Второго дубля не будет. Московский физико-технический. 1965—1971

Слово за слово, мы разругались вдрызг, да и не могло быть иначе после его слов, и он ушел, сказав, что я топчу его чувства (не он мои, а я его!)

– Тетки болеют, замучили, – добавил он на прощание, – а тут еще ты навязалась…

И я осталась в слезах и полном смятении.

Каким образом человек, который еще два месяца назад не мог прожить и дня, не повидавшись со мной, как он мог так легко перемениться?

Сейчас я понимаю это так:

После весенней лихорадки он одумался и решил, что роман со мной на глазах у всех накладывал на него определенные обязательства. А он этого не хотел – зачем ему какие-то обязательства в 22 года, когда так приятно быть свободным.

В разлуке чувств у него поубавилось, весенний угар прошел, в голову стали приходить всякие разумные мысли, что спешить связывать себя не надо, что любовь подождет, что я уже никуда не денусь, и, если захочет, он будет со мной, а нет, так и другую найти не долго, и лучше всего держать меня на расстоянии, дабы снова не потерять контроль над ситуацией. А я никак не могла смириться с тем, что со мной произошло такое несчастье, я безрассудно влюбилась в человека, для которого соображения благоразумия были выше чувств, как моих, так и своих собственных. Я конечно умом понимала, как банально произошедшее со мной – столичный любитель сладенького, умеющий добиться своего в отношениях с женщинами, провинциальная, романтично настроенная девушка и печальный финал их любви.

Конечно, всё было не так уж просто. Ефим прежде всего не был столичным жителем, он жил у теток в Москве с 14 лет, а мать у него была в Костроме, т.е. он был провинциал, как и я, только он изо всех сил мечтал о Москве, и в этом, в основном, и заключалась его ущербность, не имея прямых путей достичь желаемого, он собирался ловчить и ловить москвичку, а я, счастливо живя в своем Батуми, хотела лишь учиться в Москве, а там как уж получится. Жизнь в небольшом городе, где мало шума и много воздуха, на самом деле, нравилась мне больше, чем суета столицы с ее транспортом и огромными расстояниями. Позднее основная причина моего желания быть поближе к Москве было наличие здесь продуктов питания, которых к моменту моего окончания института по всей стране уже не было.

Так что я не могла реально оценить стремление Ефима остаться в Москве любой ценой, ведь то, что не кажется важным для тебя, кажется таким же и для другого.

Обойдясь со мной, как с заводной куклой (хочу заведу, не хочу, на полку поставлю), он, тем не менее, не хотел, чтобы я считала его законченным подлецом. Но мой мир тех лет был черно-белый, и то, что уже очевидно не было белым, могло быть только черным. Выкрасив своего любимого черной краской, я очень мучилась, но, несомненно, для меня это был наилучший выход из сложившейся ситуации – я влюбилась серьезно, а он только развлекся, и нужно было сжигать все мосты между нами, иначе я годами жила бы несбывшимися надеждами. Теперь я всей душой желала одного, чтобы он провалился сквозь землю и как можно скорее. Его разговоры о большой любви были сплошным блефом, и на самом деле он намеревался жениться по расчету.

– Ты роковая женщина, – любил говорить он мне весной.

Это была полная чушь, я была просто молоденькая девушка, всегда воспринимающая любовь только как преддверие брака, мечтающая о детях, причем обязательно о двоих, и хотя немедленный брак пугал меня, (мне всегда казалось, что вот выйдешь замуж, и всё, конец свободе и грезам, и всё так скучно, один быт – так сказала я Томке Остроносовой еще на первом курсе, и Томка со мной согласилась), но я хотела полной ясности в наших отношениях и на роль роковой женщины никак не тянула, несмотря на экзотическую внешность и вспыльчивый характер. Маменькина дочка, привыкшая быть центром любви и внимания в нашей куцей, без мужчин, семье, я, оставшись одна, тяжело переживала разлуку с близкими, с мамой и бабушкой, тосковала по ним, и эту пустоту в моей, привыкшей любить и быть любимой, душе и заполнил Ефим. Переживи я первый год благополучно, я бы научилась быть одна, отвечать сама за себя, и уже не влюбилась бы так, без оглядки, появилась бы какая-то защитная оболочка, которой, увы, в мои 18 лет у меня совсем не было.

Тем не менее, при наших дальнейших встречах и томительных и мерзких выяснениях отношений, несмотря на всю свою влюбленность, мне хватило душевных сил поставить Ефиму ультиматум, не оставляющий ни малейшей лазейки: или ты женишься на мне, как доказательство чистоты и серьезности твоих намерений, или ты подонок и не смей ближе, чем на пять метров, подходить ко мне. Условия категоричные, что там говорить, но теперь уже, когда мое внутреннее доверие к нему было подорвано его уклончивым, ни к чему не обязывающим поведением, не было другого пути для восстановления чувств: любишь, женись, не любишь, проваливай, в конце концов, пусть говорит спасибо, что я не могу посвятить в такое дело отца, а то он был бы еще и с битой мордой, если уж он так чтит кавказские обычаи…

Первые дни занятий проходили у меня, как в бреду, и вдруг я поняла, что не выдержу напряжения каждодневных встреч с Ефимом на занятиях. Я перестала ходить на них. Да и он прогуливал.

И я решила перейти на другой факультет.

Пришла в деканат аэромеха, но меня не взяли с тройками по математике, пошла на физхим и сказала:

– Я увлеклась химией, возьмите меня (химию я сдала на отлично), – и Волкогон, который тогда был замдекана физхима, а на самом деле заправлял всем, мы декана и в глаза не видели за все 6 лет учебы, меня взял; следом за мной ушла на физхим и Виолетта, которую там зачислили в студентки, а до этого она всё еще была кандидатом, хотя уже дважды прилично сдавала сессию.

Люсю я посвятила в свои отношения с Ефимом, не выдержав одиночества.

Пока Ефим был мне близким человеком, я никому не говорила про нас, но при разрыве мне нужна была наперсница, а Люся была мне ближе всех в тот момент.

Люська и раньше настороженно относилась к нашему роману, а теперь сочла, что ее подозрения относительно неискренности Ефима имели основу.

Написала я и маме. Она приехала, то ли по каким-то делам, то ли из-за меня, я жила в таком угаре, что ничего не помню.

Ефим не стал уклоняться от разговора с мамой, как я того ожидала, нет, он встретился с ней и пытался ее перевоспитывать, внушить ей более широкие взгляды на отношения мужчины и женщины – это моей-то маме, венерологу по профессии, много чего в жизни видевшей, особенно того, к чему приводят широта взглядов и распущенность нравов. Попытки Ефима как-то выкрутиться из скользкой ситуации, в которую он попал, опять-таки, не беря на себя совершенно никак обязательств по поводу нашего с ним будущего, были для мамы шиты белыми нитками.

Выслушав всю ту околесицу, которую он нес в течение часа, мама сказала после его ухода:

– Зоя, ты, конечно, дура, совершенно не видишь, с кем имеешь дело, но незачем так убиваться, всё ерунда, и хорошо, что он бросил тебя, раз он такой по натуре, то рано или поздно он всё равно сделал бы это. Так лучше раньше.

– И потом, ты готова выйти замуж за еврея?

– Ну, ты же замужем за евреем.

– Я совсем другое дело, я не собиралась иметь от него детей, а ты готова рожать изгоев? Кроме того, его родня тебя не примет, раз ты не еврейка.

В общем, мама велела мне не сходить с ума, выкинуть его из головы и продолжать учиться, и думать о здоровье, которое оставляло желать лучшего.

Легко сказать, но сделать совсем не так уж просто.

Но мамина уверенность, что всё пройдет и быльем порастет, и не стоит мне горевать, а радоваться надо, что так легко от него отделалась, придали мне немного бодрости, но не надолго, ведь мама вскоре уехала.

Я постоянно, думала о нем, искала глазами знакомую фигуру, вечерами часто ревела, пока Томки не было дома, а иногда и при Томке, она знала, что из-за Хазанова.

На мой день рождения на первом курсе Ефим подарил мне симпатичного большого желтого мишку с белой грудкой. Теперь этот мишка сидел на тахте и напоминал мне о нем. Особенно меня злило, что с ним любила обниматься Ветка. Придет, сядет и прижимает к себе этого мишку, как будто он живой.

Разругавшись в очередной раз с Ефимом, я схватила мишку, спички и побежала через линию к соснам. Там часто жгли костры студенты, я видела вечерами огонь. Набрала веток, разодрала в ярости медведя на части и сожгла.

Я убежала в таком виде и состоянии, что кажется, кто-то пошел за мной, присмотреть, то ли Томка, то ли Любочка Волковская.

Виолетта при случае обо всем доложила Ефиму, но я не помню его реакции.

На первом курсе я не баловалась сигаретами, но тут, я вспомнила, как бабушка сказала как-то, показав на маму:

– Из-за нее курю.

– Почему?

– Когда она в Ленинграде в блокаду была, думаешь, легко мне было?!

– И что, когда куришь, легче?

– Нет, конечно, – ответила бабушка, – но всё же как-то отвлекает.

И я решила отвлекаться и попробовать курить. Мне всегда нравилось, как женщина сидит, закинув ногу за ногу, и курит, загадочно щуря глаза.

Начала я с сигарет «Дымок». Кажется, я видела, такие сигареты курил Вовка Тульских.

Страшная дрянь, никакого аромата, полностью соответствуют своему названию.

Потом я пробовала «Астру» – хорошие сигареты. Но они быстро исчезли, и я стала покупать сигареты «БТ», «ЯВА», и нравились мне легкие дамские – «Фемина», но они были дорогие и, к тому же, в Долгопрудном не продавались.

Виолетта и до меня баловалась сигаретами, а Люся начала курить, глядя на нас обеих.

Постепенно я втянулась в это дело, научилась затягиваться. Тогда придавали этому большое значение, всегда спрашивали:

– Ты по настоящему куришь, затягиваешься, или просто добро переводишь?

Так, я научилась затягиваться, пускать дым из носа и после долгой тренировки – кольцами. Запрокинешь голову и осторожно выпускаешь изо рта колечки вверх одно за другим. Курила я в течение почти трех лет, со второго курса по пятый.

Курила я только в общежитии и никогда не испытывала больших неудобств, когда, уезжая из общежития, например к отцу или к маме, я лишалась возможности курить.