, оно подчас еще не обозначилось, хотя из этого не следует, что его нет, что оно не вырастет вместе с культурой.

Культура, на пути своем, меняет здесь лишь внешние формы, по существу же и теперь совершается то же, что, хотя бы, в средние века: женщина всегда объект (как для мужчины, так и для себя) – мужчина всегда субъект личность.

В недавней статье, своей о поле даже такой тонкий мыслитель, как Бердяев (и уж совсем не ненавистник женственности) – только подтвердил определения Вейнингера. Он, прежде всего, тоже смешал Женское Начало (Ж) с женским реальным индивидуумом, взял женщину как воплотительницу чистой женщины. И эту женщину-Женственность нарисовал как «объект». И он, последовательно, против «женской эмансипации»: женщина может хорошо делать лишь женские дела. Вот женское дело, говорит он, – дело Беатриче; вот мужское дело – дело Данте. – Пример разительный! Что же такое Беатриче, как не объект в высшей степени, существующий лишь постольку, поскольку существует субъект – Данте? Была ли Беатриче сама для себя? Да и ни все ли это нам равно? Не все ли это равно и для самого Данте? Она жила в нем и он делал, при ее помощи, свое человеческое дело, женского же дела тут никакого не было, уже потому, что «женское» никогда ничего не «делает».

Итак – Бердяев тоже один из примеров нашего всеобщего, всемирного и верного отношения к Женственности, как к чему-то внетворческому, неподвижному; плодоносящему, но не зачинающему. Неосознанное – оно вошло в жизнь и слилось с отношением к реальной женщине. Бессознательное смешение это часто ведет к близоруким оценкам двух мировых сил, как не равных. Чувствуя, что действительно Женственность не содержит в себе ни творчества, не единства, ни нравственности, и подставляя под Ж – женщину, – мы говорим: «женщина не человек». А между тем не только так, но даже, освободившись от смешений, – сказать: «Женственное – не человеческое» – мы не имеем права. Ведь для этого надо было бы взять за высший критерий Мужское, взять его как единственно-человеческое. Взять произвольно, потому что вряд ли доказуемо, – и Вейнингер не доказывает, – что голое Мужское Начало содержит в себе самом совершенство полной Личности, все действие творческих, мировых сил и высшую, истинную Человечность.

Несколько иной смысл был в давних словах одного молодого писателя, в ту пору еще студента, когда он сказал мне, после долгой исповеди:

– Я тут чего-то совсем не понимал и никогда не пойму. Женщина совсем не человек. Она – зверебог.

Унижения женщины в этих словах не было. Студент, конечно, тоже ставил знак равенства между отвлеченной Женственностью и женщиной фактической; но в чистом виде мысль его была такова: если мы назовем «М» – человеком, то нельзя дать то же имя «Ж», ибо эти два понятия различны до полной противоположности.

В том-то и дело, что втянуть понятие «человеческого» в которое-нибудь одно из двух мировых Начал, хотя бы и в «М», – по меньшей мере логический произвол. Гораздо более данных взять для определения Человеческого – человека, т. е. некую цельность, уже объединяющую в себе оба Начала. Быть может, мы найдем тогда, что Личность есть продукт какой-то сгармопированности двух начал в одном индивидууме, быгь может, мы найдем, что самая мера ощущения Личности зависит от меры этой сгармонированности; – по отнюдь не решимся мы утверждать, что индивидуум с громадным преобладанием Мужского непременно будет наиболее яркая личность и даже наибольшая творческая сила.

Напротив, чересчур «мужской» индивидуум настолько же удалей от начала «Личности», насколько и чересчур «женский».

Произвольная предпосылка Вейнингера, утверждающая, что одно Начало – светлое, а другое темное, заставляет его мыслить несовершенство реального мира в его еще недостаточной дифференциации. Он разделяет, но не вполне. Начало злое, начало женское, пронизывает изнутри реальное существо, реального мужчину, – человека, по Вейнингеру. И это злое Начало «небытия» как бы ущербляет истинное бытие, уменьшает потенцию Личности…

Не ясно ли, что мы получим другие выводы и заключения, если, – согласившись с Вейнингером в его определениях «М» и «Ж» и в его взгляде на реальный мир как на дифференцированный не вполне, – воздержимся от упрощенного решения проблемы Зла, и Женское Начало еще не признаем, как абсолютное небытие? Приняв даже общую с Вейнингером (и с Бердяевым) конечную цель – идеально совершенную человеческую личность – мы, однако, придем к выводу противоположному: мы скажем, что мир еще слишком дифференцирован. Прямее говоря: сильное преобладание одного которого-нибудь Начала в каждом реальном индивидууме, – что мы фактически наблюдаем, – есть причина несовершенной Личности; и, напротив, реальное (пусть еще малое) существование обоих начал в одном и том же индивидууме – есть надежда, обещание, заря этой Личности. Заря, которую Вейнингер погасил бы, если бы исполнилась воля его двинуть мир назад, к окончательной дифференциации, т. е. к уничтожению человеческой личности.

IV

Но я, кажется, перехожу границы моей задачи, намечая путь для будущих возражений Вейнингеру по существу. Настоящая же задача моя намеренно очень узка: доказать, что женщина занимает, фактически, положение, которое ей соответствует по Вейнингеру, и что факт этот является результатом верного, хотя и слепого, ощущения Женственности в связи с тем, что, действительно, реальная женщина почти воплощает идеальную Женственность, – так сильно в ней «Женское» преобладает.

Можно бы без конца иллюстрировать отношение к женщине, о котором я веду речь. Можно бы, исследуя его, развивать и дополнять определения Вейнингера. Но я дополню свои беглые строки лишь еще несколькими словами, несколькими конкретными чертами.

В женском Начале (Ж) нет памяти, нет ума; но есть способность ассимиляции. Это свойство очень опасно, ибо оно обманно. Ум женщины лежит в ее мужском Начале, поскольку оно в ней присутствует; и если в современной женщине оно почти не присутствует, то мы должны с полной справедливостью сказать, что у женщины почти нет ума. Но дело в том, что на самой женственности ее легко отпечатывается ум чужой, и это я называю ассимиляцией, «женским умом». Мы с инстинктивным недоверием относимся к женщинам, теряющим женственность; но такие женщины, в сущности, нисколько ее не теряют: они ее лишь видоизменяют, хотелось бы сказать – пачкают подобием чужого (мужского) ума, покорно принимая отпечатки. Творчества не получается, а все лишь повторения. И только затемняется необходимое чисто-женское. Я вполне понимаю, что моему приятелю в голову не приходило говорить с женщиной о том, что его «волнует и мучает»; он законно не верил, что женщина внесет новое в его сомнения.

Можно лишь приветствовать наше общее подчинение этому правильному инстинкту недоверия. И я не только не восстаю и не жалуюсь на него, но, будучи женщиной, всячески, – действенно и жизненно, – его утверждаю. Так нужно еще, потому что слишком еще «женственны» женщины, – и слишком опасна женская ассимиляция ума и творчества. Признаюсь откровенно: везде, где только можно было, мне хотелось защитить подлинное от вторжения женской ассимиляции, защитить, если придется, даже собой, собственным телом. Там, где, думалось, я могу сказать, и сделать что-нибудь, но вставала опасность вовлечь этим в «делание» и «разговоры» многих других женщин, – руки мои опускались и уста замыкались. Ведь даже если (если!) я и еще какие-нибудь женщины скажут и сделают свое, не от своего женского начала идущее, – то не лучше ли пропасть этой ничтожной крупице, но не дать прорваться женскому ассимиляционному потоку? О, конечно, бывали и ошибки. Но что ж делать, женщины должны примириться, что их крупицы часто пропадают. Малые величины пусть стираются.

Любопытно проследить отношение к женщине, – то, о котором идет речь, – на литературных нравах. Тут я имею много опыта. Начиная от критика самого беспристрастного, благожелательного – до грубого бранителя, все всегда помнят, что пишут о женщине. (Уж мне ли этого не звать, ведь и я, то сознательно, а больше бессознательно, так же пишу, тоже помня.) Благожелательный критик в лучшем случае скажет: «…одна из талантливых и умных женщин писательниц»… А зато какое легкое средство «уничтожать» есть в руках незатейливого полемиста, сильно обиженного! Что, мол, тут обращать внимание, ведь это – баба! Аргумент можно повторять на тысячу ладов – всегда убедительно.

Незыблемая точка мира: тут сходятся и старичок Буренин, и новейшие декаденты. И реакция, и либерализм. Равны – друзья и враги.

Недавно, например, уязвленный старой какой-то статьей, ближайший друг мой, Андрей Белый, написал мне отповедь. Я его знаю, это нежнейшая и тончайшая душа, слишком женственная, чтобы быть узкой, слишком мужественная, чтобы быть неумной; правда, он более умен, нежели сознателен; и вот, захваченный чувствами, он поднял общеупотребительное оружие, принялся «язвить» меня: вот, мол, пишет дама, которая, наверно, не знает гносеологии, – а о гносеологии, между прочим, и речи не было.

Мне всегда казалось практичнее самые дорогие мне мысли высказывать под меняющимся псевдонимом, под чужим именем (в крайнем случае осторожно «внушать» постороннему лицу). Только в этих случаях можно надеяться услышать беспримесную оценку их (а в этом, порою, очень нуждаешься), или даже надеяться на прочтение. Ведь полусознательно мы прокидываем почти все, подписанное женским именем. Только о том моем я и знаю что-нибудь, что с именем моим не связано, об остальном нет у меня суда, кроме своего, – который у всех непременно не полон, не верен, не годен. Чужому же суду, ни доброму, ни злому, тут я не верю. Ведь не могу же я, в самом деле, верить рецензентам, которые однажды возмущенно усмотрели в стихотворении моем о физической боли болезни, – порнографию! Если бы это же стихотворение написал кто угодно, только мужчина, никому и в голову бы не пришло искать тут «пола», а следовательно и порнографии. Не могло бы прийти. Но женщина! Женщина и пол – неразделимы, они – едино, говорит Вейнингер (и слепо ощущают все). Значит – писано о поле. И писано так, как нельзя, ибо женщина должна быть скромна. А тут ведь что:

Красным углем тьму черчу,
Гну, ломаю и вяжу…