Исповеди на лестничной площадке

Муж пил, но в меру, и благодаря своей мере по лестнице наверх поднимался, и они уже в Подмосковье, тоже в коммуналке, а сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не простой, а атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день.

На лодке Коля дозу и схватил. Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел, и лучше ему стало, но за эти два года мучений нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, в психушке. Он то узнает Надю и радуется и говорит разумно, а то глаза дикие и пугается, шарахается от матери, как от врага, дрожит весь.

Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице её не отражается, ни трагедия рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то застывшая маска, и слова буднично вытекают из неё, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.

«Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу. И так день за днем, ещё два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а к сыну в больницу всё ездила и ездила, и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.

Однажды еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит «мама, мама». Большое такое лицо, во всё темное окно вагона, и кричит громко, но только мне слышно.

Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время не приемное, но не могла не поехать, сын меня звал. И трясло меня всю дорогу, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.

До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце. Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой и, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да помочь не смогла, опоздала я.

Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.

Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь. В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и всё. Лена вошла, видит, я стою, голова под люстрой, она не поняла, спрашивает:

– Ты что, уборку делаешь?

И вдруг понимает, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет.

Сняли меня с табуретки, веревку унесли, спрятали.

Но я всё равно не хотела жить и ещё раз пыталась, и опять меня вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену так выбирать, чтобы меня одну не оставлять, и год со мной маялись, и спустя год я смирилась, что мне жить, а сыну лежать на кладбище. Вику, доченьку, я потом родила, для себя.

Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и разговор-исповедь, вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течение разговора. Высыпала обреченно равнодушно, как только что высыпала передо мной драматические события своей жизни. Повернулась и, даже не кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной походкой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокурую крашеную голову в странный, какой-то скачущий, миражный мир, в котором пребывала после всего пережитого. Пребывала, к счастью, не одна, а с любимой дочкой Викой.

А я стояла, всматривалась в раскрутившуюся передо мной киноленту чужой жизни, много лет идущей бок о бок с моей, и потом растерянная, поднялась к себе, недоумевая, почему оказалось необходимым рассказать всё это именно сейчас, именно мне?

Часы в прихожей сказали мне, что прошло всего 20 минут, как я вышла из квартиры…

7

Я спускаюсь с седьмого этажа на первый по лестнице – ненавижу лифты. Наверх всё же езжу.

Из года в год, невзирая на то, что меня могут принять за чокнутую оригиналку, я топаю по ступенькам, мешаясь обосновавшейся там молодежи.

Спустившись на один этаж, я каждый раз беспокоила группку подростков-мальчиков и стоящую с ними красивую девочку, а позднее девушку с темными глазами юга и светлой кожей севера. И каждый раз я недоумевала: откуда, каким ветром занесло в лоно светленькой малорослой Надежды семя, из которого выросла такая красивая, крупная, чернобровая Вика, в своей броской красоте так не похожая на свою голубоглазую блеклую мать?

Отца Викиного я никогда не видела, и подобные вопросы неизбежно возникали в моей голове.

Вика темными круглыми глазами напоминала мне дочек моего знакомого из Молдавии, и только по этой причине я придумала Сыроежке роман с молодым парнем-молдаванином, работающим в детском саду временно, на подсобных работах и завязавшего тайный роман с одинокой заведующей детским садом.

Надежда по поводу происхождения Вики молчала, родила для себя и вся информация, и я вольна была заполнять неизвестную мне часть её жизни собственными фантазиями.

Вика скромно опускала глаза долу при виде меня и здоровалась звонким девичьим голоском.

Когда Вика и Надежда были вместе, с первого, даже самого мимолетного взгляда было видно, кто в этой паре главный: кто целует, а кто подставляет щеку. Хлопотливая Надежда, бегущая утром в магазины, оттуда с набитыми сумками, моющая плохо промытую ленивой уборщицей лестничную площадку, в наклон, без швабры, выставив наверх тощий зад, и вступающая в стремительные и судорожные беседы-монологи со случайно подвернувшимися соседями представляла разительной контраст со своей статной, немногословной, двигавшейся с легкой ленцой дочерью. Виктория, избалованная обожавшей её Надеждой, тем не менее, казалось, понимала, что только для матери она является центром вселенной, а остальным до неё и дела нет, и была ровна и приветлива с окружающими, что редко бывает с окруженными чрезмерной любовью детьми. Округлые очертания её рано созревшего тела казались тяжеловатыми для юного возраста, но полной она не была.

Забеременела Вика в пятнадцать лет. В июле сходила в поход с парнями из той же школы, где училась сама, а в сентябре шепоток пошел по этажам, что она в положении.

Осенью она носила большое пузо, ходила чуть в раскачку, и хорошенькое детское личико её было бездумно-отрешенным, как это бывает у беременных женщин.

Андрей, виновник её теперешнего состояния, переехал из второго подъезда, где он жил с отцом и матерью, в наш, пятый, и когда ей исполнилось 16 лет, а ему 18, они сходили в ЗАГС и расписались.

Надежда, которая тогда ещё не походила на поклеванную сыроежку, а просто выглядела как увядшая раньше срока женщина, ещё суетливее пробега?ла мимо, ещё объемнее стали сумки с продуктами, которые она носила домой. Теперь ей приходилось кормить не двоих, а четверых. Она не останавливалась, чтобы перекинуться парой слов с соседками.

Вика прожила с первым мужем меньше двух лет, а потом их скоропалительный ранний брак распался. После развода Вика заметалась в поисках другого. Она оказалась из тех женщин, для которых жизнь начинается тогда, когда они ложатся в постель с мужчиной. Для некоторых женщин такого типа и дневные дела имели значение (вспомним Екатерину вторую), но у Вики, стоило ей оказаться без мужчины, темный мрак окутывал душу, она впадала в депрессию, плакала, становилась равнодушной к окружающему миру и пребывала в таком состоянии до той поры, пока ей не удавалась кого-то уложить рядом с собой.

Её внешнее спокойствие, мягкость, и красота привлекали вполне порядочных мужчин, и не прошло и года, как она снова была замужем. В этот раз она родила не сразу и разница между сыновьями оказалась пять лет. Оба мальчика были красивы и похожи друг на друга как родные братья. В какой-то момент, заблудившись во времени, я их путала: чужие дети быстро растут.

Второй муж, Юра был тихий очкарик, математик, компьютерщик, они вместе часто гуляли, держась за руки, особенно часто, когда она забеременела, и выглядели нежной, любящей парой. На лице Виктории читалось умиротворение, и казалось, что Вика остановилась в поисках женского счастья. Нашла его. Возможно, на первый момент так оно и было, и они до сих пор состояли бы в браке, но неожиданно у Юры стала развиваться частичная парализация ног от когда-то перенесенной травмы. Медленно, но верно он превращался в инвалида. И Витка загуляла с горя, стала выпивать, а после пьянки, если удавалось, ложиться в постель с другими. Юрий посмотрел, посмотрел на это и ушел к родителям, оставил жену с сыном, не захотел жить наблюдателем за любовными утехами жены, в которых сам принимать участия не мог. А может быть, Вика сама предложила ему уйти, не знаю. Некоторое время было тихо. Наступила непродолжительная пересменка в Викториных мужчинах.

Две женщины растили двух мальчиков, и в нашем подъезде в очередной раз нарушился баланс взрослых мужчин и женщин. Но ненадолго. Для Вики мужчин в этом мире хватало. Лица третьего мужа я и запомнить не успела, мелькнул и пропал, а потом ещё являлись возлюбленные. Павел нарисовался, когда и младший Викин ходил в школу. Павел был зрелый человек, ушедший из семьи ради Вики. Любил выпить, и пьяный жалел брошенную жену и двух детей, материл последними словами Викторию, из-за которой, как он считал, он столь низко пал, оказался подлецом, презираемым собственными детьми, но не уходил от молодой красивой любовницы.

Может быть, Вика его так приворожила, что он не мог от неё оторваться, или жена, оскорбленная изменой, обратно не принимала, не знаю, но Павел оставался с Викой. Шофер по профессии, он гулял в свои выходные дни, но иногда уходил в долгий запой, и тогда бросал работу. Вику заставлял пить вместе с ним, и она быстро пристрастилась к водке.

Надежда-сыроежка жаловалась мне, рассказывала, что Павел (он фигурировал в её речи исключительно, как «он») напившись и напоив жену, кричал:

– Я погублю тебя, ты сдохнешь от водки!

Работала Вика в центральной поликлинике в регистратуре, по утрам у неё трещала голова с похмелья, и она подолгу копошилась, выискивая карточки больных, но её терпели, зарплата была маленькая, заменить Вику можно было лишь какой-нибудь старушкой, а они тоже не резво крутились.

За разводами и поисками новых мужей и любовников быстро летело время, сыновья Виктории, внуки Надежды, росли, старший заканчивал школу, собирался в армию. Второй сын проявлял большие способности к математике, доставшиеся ему от отца. Собирая по крохам со своей пенсии, Надежда умудрилась накопить достаточную сумму, чтобы купить внуку ноутбук, и горделиво мне об этом рассказывала:

– Он мне сказал: «бабушка, если бы ты только знала, как мне нужен компьютер, и не для игр, для дела». И что мне оставалось? Только собирать по копейке.

Совместная жизнь с Павлом давно перешагнула сроки, которые Вика проводила с предыдущими своими мужчинами. Год шел за годом, а они были вместе, и Павел становился грузнее телом и свирепее характером.

Сыроежку он невзлюбил, выгонял из дому посреди ночи, и Надежда длинными зимними ночами бегала под окнами дома нашего в сапогах на босые ноги, не успевала надеть колготки. Тихо плакала от холода, обиды и сознания собственной беспомощности.

– Соседи всё знают, соврать не дадут, – заключила она свой рассказ. Мы стояли всё на той же промежуточной между этажами площадке у мусоропровода. Надя заново страдала, жалуясь на бесчеловечное отношение зятя, который был никто, и звали его «он», и прописан он не был, а выгонял Надежду из её квартиры. В страдании своем она забыла опрокинуть ящик мусоропровода, оставила его раскрытым и ушла.

Я медленно закрыла крышку и, прислушиваясь к шуму падающих по трубе отходов, вспоминала сказанное ею давно, когда дочка ещё была школьницей: Вику я родила для себя.

Бегающей под окнами я её не встречала, спала, так как это происходило ночью, но сидящей на ступенях и боящейся идти домой, пока незаконного зятя не смотрит алкоголь и он не уснет, видела часто.

Однажды солнечным зимним днем я увидела её сидящей на ступенях. Потеряла ключи от дома и не могла войти. Сидела, подперев рукой голову, несчастная такая, казалось, что безответная, собравшая в одну жизнь все горести мира.

Как-то я пригласила её к себе, мы пили чай на кухне, и Надя поведала мне, что к ним завтра придут из социальных служб лишать Викторию родительских прав. Я знала что, теперь, когда старший сын Вики Александр был в армии, Виктория с Павлом совсем сошли с катушек, пили непробудно. Надежда спасалась у соседей, в основном у Натальи, а младший мальчишка был вечно голодный и неухоженный, – что могла бабка на свою пенсию? Да ещё изгнанная из квартиры? А денег не было, Павел перестал работать, и заработков Вики не хватало даже на водку.

Я не поверила, что дело дошло до лишения родительских прав, я никогда не слышала, чтобы Вика обижала, прилюдно шлепала своих мальчиков, или кричала на них, как нередко позволяют себе доведенные до отчаяния шалостями детей эмоциональные российские мамаши. Ни разу, за всё время, не слышала, не видела. Правда, их квартира в другой стороне, не под нами находилась, и на таком расстоянии не услышишь. Но из рассказов Надежды вырисовывалась удручающая картина бесконечных пьяных ссор Виктории с сожителем, который отцом ни одному из мальчишек не приходился, и вряд ли они испытывали теплые чувства к нему, скорее наоборот, ненавидели из-за плохого обращения с матерью.

Я пыталась позднее, дня через два выяснить у Натальи, чем закончилось дело с лишением Вики родительских прав, но она рассказывать не захотела, не в духе была, просто махнула рукой, мол, всё пока обошлось. А может быть, это махание рукой означало, что дело выеденного яйца не стоило, не знаю.

У мусоропровода же Сыроежка поведала мне, что после её письма внуку в армию с жалобами на Павла, Сашка пригрозил, что убьет отчима.

– Да, – жалобно тянула Сыроежка, и на сей раз лицо у неё было не равнодушное, а испуганное, – так и написал «если эта скотина будет над тобой издеваться, я его убью».