Меч и крест

Нет, нет, любовь не даст спасенья,
И нет спасения в любви!
Ты, Ненависть, сомкни плотнее звенья,
Ты, Ненависть, туманы разорви!
Мы взяли в руки Меч: пока они не сгнили…

Дальше не помню. Пока, значит, не сгнили руки, не выпускай меча, люби рубя, руби любя… или ненавидя, что безразлично. Дух от звука не изменится. А дух этой песни и дух обязательных правил и понуждений к мечу Ильина – один и тот же дух.

* * *

Понуждение…

Есть еще одна черта в ильинских писаниях, характерная и, на мой взгляд, немаловажная.

Но сначала устраним бесполезные обходы и оговорки, возвратимся к словам прямым и точным: насилие есть насилие, убийство – убийство, и доказать, что, с христианской точки зрения, оно не «грех», а какая-то «негреховная неправедность», – нельзя, сколько ни старайся. У Ильина и прямой, понятной, формулы «нельзя и надо» – нет: вместо «надо» он говорит «приходится». Как будто смягчает, но какое уж смягчение, когда это негреховное действие совершать «приходится», – обязательно!

Не в рекомендации обязательности, впрочем, дело. Не в деталях, а в главном: с новым духом несовместима, для него нетерпима всякая рекомендация убийства. Все рассуждения, старания убедить другого в необходимости убивать, всякая проповедь смертоубийства, понуждение к нему – есть действие недопустимое, и в той плоскости, куда помещает Ильин, называется греховным.

Человек, знающий о «нельзя» (нельзя убить), может решиться на преступление этой черты только сам; в себе, за себя решает, сам один, как сам один умирает. Сам берет и грех, и ответ; сам, вольно, кладет душу свою, не «сохраняет». И за что, во имя чего, когда надо положить душу, – тоже решает сам один.

Как сметь толкнуть другого на преступление и на жертву? Как сказать другому: иди на свою душевную погибель, ты обязан, иного пути нет? Как посылать на убийство, предписывать его, понуждать к нему?

То, что говорил людям Толстой, – пусть и неверно, и нереально, пусть даже вредно: но это можно говорить другим. А есть слова, на которые никто не имеет ни божеского, ни человеческого права.

…Пусть сердце угрюмое, всеми оставленное,
Со мной молчит.
Я знаю, какое сомненье расплавленное
В тебе горит.
Законы Господние дерзко пытающему
Один ответ:
Черту заповедную преступающему
Возврата нет.
………………..
Нельзя! Ведь душа, неисцельно потерянная,
Умрет в крови.
И – надо! Твердит глубина неизмеренная
Твоей любви.
………………..
В измене обету, никем не развязанному,
Предел скорбей,
И все-таки сделай по слову не сказанному
Иди…

Вот это, навсегда «не сказанное», последнее слово «убей» – с легкомысленной авторитетностью Ильин и твердит на все лады, «всем, всем, всем».

Как деревянным молотком стучит: пресеченье – безжалостность – казнь, безжалостность – понужденье – казнь – казнь – казнь… ты обязан – должен – бери меч – иди – иди…

Но не поймет, почему говорить этого нельзя (и уж без всякого надо), – написавший книгу о насилии. Чтобы понять, – нужно быть «иного духа», того, в котором по-новому открывались для нас вечные ценности.

Вот две неведомые Ильину: первая – Человек (Личность) и вторая – Свобода.

* * *

Возвратимся ко «злу» и борьбе с ним.

Ильин утверждает обязанность каждого бороться со злом по правилам, им начертанным, – вплоть до казни.

Представим себе второго Ильина: он, совершенно так же, утверждает ту же обязанность и те же правила.

Но внутреннего критерия для распознавания зла у них одинаково нет: оба – «не того духа». Поэтому, взгляд на зло у них может не только не совпасть, а даже противопоставиться: первый Ильин будет видеть зло во втором, второй – в первом.

Тогда борьба со злом делается для них борьбой друг с другом.

Подобные во всем, в воле и духе, исповедуя безжалостно те же неотступимые законы, они находятся в равенстве противостояния.

Во что выльется борьба этих двух со злом, т. е. друг с другом? Кто кого победит?

Или, – уточнив и сузив вопрос: кто кого казнит? Первый второго? Второй первого?

Это, в каждый данный момент, будет решаться и преобладанием голой физической силы. Сегодня физическая сила на стороне первого, – или первых, – казнят они; завтра этой силы окажется больше у вторых, – казнены будут первые.

А так как физические силы, при духовно-идейном равенстве противостояния, дело случайное, то никакого результата, кроме перемежающегося успеха, – ряда казней, то одних, то других, – подобная борьба иметь не может.

Круг, из которого нельзя вырваться. Дурная бесконечность.

Ну, а если ошибаются не оба? Если один из противников, действительно, носит в себе зло, и другой попал верно?

Ничто не изменится и в этом случае. Меняет действительность, сводит ее с мертвой точки, разрывает круг – только новый дух. Соприкасаясь с материей, – лишь он дает времени движение (превращает «dur?e»[2 - продолжительность (фр.).] – в «temps»[3 - время (фр.).], по Бергсону).

Борьба даже с действительным злом, но вне духа нового, – бессмысленна, ибо круговращательное взаимоистребление не только не наносит злу ущерба, – оно его умножает.

Если же действия, по духу и смыслу одинаковые, сопровождаются не одинаковыми, а разными словами, – это ли важно?

Так мало значат слова, что легче легкого, например, переделать книгу Ильина «от лица» его противника, любого, только принимающего, конечно, его общую теорию и частные «правила».

* * *

Мы и сами, порою, не подозреваем, какие глубокие произошли в нас перемены. Не в сознании – так в крови; но мы их в себе уже носим.

Разве по-старому звучит теперь «нельзя» (нельзя убить), хотя и было оно в древнем законе? И разве не исполнилось нового трагизма внутреннее повеление «надо», надо преступить, положить душу?

Опять вспоминается мне убийца, что молился на золотой крест в белом утреннем небе. Он знал, что

Тайна есть великая, запретная:
Солнцу кровь не велено показывать…

Знал и молился не об «удаче», – об этом нельзя молиться, – но чтобы скорее наступило время, когда никому не надо будет поднимать на плечи тот тяжелый крест, который поднял он… ради свободы других.

Ильин произносит много банальных справедливостей о христианстве. Знаю, что он непременно казнил бы этого христианина, с молитвой. Но знаю также, что ему – никакие Ильинские молитвы не нужны.