Глухие в Америке

Я спустилась вниз, выловила свои сумки, одновременно думая, как я смотрелась в глазах этого мужчины, женщина в шубе по теплой погоде, с диким корявым английским выясняет, в какой город она прилетела, как будто ей все равно, куда лететь. На самом деле мне действительно было все равно, не куда, а через что, главное – конечный пункт, но вот я на конечном пункте и совершенно не знаю, что делать дальше. Постояв, я решила подняться наверх и вернуться к своим воротам, но, подойдя к лестнице, передумала и решительно подошла к двум свободным от регистрации рейсов и багажа женщинам и с грехом пополам объяснила им, что я опоздала, меня должны были встречать и вот, я не знаю, где они, мои друзья.

Женщины что-то мне говорили, я ничего не поняла, пока дело не дошло до имен друзей, а потом моего имени. Я поняла, что они сделают то, что я и добивалась, не умея объяснить это по-английски, дадут объявление по аэропорту. Я подождала, послушала, как это звучит и ничего, кроме имен, не услышала, но буквально минут через пять ко мне по эскалатору спустилась Нина, и мы дали волю радостным воплям, объятиям и слезам. Каждая из нас не надеялась когда-нибудь другую увидеть, так далеко разошлись наши пути дороги. Семен ждал снаружи, у машины, и мы поспешили к нему. Внешне он похудел и сдал, но голос и напор не изменились.

Шесть дней меня кормили, поили, покупали подарки, сводили на великолепный концерт в местную филармонию, куда приехал японский дирижер, участник какого-то конкурса, который проходил в Индианаполисе; исполняли Рахманинова, концерт для фортепьяно с оркестром, пианистом был высокий представительный негр, который не щадя сил терзал клавиши, и я не только не уснула, как боялась, что вдруг мне станет скучно и я начну дремать, нет я даже украдкой сглотнула слезы, подступающие у меня всегда, когда мне что-то нравится. А во втором отделении был Мусоргский и там тоже не задремлешь, я и не ожидала, что мне так понравится.

А еще мы два дня ходили по картинной галерее, смотрели картины, было много раннего и позднего Возрождения, четыре картины Эль Греко, импрессионистов, постимпрессионистов, Ван Гога, Моне, Ренуара только две картины, а Дега я совсем не нашла. Были пейзажи Коро, в общем, интересно, большое и красивое собрание картин, в основном, подаренных музею местными миллионерами, да и сам музей создан тоже на пожертвования. В результате получилась разбросанность экспозиций по временам и художникам, потому что в залах обычно располагают коллекцию дарителя, в одном зале коллекция одного дарителя, в другом – другого.

– Им, наверное, приятно быть тут выставленными, чтобы все знали, это вот они, те, на чьи деньги это все сделано, – сказала я, глядя на портреты миллионеров, основателей музея, её и его, в начале зала, и тут же Нина обратила мое внимание на надпись на стене другого зала, – даритель пожелал остаться неизвестным.

– Ну вот, это он для того, чтобы мы не могли сказать о нем то, что я сейчас сказала, – и мы с Ниной засмеялись.

Смеялись мы много, и когда я уезжала, Семен сказал о Нине грустно:

– Я понял, что ей здесь не хватает, – чтобы ты жила если не в этом коридоре, то, по крайней мере, на соседней улице.

Это, наверное, было правдой. Грустной правдой. Они могли не бояться за свое будущее, в материальном плане и по части медицины они были устроены, у них была двухкомнатная квартира в небольшом симпатично отделанном двухэтажном доме, за которую они платили, как социально малообеспеченные третью часть ее стоимости, была машина, наполненные продуктами магазины, где они могли позволить себе купить все, что пожелают, не думая, хватит им до конца месяца или нет. Машина, правда, была записана не на них, так как они по своему положению не могут иметь машину, не могут пригласить друзей из России по бедности, не могут работать, уже получая пенсию, хотя Нина работает нелегально, делает уборку два раза в неделю в доме миллионера. Но все это пустяки, главное – отсутствие привычного дружеского общения. У Семена там родня, они ходят друг к другу в гости, но все же меня и не только меня на соседней улице нет, а Нина так общительна, столько друзей осталось у нее в Москве.

Семен, который так любил прихвастнуть своим профессорским званием, сейчас вообще умалчивает на эту тему; профессор он был там, в другой жизни, а здесь простой пенсионер, такой же, как все.

Нина сводила меня на экскурсию в дом миллионера. Территория, где расположены дома, обнесена невысоким забором, но въезд туда свободный, ворота открыты. Одноэтажный дом в итальянском стиле имел стеклянные двери, Нина повозилась с замком, сняла с сигнализации, и мы спокойно вошли. И не внутренняя красивая отделки, не тарелки из мастерской Пикассо, дорогие новомодные картины, металлические аисты в туалете, нет, не это всё меня поразило, в конце концов, я бывала в Эрмитаже, в Останкинском музее, в Грановитой палате, и чужого богатства, часто царского, повидала и не такого, но задевало за живое это наглое бесстрашие за свое добро. Я вспомнила наши коттеджные поселки, огражденные бетонными заборами с рядами колючей проволоки поверху, и мне стало завидно за эту открытость и доступность богатства.

Город расположен на плоской поверхности, так удивительно это не вязалось с моим представлением об Америке, которое я получила, проехав от Нью Йорка до Итаки, и далее, во время наших воскресных выездов, до Пенсильвании.

– Здесь великая американская равнина, – строго сказал мне Семен, – но горы и здесь есть, на севере.

Индианаполис, как объяснил мне Семен, город миллиардеров. Здесь развита химическая и медицинская промышленность, и легко найти себе хорошую работу.

Двоюродная племянница Семена была замужем за местным, американским евреем, который принадлежал к ортодоксальной церкви, и в его семье соблюдались обряды, давно забытые обрусевшими евреями из России.

У внучатого племянника Семена, состоялась бармицва, на это дело пригласили почти 400 человек, сначала в синагогу, потом на вечеринку. Мы с Ниной за день до этого события пошли помогать готовить родне стол. Еда должна была быть кошерной, и маленький сморщенный девяностолетний вполне еще бодрый, несмотря на усохший вид, старик присматривал за нами, чтобы мы совершили омовение рук перед готовкой. Он же разбивал куриные яйца для женщин, они не могли это делать, тогда пища не будет кошерной.

Мне хотелось получше узнать о том, чем отличается кошерная курица от куриц, поедаемых простыми смертными, неевреями, во всех уголках мира, но не удалось.

Семен меня закормил всяческой вкусной едой, и мне было нехорошо с желудком ночью, а утром я не смогла пойти на обряд в синагоге и грустно смотрела, как Семен вытащил откуда-то крохотную ермолку и нацепил себе на голову:

– А где твои пейсы? – ехидно спросила я.

Но Семен был настроен серьезно, только показал кулак на мою подковырку, взял Нину под руку и они ушли, а я легла поспать еще немного после бессонной ночи.

Вернувшись, Нина рассказывала, что церемония прошла очень хорошо, мальчик держался уверенно, не сбившись, произнес текст, который положено было ему произнести.

– Жаль, что ты не пошла, тебе было бы интересно, когда еще попадешь на такое.

Я только вздохнула. Ясно было, что никогда.

Нина описала мне подсмотренную в церкви сценку. Молодой еврей, стоя на коленях, усердно молился, бил поклоны, а его полуторагодовалый сын в это время играл с огромной черной бородой отца, дергал ее, проверяя на прочность, потом залез и спрятался под нее, и, наконец, вылез посреди бороды и уселся на нее перед самым носом отца, а тот продолжал молиться, не обращая никакого внимания на проказы сынишки.

К вечеру я отлежалась, и мы пошли на вечеринку, для которой и готовилось столько еды.

– Просто как для огромной свадьбы, – сказала я племяннице Семена, матери мальчика.

– Нет уж, всё, – ответила она мне. – Здесь свадьбу готовят родители невесты, а мы уже отмучались (у нее было два сына).

Попав в обществе эмигрантов, я не была психологически готова к расспросам про Россию, не понимала в первый момент, что эти люди хотят услышать от меня. Они уехали, потратили массу сил на переезд и им нужно было знать, что там трудно живется, что они не зря старались, не сделали ошибки, уезжая. Само собой как-то подразумевалось, что я мечтаю совсем осесть в Америке, и, хотя это было не так, я не противоречила. Все эти люди устроились здесь лучше, чем они были устроены там, в России, но на самом деле, грустили по прошлому и им хотелось слышать, что если бы они остались, то прозябали бы, а тут им хорошо. Но очевидно, что хорошо только детям, которые и не вспоминали Россию, а прыгали сейчас на вечеринке под музыку в огромном зале, играли в игры, организованные для них специально нанятым человеком, визжали, как и положено детям их возраста во всех странах мира, только здесь их никто и не думал одергивать, взрослые теснились у столов и мирно беседовали пока молодежь резвилась.

Зяма, зять Семена, муж его двоюродной сестры, рассказывал, что его приятель, держа в руках журнал «Плейбой», сказал:

– Если бы я знал, что смогу читать плейбой на русском языке, я бы не поехал в Америку.

На другой день Нина и Семен привели меня в гости к своим приятелям, выходцам из Винницы, смотреть квартиру, которую они недавно приобрели за 80 тысяч долларов. Для немолодых эмигрантов собственная квартира – это довольно редкое явление. Квартира большая, двухъярусная, наверху спальни, внизу кухня, гостиная, ванная, симпатичная лестница наверх.

В Виннице они жили вчетвером в двухкомнатной квартире, две комнаты смежные – трамвай дали название такого типа жилью неунывающие советские обыватели. Дети выросли, работы никакой, жить тесно, и они перебрались в Америку. Хозяину, Мише, уже шло к шестидесяти, но он решился работать десять лет, чтобы получать нормальную, не социальную пенсию. Устроился на небольшой заработок продавцом в магазине электротоваров, а однажды электрик заболел, и некому было собрать люстру для покупателя, попросили Мишу, он собрал. Ему повысили заработок, перевели на другую должность, и вот они накопили деньги и могут похвастаться квартирой и общей обустроенностью жизни.

Пили чай из красивых вывезенных из Винницы чашечек. Миша рассказывал, как они приняли решение уехать.

– Мы, русские… – сказал он и запнулся

Я не произнесла ни звука, даже не шелохнулась, но, увы, мысли могут материализовываться. Миша взглянул на меня черными семитскими глазами, мягко улыбнулся:

– Зоя, вы понимаете, мы, русскоговорящие евреи привыкли считать себя здесь русскими.

Я закивала головой, ради бога, все понятно, все нормально. Мы все для населения Америки русские, некогда им вдаваться в тонкости, и слава богу.

Кончилась неделя моего пребывания, и вот меня провожали обратно в Итаку. Пришлось долго идти вдоль аэропорта, выискивая вход с названием нашей авиакомпании. Наконец нашли, и я подала важного вида негру в форме свой паспорт и билет.

– А паспорт-то зачем? Тебе здесь не Россия, – запротестовал Семен, но было уже поздно. Негр с интересом листал мой паспорт, не вырывать же было документ из его рук. Просмотрев от корки до корки, он вернул мне и билет и паспорт, затем положил наши вещи на свою тачку и повез внутрь аэропорта к стойке, где меня зарегистрировали и написали, какой номер выхода на мой самолет. Нина была со мной. Сопровождала. А Семен ушел парковать машину. Негр как-то долго не уходил, и мне показалось, что ему надо заплатить, но я решила положиться в этом вопросе на Нину – если надо, то она подскажет, и я суну, сколько надо, или она сама заплатит. Но Нина молчала, и негр так и ушел ни с чем, обиженный нашим невниманием.