Дневники

Много было еще разных вестей, даже после ухода Разумника, но не хочется писать. Все о главном думается.

Приподнимаю портьеру; открываю замерзшее окно; вглядываюсь в близкие, голые деревья Таврического сада; стараюсь разглядеть невидный круглый купол дворца. Что-то там сейчас под ним?

А сегодня привезли туда Сухомлинова. Одну минуту казалось, что его солдаты растерзают…

Протопопов, действительно, явился сам. С ужимочками, играя от страха сумасшедшего. Прямо к Керенскому: «Ваше высокопревосходительство…» Тот на него накричал и приобщил к другим в павильон.

Светлое утро сегодня. И темный вечер.

2 марта, четверг

Сегодня утром все притайно, странно тихо. И погода вдруг сероватая, темная. Пришли два офицера-прапорщи-ка (бывшие студенты). Уж конечно не «черносотенные» офицеры. Но творится что-то нелепое, неудержимое, и они растеряны. Солдаты то арестуют офицеров, то освобождают, очевидно, сами не знают, что нужно делать и чего они хотят. На улице отношение к офицерам явно враждебное.

Только что видели прокламацию Совета с призывом не слушаться думского Комитета.

А в последнем № советских «Известий» (да, теперь это уже не «Совет раб. депутатов», а «Совет рабочих и солдатских депутатов») напечатан весьма странный «приказ по гарнизону № 1». В нем сказано, между прочим, – «слушаться только тех приказов, которые не противоречат приказам Совета рабочих и солдатских депутатов».

Часа в три пришел Руманов из Думы, обезноженный: автомобиль отняли. «Верст по 18 в день делаю». Оптимистичен, но не заражает. Позицию думцев определил очень точно, с наивной прямотой: «Они считают, что власть выпала из рук законных носителей. Они ее подобрали и неподвижно хранят, и передадут новой законной власти, которая должна иметь от старой ниточку преемственности».

Прозрачно-ясно. Вот, чуть исчезла их надежда на Николая II самого, – они стали добиваться его отречения и Алексея с регентством Михаила. Ниточка… если не канат. А не «облеченные» – безвластны.

Сидельцы в Министерском павильоне (много их там) являют художественную картину: Горемыкин с сигарой. Стишинский – задыхающийся. Маклаков в отчаянии просил, чтобы ему дали револьвер. И все везут новых.

В здании Думы – разрастающийся хаос. Гржебин составляет «Известия рабочих депутатов», Лившиц, Неманов, Поляков (кадеты) – просто «Известия» (Думского комитета).

Демидов и Вася (Степанов, думец, кадет, мой двоюродный брат) ездили в Царское от Д. ком. – назначить «коменданта» для охраны царской семьи. Поговорили с тамошним комендантом и как-то неопределенно глупо вернулись «вообще».

Люди являлись, сменялись, но ничего толкового не приносили. Беспокойство нарастало. Что же там, наконец? Решат ли выбрать правительство, или треснут окончательно?

Пришел невинный и детски-сияющий секретарь Льва Толстого – Булгаков.

Потом пришли Пети. Он отправился в Думу, она[30 - Жена, Балаковская Софья Григорьевна.] осталась пока у нас.

Вернулся Боря Бугаев: хотел проехать в Царское, за вещами, но это оказалось невозможным, не попал.

Сидим, сумерки, огня не зажигаем, ждем, на душе беспокойно. Страх – и уже начинающееся возмущение.

Вдруг – это было уже часов в 6 – телефон, сообщение (самое верное, ибо от Зензинова идущее): «Кабинет избран. Все хорошо. Соглашение достигнуто». Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюков, Керенский (юстиция). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но все же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым.

Как личности – все честные люди, но не крупные, решительно. Милюков умный, но я абсолютно не представляю себе, во что превратится его ум в атмосфере революции. Как он будет шагать по этой горящей, ему ненавистной, почве? Да он и не виноват будет, если сразу споткнется. Тут нужен громадный такт; откуда – если он в несвойственной ему среде будет вертеться?

Вот Керенский – другое дело. Но он один.

Родзянки нет. Между тем, если говорить не по существу уже, а в смысле «имен», имя Родзянки, ровно столь же «не пользующееся доверием демократии», сколько имена Милюкова и Гучкова.

Все это поневоле приводит в смущение. В сомнение насчет будущего…

Но не будем гадать ни о чем; слава Богу, первый кризис разрешен.

Вернувшись из Думы, Пети? подтвердил имена и факт образования кабинета.

Вечером разные вести о подходящих будто бы правительственных войсках. Здешние не трусят: «Придут – будут наши». Да какие, в самом деле, войска? Отрекся уже царь или не отрекся?

На кухне наш «герой» – матрос Ваня Пугачев. Страшно действует. Он уже в Совете – депутатом. Пришел прямо из Думы. Говорит охрипшим голосом. Чуть выпил. В упоении, но рассказывает очень толково, как их смутил сегодня Приказ № 1.

– Это тонкие люди иначе поняли бы. А мы прямо поняли. Обезоруживай офицеров. Кузьмин расплакался.

А есть у нас капитан II ранга Лялин – тот отец родной. Поехали мы в автомобиле, он говорит: вот адъютанта Саблина – убивайте. Он вам враг, а вот Ден, хоть и фамилия не русская, друг вам. Вы много сделали. Крови мало пролито. Во Франции сколько крови пролили…

Потом продолжает:

– Сейчас в Думе у меня товарищи просили, чтоб левый депутат удостоверил, что Учредительное собрание будет и что верит новому правительству. Я прямо к Керенскому, а он шепотом говорит. Я к Суханову – и тот только рукой машет. Прислали нам Стеклова, стал говорить – и в обморок упал. Уж устал очень.

Поздно ночью – такие, наконец, вести, определенные: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Михаил Александрович. Что же теперь будет с законниками? Ведь главное, что сегодня примирило, вероятно, левых и с «именами», это – что решено Учредительное собрание. Что же это будет за Учредительное собрание при учрежденной монархии и регентстве?

Не понимаю.

3 марта, пятница

Утром – тишина. Никаких даже листков. Мимо окон толпа рабочих, предшествуемая казаками. С громадным красным знаменем на двух древках: «Да здравствует социалистическая республика». Пение. Затем все опять тихо.

Наша домашняя демократия грубо, но верно определяет положение: «Рабочие Михаила Александровича не хотят, оттого и манифест не выходит».

Царь, оказывается, отрекся и за себя, и за Алексея («Мне тяжело расставаться с сыном») в пользу Михаила Александровича. Когда сегодня днем нам сказали, что новый кабинет на это согласился (и Керенский?), что Михаил будет «пешкой» и т. д., – мы не очень поверили. Помимо того, что это плохо, ибо около Романовых завьется сильная черносотенная партия, подпираемая церковью, – это представляется невозможным при общей ситуации данного момента. Само в себе абсурдным, неосуществимым.

И вышло: с привезенным царским отречением Керенский (с Шульгиным и еще с кем-то) отправился к Михаилу. Говорят, что не без очень определенного давления со стороны депутатов (т. е. Керенского) Михаил, подумав, тоже отказался: если должно быть Учредительное собрание – то оно, мол, и решит форму правления. Это только логично. Тут Керенский опять спас положение: не говоря о том, что весь воздух против династии, Учредительное собрание при Михаиле делалось абсурдом; Керенский при Михаиле и с фикцией Учредительного собрания автоматически вылетит из кабинета; а рабочие Советов начинали черт знает что, уже с развязанными руками. Ведь в новое правительство из Совета пошел один Керенский, только – он – к своим вчерашним «врагам», Милюкову и Гучкову. Он один понял, что требует мгновение, и решил, говорят, мгновенно, на свой страх; пришел в Совет и объявил там о своем вхождении в министерство post factum. Знал при этом, что другие, как Чхеидзе, например (туповатый, неприятный человек), решили ни в каком случае в правительство не входить, чтоб оставаться по-своему «чистенькими» и действовать независимо в Совете. Но такова сила верно угаданного момента (и личного полного «доверия» к Керенскому, конечно), что пламенная речь нового министра – и тон председателя Совета – вызвала бурное одобрение Совета, который сделал ему овацию. Утвердил и одобрил то, на что «позволения» ему не дал бы, вероятно.

Итак, с Михаилом Александровичем выяснено. Керенский на прощанье крепко пожал великому князю руку: «Вы благородный человек».

Тотчас поползли вести, что военный министр Гучков и министр иностранных дел Милюков уходят. Это очень, слишком похоже на правду. Однако оказалось неправдой. Хотела написать «к счастью», да и в самом деле, это было бы новым узлом сейчас, но… я не понимаю, как будут министерствовать Гучков и Милюков, не чувствуя себя министрами. Ведь они не «облечены» властью никем, а пока не «облечены» – в свою власть они не верят и никогда не поверят. Это кроме факта, что они не знают, не видят того места и времени, когда и где им суждено действовать, органически не понимают, что они – во «время» и в «стихии» революции.

Посмотрим.

Кто о чем, а посольства только о войне. Французам наплевать, что у нас внутри. Лишь бы Россия хорошо дралась, и всячески пристают, какие известия с фронта. Их успокоили, что в данный момент положение «утешительное», а на Кавказе даже «блестящее». (Дима же и передавал им нужные справки!)

Французы близоруки. В их же интересах следовало бы им к нашему внутреннему внимательно относиться. В военных интересах. Ведь это безумно связано. Теперь не понимая, они и потом ничего не поймут. Заботятся сейчас о кавказском фронте! Как будто это им что-нибудь объяснит и предскажет. О войне надо заботиться отсюда.

Много мелких вестей и глупых слухов. Например, слух, что «Вильгельм убит». Постарались! Из правых кругов, сановничьих, Дима много узнавал комического и трагического. Но это в его записи. Уж слишком широк диапазон соприкосновений в нашем доме: от Сухановых, даже от Вань Пугачевых – до посольств и сановников с генералами. Мне не угнаться.

Любопытно, что до сих пор правительство не может напечатать ни одного приказа, не может заявить о своем существовании, ровно ничего не может: все типографии у Комитета рабочих, и наборщики ничего не соглашаются печатать без его разрешения. А разрешение не приходит. В чем же дело – неясно. Завтра не выйдет ни одна газета.

Московские пришли: старые, от 28 ф. – точно столетние. А новые – читаешь, и кажется – лучше нельзя, ангелы поют на небесах и никакого Совета раб. депут. не существует.

Сегодня революционеры реквизировали лошадей из цирка Чинизелли и гарцевали воистину «на конях» – дрессированных. На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: «Вот крылышко на обед».

Боря, однако, кричит: «Какая двоекрылая у нас безголовица!»

Именно.