Каин

Ай ты, мой конь буланый,
Ай ты, мой конь буланый,
Вороной,
Унеси меня домой!

С возрастом серые стены уже не удерживали меня: напротив, я редко бывал в них, разве только ночевал, и то в холод, – влекло на вольный воздух, а там, чуть ли не у самого крыльца, стояли шатрами цыгане. В полдень я любил, мерно ударяя хлыстом по голенищу сапога, прохаживаться среди разукрашенных кибиток: каждое колесо, между прочим, расписано! Цыгане относились ко мне как к драгоценности. Маленьким господином они звали меня. Среди них я и впрямь чувствовал себя господином, обходящим свои угодья, где всегда кипела жизнь.

Каждый день усатый котельщик, расположив наковальню прямо на пне, ковал подковы или нехитрые посудины, чтобы потом обвеситься ими и отправиться торговать в близлежащие города. У костров сидели цыганки с оголёнными грудями, эти степные маки, одной рукой державшие внеочередного младенца, а другой – трубку. Те из них, что посвежее, были красивы крепко сбитой ветрами обветренной красотой: впрочем, она останется с ними недолго, в лучшем случае до двадцати. Среди цветастых юбок матерей бегали голенькие смугляки мал мала меньше. Малыши забавно путались под ногами, вызывая усмешку даже на самом суровом лице.

У полуразвалившейся кибитки сидела слепая гадалка Катри. Она была самой старой женщиной в таборе, утверждали, будто ей девяносто девять лет. Верили, что она човали[3 - Ведьма (цыг.).], а значит, может превращать людей в животных. Я никогда не боялся её. Для меня она была просто старой Катри, которая давала играть гадальными камушками и пыталась научить читать людей по глазам. Я отвечал, что, по мне, все глаза одинаковы. Тогда она сказала, якобы я не могу видеть души, потому что у меня самого нет души.

Иногда старуха раскладывала карты Таро для моего развлечения. Перетасует по памяти рук, сложит в прямоугольник рубашками вверх и скажет выбирать по одной. Я не верил в это, но любил таинственные изображения и то, как Катри толковала их потрескавшимся от времени голосом, глядя сквозь меня мёртвыми белёсыми глазами.

Как-то раз из третьего ряда мне выпал незнакомый аркан.

– Никогда раньше не видел у тебя такой карты. Седовласый юноша с арфой в руке поёт деве, распускающей чёрные волосы в лунном свете. Они бледны и прекрасны. Девушка сидит на камне, а молодой человек в низине, словно на коленях перед ней. Что это значит?

– Ты держишь карту мыслителей и поэтов. Она зовётся Луной, – ответила Катри певуче: её старческий голос доносился до меня словно из края сновидений. – Арфист символизирует любовное томление и влечение к смерти, дева же – душа Луны. Над тобой тяготеет её проклятье. Скитаться тебе, как и нам, цыганам, тропой руин и призраков. – Не услышав ответа, она спросила с жуткой улыбкой, перекосившей сухой, как у мумии, рот: – Не веришь?

– Вздор. Всё вздор, – отозвался я, – но ты подари мне эту карту. Она мне нравится.

– Бери, маленький господин. Людям редко выпадает Луна, а тебе с ней по жизни-дороге идти.

Больше, чем с Катри, я любил проводить время только с гекко, бароном по-нашему. Он научил меня завязывать калмыцкий узел, который чем сильнее тянешь, тем больше петля затягивается, и многому ещё, всего не вспомнить.

Один цыганский мальчишка всё хвастал перед ним. Он любил ради забавы загонять коней до того, что с них клочьями пена летела. Подъедет, бывало, и красуется, мол, каков я? Но гекко только глядел на бедное животное, покрытое пылью и потом, да отвечал с досадой:

– Если бы ты научился пускать впрок свои силы, глупый щенок стал бы славнейшим из цыганского племени!

Цыганёнок не считал нужным сдерживаться. Чёрные глаза его сверкнули негодованием: он грубо поворотил коня, распаляя в себе обиду.

– Камия, постой! – крикнул я ему.

– Отстань!.. – резко отозвался он и, зло ударив по бокам хрипящую лошадь, умчался прочь.

Гекко никогда не приказывал Камие прекратить жестокие забавы, наверное, оттого, что не имел привычки приказывать. Пока юнец скакал в поля, разозлившись, что не получил за свои выходки одобрения, старшина впал в задумчивость. Я пристально разглядывал ороговевшую коросту на его щеке, и он казался мне не цыганским бароном, что так пыжился перед моим отцом, но другим человеком, усталым и несчастным. Старый гекко, бездетный гекко. Была у него одна дочь, и та умерла родами. О ребёнке её я ничего не знал.

– Баро[4 - Уважительное обращение к мужчине (цыг.).], – тихо позвал я, – красивая была твоя дочь?

– Красивая, – отозвался он со вздохом. – Как яблоня в цвету. Но непокорная.

Вечерело, и собралась молодёжь песни петь. Цыганские скрипки извлекали звуки дикие и огненные, на разбойничьи песни похожие. Я встал, влекомый песней, правую руку заложив за голову, а левой постукивая кнутом по ноге: так, пританцовывая, и пошёл, ведя плечами. Музыка нарастала, но мои движения, ускоряясь, оставались колеблющимися, как пламя.

Ай, маменька,
Ту кинэ мангэ шалёночку[5 - Ты купи мне платочек (цыг.).] –
А мэ джява палороём[6 - Выйду замуж (цыг.).],
Ой, подарю и да золовушке…

Я обернулся и, увидев в толпе обступивших меня цыган застенчивую девочку лет десяти с распущенными волосами, позвал её тихо:

– Чаёри, иди!

Опустив зелёные глаза, она пошла послушно, подчиняясь мне и завораживающей власти скрипки.

Запрягай-ка, дадо[7 - Папа (цыг.).], лошадь,
Серую ли нэ косматую,
Мы поедем, ай, в ту деревню,
Девушку посватаем!

Я плясал на месте, постукивая каблуками по земле, а Чаёри робко кружила вокруг на носочках, с неподражаемой грацией выделывая этот чудесный восточный рисунок, который у взрослых цыганок зачастую выглядит как вульгарное потряхивание плечами; она же слабенько дрожала на ветру, оцепенев грудью и станом.

А та серая лошадка,
Она рысью, ромалэ[8 - Цыгане (цыг.).], не бежит.
Чернобровый цыганёнок

На душе моей лежит.

Свистнув сквозь зубы, я подался назад, перебирая ногами. Чаёри покорно пошла на меня, всё так же потупив очи и вытянув чёрную головку. Поняв приглашение, цыгане вошли в пляску, и ничего больше не было видно, кроме разноцветных платков, ничего не было слышно, кроме топота ног и звона украшений.

Когда не осталось сил петь и плясать, мы растянулись на земле в вечернем отдыхе. Я приклонил голову на палево-зелёную шаль, которую Чаёри всегда повязывала на бёдра под цвет изумрудным глазам. Рядом полулежал её старший брат Пашко, перебирая струны гитары. Кажется, именно он научил меня играть на ней, точно не помню. Во всяком случае, у него это получалось особенно хорошо.

Перед нами горделивой походкой, звеня чеканными браслетами и серебряным монисто, прошла Нона, первая красавица табора. На неё смотрели с восхищением. Чаёри мечтала вырасти хотя бы вполовину такой же красивой. Женщины, правда, отзывались о ней с осуждением, называли «господской шлюхой», но она взирала на всех царицей Савской и, глядя в глаза людям, не видела ничего, кроме своего отражения в их зрачках.

Я не любил её. Быть может, наперекор отцу. Помню, как-то раз объезжал нового скакуна рядом с табором. Цыгане пели, сквозь пёстрые платки и юбки я видел отца, сидящего на ковре, да Нону со вскинутыми руками. Танцуя, она подошла к нему и стянула узорчатый плат, крест-накрест перевязанный на обнажённой груди. Я пришпорил коня и на всём скаку въехал в хоровод, плетью огревая тех, кто не успел разбежаться. Они устремили взгляд на моего отца, ожидая его реакции. Антал встал и расхохотался.

Глава II

Мой милый Марций, мой достойный Кай,
За подвиги отныне наречённый…
Ну, как его?..

    Трагедия о Кориолане

Сколько себя помню, всегда любил танцующих цыган, ещё когда сидел на старом персидском ковре и играл цветными камушками, а поодаль – ворох из пёстрых платков, чёрных кудрей и грациозных взмахов смуглых рук. Отец, ещё молодой и не такой грузный, отплясывал среди юных цыганок. Я с восторгом глядел на него, а когда подрос, занял его место. Быть в центре этой пляски – всё равно что ворваться в бурю, где всё поёт и кричит. Нона во главе цыганских дочерей плывёт павой прямо перед тобою. Чаёри по-детски наивно пытается подражать её движениям. Камия отжигает на коленях да хватает девчонок за цветастые юбки. А спираль закручивается, кружится всё быстрее и быстрее, превращаясь в яркие всполохи… звон мониста сливается в оглушающий гул.

«Закручивай!»

Я никогда не бесился, танцевал степенно, не теряя себя, и, глядя на Камию, думал, что так должны отплясывать черти в аду.

Подойдёт, бывало, и скажет:

– Пойдём жабу с золотым брюхом искать?

– Ты иди. Я останусь.

– А что так?

– Неохота.

– Ну как знаешь.