Усмирение строптивой

Усмирение строптивой
Зинаида Афанасьевна Венгерова

«„Усмирение строптивой“ относится приблизительно к тому же времени, как „Комедия ошибок“ и „Бесплодные усилия любви“. Напечатана она была впервые в in folio 1623 года, но точная дата её появления на сцене не установлена. Известно только, что до комедии Шекспира на сцене имела большой успех другая пьеса на тот же сюжет, напечатанная в 1594 году под заглавием: „A Pleasant Conceited History, called the Taming of a Shrew“. Второе и третье издание вышли в 1596 и 1607 гг. Шекспир имел ее в виду, назвав свою пьесу „The Taming of the shrew“, в противоположность „a shrew“ старой пьесы, т. е. как бы говоря не о всякой вообще упрямице, a o той, которая уже известна публике…»

Зинаида Венгерова

Усмирение строптивой

«Усмирение строптивой» относится приблизительно к тому же времени, как «Комедия ошибок» и «Бесплодные усилия любви». Напечатана она была впервые в in folio 1623 года, но точная дата её появления на сцене не установлена. Известно только, что до комедии Шекспира на сцене имела большой успех другая пьеса на тот же сюжет, напечатанная в 1594 году под заглавием: «A Pleasant Conceited History, called the Taming of a Shrew». Второе и третье издание вышли в 1596 и 1607 гг. Шекспир имел ее в виду, назвав свою пьесу «The Taming of the shrew», в противоположность «a shrew» старой пьесы, т. е. как бы говоря не о всякой вообще упрямице, a o той, которая уже известна публике.

Принадлежность «Усмирения строптивой» к раннему периоду творчества Шекспира доказывается рядом её характерных особенностей: стиль, версификация, композиция, неравномерный стих, так называемые «doggrelrhymes», щеголянье школьной ученостью и латинскими или итальянскими цитатами – все это совершенно в духе ранних пьес Шекспира, как и переодевания и подставные лица. Подчиненность итальянскому вкусу сказывается и в том, что за исключением центральных лиц, Петручио и Катарины, все остальные – ходячие типы старой итальянской комедии. Чисто английские фигуры – только Петручио и Катарина. Но зато в них вложено много стихийной силы и творческого юмора, облагораживающего все, что может казаться дикостью нравов; благодаря им итальянский фарс со всеми его условностями превращается в одно из ярких произведений Шекспира, и до сих пор не сходит с репертуара.

Сюжет «Усмирения строптивой» взят из разных источников. Как и в старой пьесе, которой пользовался Шекспир, здесь слиты три отдельные комедии: первая – история лорда и медника, представленная в прологе, вторая – история Люценцио, добивающегося руки Бианки путем разных хитростей и переодеваний, и третья – история Петручио и Катарины. Сюжет пролога самый старинный; он взять из «Тысячи и одной ночи»: по желанию калифа, который хочет отблагодарить купца Абу Гассана за приятно проведенный вместе вечер, Абу Гассана переносят спящего во дворец, и когда он просыпается, его всячески стараются убедить, что он калиф. Абу Гассан пользуется внезапно выпавшей на его долю властью, чтобы послать много золота своей матери и отомстить своим врагам. Отсюда известное выражение «калиф на час». В конце дня Абу Гассану дают снотворный напиток и уносят его спящего домой, так что все происшедшее может показаться ему сном. Зимрок («Die Quellen des Shakespeares») указывает на сходство этого мотива с опытом, проделанным сицилийским тираном Дионисием над льстецом Дамоклом; повешенный над его головою меч отравляет Дамоклу все обещанные ему наслаждения. Но здесь представлена скорее суетность королевского блеска, чем суетность всей человеческой жизни. Тот же мотив положен в основу драмы Кальдерона «Жизнь есть сон». рассказ из «Тысячи и одной ночи» известен был в Англии во времена Шекспира по переводу Галланда. Кроме того, рассказ существовал в передаче знаменитого венецианского путешественника Марка Поло. Он же рассказан в «The Waking Mans Dream» (сборник анекдотов, изданных Ричардом Эдвардсом в 1570 году) и передан как исторический факт в сборнике Гуляра «Thr?sor d'histoires admirables et merveilleuses de notre temps», переведенном на английский язык Э. Гримезоном (1607); рассказ приведен под заглавием «Vanit? du monde magnifiquement represent?e»; там действие перенесено в Брюссель, a лорд, подобравший пьяницу, заменен герцогом Бургундским. Тот же мотив разработан в комедии датского драматурга Гольберга, «Jeppe Paa Bierga»; Гольберг почерпнул свой сюжет из Jac. Bidermanni Utopia, в которой история пьяного мужика Меналка рассказана в двух частях – с массой разнообразных подробностей. Еще один пересказ существует в «Anatomy of Melancholy» Бортона. Ho у Бортона, так же, как и в балладе на ту же тему (сборн. Percy, Reliques of ancient Poetry, V. I, p. 238), «The frollesome Duke or the Tinkers good» – ничего не упоминается о представлении. Восточный характер этой нравоучительной истории сказывается в том, что мораль её сводилась к признанию суетности всех мирских благ, – мимолетных как сон. Но Гуляр, рассказывая свою историю герцога Бургундского, вспоминает о поучении Сенеки в 59-м письме к Люцилию, где говорится, что наслаждаться и радоваться может только человек благородный, справедливый и воздержанный. Уже в пьесе, предшествовавшей «Усмирению строптивой» Шекспира, проводится мысль Сенеки, a Шекспир в своем прологе еще более выясняет ее; он изображает в лице Слайя грубую, невоспитанную натуру, перенесенную в неподобающую ей среду. Не умея ценить более возвышенные удовольствия, Слай тяготеет к низменным радостям своего прежнего существования. Он просыпается в Шекспировском прологе с требованием кружки простого пива, a после того, как его уже убедили в том, что он лорд и должен жить среди роскоши, он все-таки повторяет: «дайте мне кружку пива». (Этой характерной подробности в старой комедии нет – ее Шекспир вставил для выяснения своей мысли). В старой комедии история Христофора Слайя доведена до конца. Лорд наталкивается на спящего пьяницу Слайя, велит перенести его в замок, где происходят смешные сцены его пробуждения среди роскошной обстановки; затем Слай присутствует на спектакле, который и состоит в истории «Усмирения строптивой». Во время представления Слай напивается и засыпает; его уносят спящего на улицу и кладут перед дверьми кабака, туда, где его нашли. Когда он просыпается, то все происшедшее с ним ему кажется сном, из которого он, впрочем, вынес пользу; он не боится больше своей сварливой жены и её ругани за пьянство, – он знает, как нужно обращаться со своенравными женами. Шекспир сильно изменяет пролог старой пьесы; он сохраняет лишь основной мотив – крутой поворот в судьбе Слайя, и пользуется им как средством произвести психологический эксперимент. В старой пьесе затея лорда совершенно не мотивирована; он просто говорит слугам: «поднимите его и перенесите в мой замок». У Шекспира выдвигается интересный психологический мотив: «господа», говорит лорд, «я хочу сделать опыт над этим пьяницей. Что если перенести его в роскошную постель и т. д… Пожалуй, нищий забудет о своем прошлом». В этих словах, принадлежащих уже только Шекспиру и отсутствующих в старой комедии, заключается основная мысль пролога, a отчасти и всей пьесы. Можно-ли искусственно или по капризу изменить естественный порядок вещей? Ответ отрицательный. Эта мысль связывает пролог с содержанием всей комедии. Шекспир оживил пролог старой пьесы множеством художественных подробностей. Так, в старой пьесе лорд, возвращаясь с охоты, декламирует на тему о том, как спустилась ночь, говорит высокопарным языком, щеголяет мифологическими сравнениями и т. д. У Шекспира же это заменено характерными реалистическими подробностями. Лорд велит своим егерям устроить на ночь собак и обнаруживает понимание и любовь к спорту и охоте. В старой пьесе есть только три стиха – приказ накормить собак, хорошо поработавших в течение дня. У Шекспира вместо этого свежий, колоритный диалог двух охотников о качествах и свойствах каждой собаки. Затем, когда проснувшемуся в роскошной обстановке Слайю предлагают разные развлечения и удовольствия, то в старой пьесе говорится только о богатых одеждах, о яствах, застольной музыке и охоте, причем вся сцена очень короткая и бледная. Шекспир вводит множество подробностей, обрисовывает низменность Слайя, восхваляет музыку и радости охоты очень образно и поэтично и вводит описания трех картин на мифологические сюжеты (Адонис, Ио и Дафне), выказывая знание и понимание итальянской живописи. Это место пролога пользуется большой известностью. как одно из доказательств того, что Шекспир бывал в Италии – хотя, конечно, он мог знать картины по копиям, существовавшим в Англии. Шекспир обрывает историю Слайя на том месте, когда актеры начинают представление комедии. Затем еще только один раз, в конце первого акта комедии, действие прерывается вопросом Слайя, скоро-ли кончится представление. Слуга его убеждает не спать, a слушать, a Слай хвалит пьесу, но желает, чтобы она скорее кончилась. После того о Слайе совершенно забывают, и конца его истории, в противоположность старой пьесы, у Шекспира нет.

Пролог, как мы сказали, связан у Шекспира с самой комедией общей идеей о необходимости подчиняться своему природному назначению: медник все-таки остается медником, и какими бы тонкими яствами его ни кормили, он просит в конце концов кружку пива. И женщина, как бы она ни была своенравна, все же должна подчиниться мужчине и быть «под началом». Мораль эта намечена уже в старой пьесе, но Шекспир облагородил ее и внес в действия лорда психологическую мотивировку, a в изображение новой обстановки Слайя художественные подробность. И в этом измененном виде пролог имеет для комедии Шекспира еще особое значение. Он устанавливает известного рода атмосферу, нужную для выяснения дальнейшего смысла. Пролог – шутка с переодеванием, затеянная размышляющим лордом и для своего развлечения, и для того, чтобы сделать опыт над наивной человеческой душой. Уже самая фабула пролога основана на игре, на представлении недействительного действительным, a комедия «Усмирение строптивой» является уже представлением в представлении. Этим фантазии и юмору предоставляется обширная свобода. Выведенные характеры и типы могут быть преувеличены как маски во время карнавала: действия и слова могут быть грубы и резки – все это оправдывается шуточностью представления, дает возможность под видом дозволенной карикатуры выяснить серьезную основную мысль. Пролог нужен для того, чтобы придать комедии характер фарса; a в фарсе можно доводить положения до крайности, характеры до грубости, изображать условные типы народной комедии, пестрить действие выходками шутов – и все это не в ущерб внутреннему смыслу комедии, a только для более яркого выяснения его. Вторая комедия, заключенная в «Усмирении строптивой» – история сватовства Люценцио. Источником её является прежде всего комедия Ариосто «Gli Suppositi», известная в Англии по переводу Джоржа Гасконя (1566). Эта часть «Усмирения строптивой» в сущности наименее интересная, будучи менее всего оригинальной. В ней, во-первых, очень сильно влияние итальянского народного театра. Действующие лица – типичные маски commedia dell'arte. Отец Бианки и Катарины, старик Баптиста – скаредный и одураченный в конце концов отец, встречающийся часто в старых итальянских комедиях. Он прежде всего жаден и откровенно готов отдать любимую дочь за того, кто предложит за нее больше денег; два претендента на руку Бианки – молодящийся фат Гремио и тщеславный Гортензио – тоже лишены всякой индивидуальности. Оба они глупы и легко примиряются с потерей невесты: Гремио утешается своим участием в свадебном пире, a Горацио женитьбой на более сговорчивой вдове. Наиболее привлекательный из претендентов – изящный, нежный Люценцио; но он тоже бесцветен при всем своем благородстве и выяснен лишь постольку, поскольку это нужно для оправдания выбора Бианки. Сама Бианка, гораздо менее интересная, чем её строптивая сестра, задумана несколько лицемерной кокеткой, которая рисуется своей смиренностью – об этом очень верно говорит Гервинус. Что в её мнимой кротости есть значительная доля кокетства – видно из заключительной сцены комедии; Бианка оказывается гораздо более строптивой, чем её смирившаяся сестра. Бианка выведена в комедии для того, чтобы оттенить собою характер Катарины: она примерная девица – и один вид её раздражает ту, которой она ставится в пример. Эта нарочитость лишает характер Бианки реального интереса. Она – бледная копия Люцилии из «Комедии ошибок». Все остальные действующие лица этой части комедии – повторения типов, часто встречающихся у Шекспира. Полу-слуга, полу-доверенный Люценцио-Транио принадлежит к семье пронырливых, но чистосердечных и преданных своему господину слуг, Шут Грумио, слуга Петручио, один из остроумнейших шутов Шекспира. У него есть фамильное сходство с Дромио из «Комедии ошибок», но его остроумие менее сводится к игре слов, a состоит скорее в шутливом отношении к грустным житейским истинам.

Переодевание Люценцио в учителя латинской поэзии, Гортензио в учителя музыки, странствующего ученого (педанта) в отца Люценцио – Винценцио, и встреча настоящего Винценцио с подложным – вся эта интрига, разрешающаяся общим примирением с тайною женитьбою Люценцио на Бианке – совершенно такая же, как в комедии Ариосто. В пьесе Шекспира она играет побочную, служебную роль, как противоположение совершенно иного рода любовному поединку между главными героями пьесы, Петручио и Катариной. Сочетание двух или трех параллельных действий – очень обычный прием в комедиях Шекспира; но в более зрелых произведениях вторые пары более выпуклы и жизненны. В обработку старой пьесы, где тоже есть история благонравных сестер Катарины (их там две, a не одна; вторую Шекспир заменил вдовой), Шекспир внес много изменений. В старой комедии действие происходит в Афинах, и любовь между двумя юношами, Аврелием и Полидором, и двумя сестрами Катарины, Эмилией и Филеной, изображена без всякой индивидуализации характеров. Переодевания там не имеют прямого отношения к действию: сын герцога выдает себя за купца без всякой надобности – отчасти для того, чтобы внушить любовь только к себе, a не к своему сану. Слугу же своего он уже без всякой цели выдает за сына герцога, т. е. за себя. В комедии Шекспира кандидаты на руку Бианки, при всей своей близости к типам итальянской народной комедии, все же живы и остроумны; игрой в переодевания и своими веселыми хитростями они вносят в комедию атмосферу беззаботного карнавала, и этим создается самый подходящий фон для истории Петручио и Катарины. В старой пьесе тоже появляется отец Аврелия (по пьесе Шекспира Люценцио); он представлен герцогом Сестским; комическая сцена встречи настоящего герцога с подставным имеется таким образом и в старой комедии, но Шекспир более индивидуализировал своего Винценцио. В старой пьесе герцог совершенная марионетка, как и все остальные лица, за исключением строптивой Катарины и её упрямого мужа. Мотивировка хитрости Люценцио и всех переодеваний более разработана у Шекспира, так как отец Бианки имеет более определенный характер; он так жаден, что ни за что не отдал бы дочь за Люценцио, если бы последний не похвалялся своим богатством; a так как старик еще требует доказательств правды слов Люценцио, то является необходимость с одной стороны раздобыть подставного отца, a с другой – устроить тайный брак прежде, чем откроется правда. В старой пьесе вся эта комедия с подставным отцом совершенный hors-d'oeuvre; тайного брака нет, и благополучная развязка представлена в очень скомканном виде. Шекспир, как всегда, внес психологический интерес в разработку чисто фактических данных своего источника.

Центральный интерес комедии заключается, конечно, в третьей из входящих в нее пьес – в истории Петручио, усмиряющего Катарину. В противоположность итальянскому характеру всей остальной пьесы, этот мотив более национальный. рассказы о сварливых женах – излюбленная тема в старой английской литературе.

Гервинус указывает на рассказ «Tom Taylor and his wife» (1569), на «Гризельду» Чэтля. В старой пьесе этот сюжет разработан с грубоватым народным юмором, и мораль главным образом сводится к тому, что мужчине следует показать свое превосходство над женщиной и для её собственной пользы научить ее кротости и смирению. Вне Англии тот же мотив встречается уже в восточных сказаниях. В «Kisseh Kuhn der Persische Erz?hler» (Berl., 1829), сборнике восточных рассказов из «Sketches of Persia», есть «История кошки», которая вместе с французским фаблио «La Dame qui fut ?coli?e» (см. Dunlop, II, p. 444) наиболее близко подходит к северным сказаниям об укрощении строптивых жен: Садик Бек, женившийся на гордой дочери набоба, доказывает ей свое превосходство тем, что спокойно убивает её любимую кошку, после чего жена начинает бояться и уважать мужа. Много варьяций на ту же тему есть отчасти в романской, отчасти же и даже более всего в северных литературах. Есть рассказ Хуана Мануэля о графе Луканоре, усмиряющем строптивую женщину, и в сущности к той же категории испытаний верности и кротости жены принадлежит и последняя новелла в Декамероне Боккачио – о Гризельде, дочери угольщика. Рейнгольд Келлер приводит в III т. Shakespeare-Jahrbuch (1868) очень интересную ютландскую сказку из сборника Свэнда Грунтвига «Garnie danske Mindei; F?lkemunde» (1854-61), где для укрощения строптивой жены предлагается тоже ряд крутых чисто физических мер. В сказке говорится о трех сестрах, Карен, Марен и Метте. Все они были очень красивы, но своенравны, a Метта еще более чем другие, и потому ей труднее было выйти замуж. Но жених сумел обуздать её нрав. Во-первых, своим обращением с животными, которых он пристреливает при первом непослушании, он показывает жене, как опасно нарушать его волю. Затем он всячески проверяет её покорность, заставляет ее утверждать при виде журавлей, что это вороны, при виде кур, что это галки. Затем уже окончательная проверка происходит в доме родителей Метты, куда муж её приезжает вместе с нею в гости. Метта оказывается покорнее всех других сестер. Эта сказка относится почти ко времени Шекспира, так что можно было бы привести ее в зависимость от комедии Шекспира или от старейшего «Усмирения строптивой», если бы тот же мотив – в особенности убийство собаки и лошади на возвратном пути из церкви – не повторялся в очень старинных поэмах, как, напр., в одном из старых французских «фаблио» (сборн. Барбазана «Fabliaux et Contes»), в произведении одного средневекового немецкого поэта «Frauenzucht», в сборнике фарсов XIII-го века, в «El Conde Lukanor» дона Хуана Мануэля (умер. в 1326 г.; изд. А. фон Келером в 1830 г. в Bibliotheca Castellana), во второй новелле 8-й «Ночи» Г. Страпаролла, где Пизардо ведет свою жену тотчас же после свадьбы в конюшню и закалывает на её глазах упрямую лошадь. Тот же мотив повторяется в сказке Гримма «K?nig Drosselbart», в фарсе Ганса Сакса, «Der b?se Rauch» (Tieck, Deutsch. Theater I, стр. 19–28). В старом «Усмирении строптивой», где шекспировский Петручио носит имя Фернандо, Катарина не столь пассивна, как в старейших преданиях, где она собственно с первой же минуты подчиняется пугающему ее мужу. Она очень бойко отругивается от своего жениха, причем, однако, говорит в сторону, что вышла за него замуж, чтобы не остаться в старых девах. Сцены усмирения очень грубы в старой пьесе, причем в действиях Фернандо нет буйной непосредственности, которая составляет прелесть Петручио. Фернандо каждый раз выдает нарочитость своего поведения. Он говорит Кэт: «Сегодня мой день – завтра ты будешь хозяйкой, и я буду слушаться твоих приказаний», – т.-е. хитростью заманивает ее, чтобы тем временем окончательно сломить её упрямство. Моря ее голодом и пугая ее своими бешенными выходками против слуг, он постоянно заявляет, что поступает так ради педагогических целей, a когда, наконец, она смирилась и готова в угоду ему счесть старика за цветущую девушку, Фернандо хвалит ее и говорит, что учение закончено.

Из всех этих данных, почерпнутых из разных источников, Шекспир создал свою бессмертную парочку веселых упрямцев. Многие критики упрекают Шекспира в грубости поединка, происходящего между двумя властными натурами; другие, напротив того, стараются обелить и Катарину и Петручио от упреков в грубости. Если сравнить комедию Шекспира со сказаниями о строптивых женах в старой литературе, то преимущество на стороне Шекспира уже в том, что чисто физические средства усмирения заменены у него нравственными. В английской балладе, (написанной около 1560 г.), «Веселая шутка о строптивой и злой жене», муж до крови бьет жену и заворачивает ее потом в просоленную лошадиную шкуру, чем навсегда усмиряет ее. Чисто физические средства для усмирения рекомендуются и в других старых рассказах о злых женах. Шекспир же изображает торжество не мужского кулака над женским упрямством, a мужского ума и нравственной силы. Некоторые критики склонны видеть недостойный фарс в истории Катарины и Петручио. Так Бультгаупт («Dramaturgie des Shauspiels») называет Петручио циником, который гонится только за деньгами, a его способ укрощения называет «eine Pferdekur». Переворот в характере Катарины он считает совершенно не мотивированным, хотя ее самое ставит несколько выше; он называет ее «суровой девственницей», напоминающей собою Брунгильду, но всю пьесу относит к разряду грубых фарсов, лишенных психологического интереса. Защитником Катарины и Петручио является Гервинус, очень красноречиво объясняющий психологию упрямой парочки. Катарина, по его мнению, не злая, а только раздраженная обстоятельствами девушка, не строптивая во чтобы то ни стало, a ребенок с кипучей кровью; её сварливость происходит от боязни остаться старой девой. «провожать обезьян в ад», как она говорит в раздражении. Она очень искренна, и тем нравится Петручио, но в сущности наивна и уступчива – не на словах, a в душе. Петручио, как доказывает Гервинус, не груб, a только держится известного рода политики. По мнению Ульрици, характеры Катарины и Петручио вполне соответствуют основной мысли пьесы, т.-е. выясняют необходимость каждого человека быть тем, к чему его предназначила природа. Петручио возвращает Катарину на путь истины и лечит ее при этом испытанным средством гомеопатов – «similiasimilibus»; своими вспышками он доказывает ей уродство гнева и упрямства. Того же приблизительно мнения держится и Крейсиг, говоря, что в «Усмирении строптивой» проповедуется превосходство мужа над женою. Эхельгейзер указывает на величие юмора Шекспира, облагораживающего кажущуюся грубость нравов. Петручио казался бы нестерпимым циником и его система усмирения не могла бы интересовать, если бы во все, что он делает, Шекспир не внес столько стихийной веселости и не показал бы этим, что за грубой оболочкой скрывается любящая душа. И Катарина только упряма, a не зла, только озлоблена бестактным отцом и привыкла защищаться дерзостями. Юмор мотивирует и перерождение её нрава – Катарина начинает смиряться перед Петручио уже тогда, когда его приказания становятся окончательно шуточными, когда он требует, чтобы она заговорила со стариком Винценцио, как с молодой девушкой.

Все эти суждения критиков, в особенности же защитительная речь Гервинуса, относятся к разряду излюбленных немецкими критиками Ehrenrettungen. Так как Катарина и Петручио принадлежат к оклеветанным типам, то критики стараются «обелить» их. В сущности это едва-ли нужно. В пьесе Шекспира следует отделить мораль пьесы от психологического и художественного замысла. Мораль её не возвышенная. Шекспир ничем не отличается от людей своего времени в понимании идеалов семейной жизни. Для него женщина – идеал кротости и послушания, верности и любви; и таковы все его героини; они страстно отдаются любви, готовы всем пожертвовать и всех покинуть для соединения с любимым человеком – и становятся кроткими, покорными женами после замужества. Всякое проявление резкой самобытности Шекспир считает отсутствием женственности, уклонением от долга, проступком, заслуживающим кары. Старинный сюжет о наказании строптивых жен вполне подходил поэтому для его замысла, и новой морали он в него не внес. Для современных понятий о свободе и равноправности женщин «Усмирение строптивой», конечно, представляется весьма диким, но комедию Шекспира нужно рассматривать не со стороны её нравоучительного содержания, объяснимого лишь историческим путем. Позднейшие поэты и драматурги совершенно иначе трактовали психологию самобытных, сильных женских натур. «Турандот» Шиллера тоже превышает «закон женственности» и в конце концов наказана за это, т.-е. возвращена на путь истины силой любви; «Princess» Тенисона принадлежит также к разряду строптивых женщин, возмутившихся против власти мужчин, и тоже смиряется, когда в ней просыпается чувство любви. Но обе они – дочери более утонченной культуры, и их строптивость изображена, как законный протест личности против судьбы. У Шекспира же протест Катарины только смешон, и «обращение» её представлено в виде легкой, веселой шутки.

Но прелесть комедии Шекспира в ином – в стихийной веселости, в силе жизни этих двух самобытных здоровых натур. Пусть в угоду морали подчиненной окажется женщина, а победителем мужчина, все же в самом поединке сказывается большая внутренняя свобода. Оба, и Петручио и Катарина, радуются своей силе и силе другого, готовы полюбить друг друга за силу сопротивления. Катарина подчиняется не насилию, а той полноте жизни, которую она видит в Петручио, и ее веселит борьба, напрягающая все силы её души. В этой свежести характеров, в этой искренности и непосредственности натур, вся прелесть двух упрямцев; грубость поступков смягчена психологической мотивировкой. Петручио больше хвастает своим цинизмом, тем, что в невесте он ценит только её приданое – на самом деле ему нравится Катарина своей искренностью и цельностью – гораздо более привлекательной, чем полулицемерная кротость Бианки. Их поединок разыгрывается на почве несомненной любви, и это все оправдывает. Критики говорят о неожиданности перерождения Катарины, о необъяснимом превращении её в кроткую жену. Не ничем иным не мог разрешиться конфликт между двумя своеволиями. В сущности внутренней борьбы между ними нет, потому что Катарина сразу видит в Петручио подходящего ей мужа и подчиняется его своевластью. Вся его игра «в тирана» ведется с большой веселостью. Петручио никогда не бывает груб с Катариной; он только бесится на окружающих, и как бы из любви к жене уничтожает еду и платье, ей предназначенное – как недостаточно хорошее для неё. Отдаваясь своей природной вспыльчивости, он тем самым дает урок Катарине, показывая, что в смысле упрямства у них нашла коса на камень. Петручио не «представляется» вспыльчивым, а только отдается течению своей натуры – и в этом тоже большое обаяние. «Усмирение» совершается не путем холодного расчета, а столкновением двух равных натур, из которых одна подчиняется другой, именно в силу своего сходства с ней. Петручио к тому же всячески облегчает Катарине путь к примирению. Он устраивает ей сцены в присутствии третьих лиц, для того, чтобы у неё было внутреннее оправдание, что она сдерживается из самолюбия. Затем, он ее обезоруживает шуточностью своих приказаний: при встрече со стариком Винченцио – она уже входит во вкус шуток мужа и с удовольствием называет старика цветущей молодой девушкой. Последняя сцена банкета, где Катарина читает мораль другим женам – вовсе не результат запугиваний Петручио, а вполне искренняя исповедь умудренной женщины. Психология Петручио и Катарины совершенно ясная, и вся прелесть в подробностях столкновений: в разработке сцен Шекспир сильно изменяет текст старой пьесы, вводит много кокетства, задора, юной необузданности, молодечества в схватки молодых супругов. Юмор его так неувядаемо свеж, так проникнут жизнерадостностью здорового сильного века, что обаяние его сохранилось и для нас – как ни чужда нам мораль пьесы. Как опыт разрешения вопроса об отношениях мужа и жены, комедия Шекспира вызывает даже не негодование, a улыбку, но как художественное произведение она один из самых ярких памятников жизнерадостности эпохи Возрождения – такой же памятник как, из более ранних, «Декамерон» Боккачио, как, из последующих, картина Рубенса «Kermess».

«Усмирение строптивой» было предметом множества позднейших переделок. Английский актер Гаррик переделал ее в довольно грубый 3-актный фарс «Catharine and Petrucchio» (1756), a до него сделана переделка I. С. Worsdale'ем (1736). В Германии существовало много переделок: комедия «Kunst?beralle K?nste ein b?s Weib gut zu machen» (1672; изд. K?hler'ом в 1864;. фарс «Die b?se Karharina» Xp. Вейзе (1705) и др. В новейшее время Гауптман воспользовался прологом «Усмирения» для своей комедии «Schluck und Jau».