Древняя Русь и славяне

Слом династического легитимизма у франков в VIII в., когда Меровинги были сначала de facto, а затем и de iure насильственно устранены от власти и на престол взошел Пипин Младший (751–768), первый король новой династии Каролингов, имел следствием повышенное внимание к репрезентации власти и введение в коронационный церемониал дополнительных сакральных процедур – в частности, церковного помазания. Необычность для «варварских» династий такого нововведения была очевидна и стала даже предметом иронии со стороны византийских наблюдателей[134 - Theoph. Р. 472.30-473.3.]. Но и эта естественная озабоченность Каролингов проблемой легитимизации своей династии не могла воспрепятствовать усвоению (или сохранению) ими идеологии и практики братского совладения. Более того, позволительно догадываться, что они воспринимали последнее в качестве одного из признаков легитимности, «правильности» устройства династии. Если говорить о титулатуре, то это выразилось в продолжавшейся ее нивелировке, которая, как ни парадоксально, имела место даже после учреждения у франков империи в 800 г. Трудно найти документ более официальный, чем политическое завещание Карла Великого (768–814) – так называемое «Размежевание королевств» («Divisio regnorum», 806 г.), и потому особенно показательно, что все трое сыновей Карла, которые были в живых на тот момент, не только получали по распоряжению отца примерно равные уделы, но и титуловались совершенно одинаково – reges. И напрасно историк стал бы искать в завещании вроде бы столь уместного упоминания об «империи» или праве на титул «император»[135 - Термины «империя» и «император» упоминаются во вводной и заключительной частях документа, но в составе характерных оборотов, выдающих неумение или нежелание его составителей различать между «империей» и привычным «королевством»: «империя, то есть королевство наше» («Imperium vel regnum nostrum»), «королевство и империя сия» («regnum atque Imperium istud») или – особенно замечательная формула – «император, он же король» («imperator ас rex») (Div. regn., prooem., 20. Р. 127, 130); о характерном непонимании Каролингами сингулярного в принципе характера христианской империи см.: Назаренко 200lb. С. 11–24. Противоречие между новоприобретенным статусом империи и традиционным родовым разделом столь очевидно, что даже побуждало историков искать в документе интерполяции (Mohr 1954. S. 121–157; idem 1959. S. 91-109); это предположение столкнулось с обоснованной критикой (Schlesinger 1958. S. 9-52; Sprigade 1964. S. 305–317) и не удержалось в науке.]: завещание оказывается несомненным документом идеологии братского совладения.

Эти типологические наблюдения еще раз подтверждают неоднажды высказывавшееся в науке суждение, что эпизодически встречающийся в древнерусских текстах X – третьей четверти XII в. титул «великий князь» (в той мере, в какой он применялся к киевским князьям) не был официальным в смысле отражения какого-то устойчивого политико-династического терминологического обычая. В определении «великий» следует скорее всего видеть чисто риторическую амплификацию, иногда калькирующую иноязычные образцы (как в договорах с греками первой половины X в.)[136 - Vodoff 1983. Р. 139–150; Poppe 1984. S. 423–439; idem 1989. Р. 159–184; и др. См. историографический обзор: Свердлов 2003. С. 148–152 (сам М. Б. Свердлов придерживается иного мнения: именно в договорах с греками титул «великий князь» имел «реальное содержание высших юридических прав», что нам представляется в принципе неверным).].

Аналогично обстояло дело и в сфере собственно владельческой: государственная территория и доходы с нее рассматривались как общесемейная собственность. Тем самым на последнюю распространялось обычное наследственное право, предполагавшее равное наделение всех сонаследников. Иногда такие разделы власти между братьями считаются проявлениями древнего германского права[137 - См., например: Schlesinger 1948. S. 168 (здесь, в Ашп. 125, указания на прочую литературу); Mitteis 1974. S. 39–41, 89; Сидоров 2003. С. 328.], однако славянские материалы показывают, что этот институт был распространен шире. Так или иначе он отмечается во многих раннесредневековых государствах: в Дании[138 - Отрывочными сведениями о разделах королевской власти между братьями мы располагаем уже для начала IX в., как только ситуация в Дании начинает отражаться на страницах франкской анналистики. Так, в 812 г., после смерти конунга Хемминга и краткого междоусобия, конунгами данов (по всей вероятности, в Хедебю) становятся одновременно два брата Хериольд и Регинфрид; затем их изгоняют и делят власть между собой четверо сыновей покойного конунга Годофрида, двое из которых затем правят вместе с вернувшимся в 819 г. Хериольдом: Ann. г. Fr. Р. 136, 152.], Норвегии[139 - Согласно саге, письменно зафиксированной Снорри Стурлусоном в первой половине XIII в., подросшие сыновья Харальда Прекрасноволосого (умер около 930 г.), первого конунга объединенной Норвегии, стали требовать себе уделов и получили их (Сн. Стурл. С. 5, 60–61).], Великой Моравии[140 - Если верить сведениям Константина Багрянородного о разделе Моравии князем Святополком I (870–894) между тремя своими сыновьями (по другим источникам их известно только двое), причем уже при наличии сеньората: каждый получал по уделу, но старший провозглашался «великим князем» («????? ?????»), а оба младших пребывали у него под рукой («??? ??? ?????»): Const. De adm. 41.3–7. P. 168–169. Да и сам Святополк в пору княжения своего дяди Ростислава владел уделом с центром в Нитре.], Чехии, Польше[141 - О том, что Болеслав (будущий Болеслав I), младший брат князя Вячеслава-Вацлава (убит в 929/35 г.), имел в правление последнего удел («град Болеславль»), сообщают как латинские, так и славянские памятники свято-вацлавского цикла, причем формулировки в последних таковы, как будто уже в то время существовал сеньорат пражского князя. В Востоковском списке (Рогов 1970. С. 37) читаем, что с вокняжением Вячеслава «Болеслав нача под ним ходити»; в глаголической версии застаем, вероятно, первоначальное чтение: «Болеслав же, братр его, растеаше под ним» (Weingart 1935. S. 975, 986), – с тем же смыслом. В древнейшем латинском «Житии ев. Вячеслава», так называемой «Легенде Христиана», никаких данных о положении Болеслава по отношению к старшему брату не обнаруживается, хотя упоминание об отдельном городе Болеслава также есть (Leg. Chr. Р. 64). Эти данные можно рассматривать в одном ряду с известием о сеньорате в Великой Моравии (см. предыдущее примеч.), но не исключено, что они явились проекцией взаимоотношений между Пржемысловичами в эпоху появления первых сочинений свято-вацлавского агиографического круга (вероятнее всего, в 970-х гг.) на время святого Вячеслава. Наиболее раннее сообщение о династическом разделе между братьями в Польше содержится в хронике Титмара Мерзебургского и относится к сыновьям польского князя Мешка I (умер в 992 г.): старший из них, Болеслав I, узурпировал власть, которая – надо полагать, по завещанию отца – «должна была быть разделена между многими» («plurimis dividendum»: имеются в виду еще трое сыновей Мешка от второго брака): Thietm. IV, 58. S. 198; Назаренко 1993b. С. 134, 138–139. На то, что право наследования у ранних Пястов принадлежало совокупности братьев, указывал еще создатель «родовой теории» в Польше О. Бальцер (Balzer 1897. S. 301). Подробнее о династических разделах в раннесредневековых Чехии и Польше см. в статье I.] и др. Это типологическое сходство объясняется, очевидно, тем обстоятельством, что в своей основе древнейшие династические установления воспроизводили обычное наследственное право, имевшее у соответствующих народов общие корни[142 - Эта мысль довольно активно обсуждалась еще в историографии XIX в.; см., например, краткий обзор: Пресняков 1993. С. 8–22.]. Останавливаться здесь на этом параллелизме у нас нет возможности, тогда как сосредоточиться именно на франкских материалах заставляет не только благоприятное состояние источников. Дело еще и в том, что в других ранних германских королевствах братское совладение очень рано было утрачено, сменившись ярко выраженным сеньоратом (как у вандалов[143 - По завещанию Гейзериха в 477 г. (Claude 1974. S. 329–355).]) или единовластием на выборной основе, хотя и ограниченной рамками одного рода (как у вестготов[144 - Claude 1971.] или лангобардов[145 - Schneider 1972; Fr?hlich 1980.]), и лишь у франков возобладал архаический принцип раздела. Вопрос о причинах такой исключительности оставляем в стороне; для нас важно констатировать сам ее факт, который и создает возможность сравнения династического строя у франков и на Руси. Каролингские мажордомы конца VII – первой половины VIII в. в лице Пипина Среднего и Карла Мартелла препятствовали разделам между меровингскими королями – но только затем, чтобы практиковать их внутри собственной быстро крепнувшей династии. Единоличная власть короля Хлодвига, создателя Франкской державы, стала возможной в результате поголовного уничтожения им на рубеже V–VI вв. всех родичей и представителей других королевских родов у франков[146 - Greg. Tut II, 40–42; Григ. Тур. С. 57–59.]. Но основанное Хлодвигом королевство все равно и им самим, и его преемниками воспринималось как патримоний и потому оказалось поделено поровну между четырьмя его сыновьями[147 - Согласно Григорию Турскому (умер в 593/4 г.), труд которого является главным источником по истории франков VI в., каждый из четырех сыновей Хлодвига был наделен по завещанию последнего в 511 г. «равной долей» («aequa lance») отцовских владений (Greg. Tur. Ill, 1; Григ. Тур. С. 62).].

Сходный процесс на Руси пришелся, очевидно, на середину и третью четверть X в., после чего княжеская власть сосредоточилась в руках Игоревичей. Между тем, еще в 940-х гг. существовало достаточно многочисленное княжеское семейство, главные представители которого перечислены в преамбуле русско-византийского договора 944 г.[148 - ПСРЛ 1. Стб. 46–47; 2. Стб. 35–36.] Наличие в этом списке женщин, а также скандинавские имена послов не позволяют видеть в лицах, имевших право на личных представителей во время переговоров, ни посадников киевского князя на местах, ни местных родоплеменных князей, а только кровнородственный коллектив Рюриковичей. Весь он, как есть основания думать, консолидированно пребывал в Киеве[149 - Назаренко 1996а. С. 58–63; он же 2007b. С. 169–174; он же 2009 (в печати).], из чего можно заключить, что речь идет о ранней стадии братского совладения, которая выражалась в праве на долю в государственном доходе (данях), но пока еще без территориальных разделов. Эта практика, равно как не вполне ясная территориально-политическая структура Древнерусского государства первой половины X в. в целом[150 - Назаренко 2007b. С. 169–174.], подвергается затем (вероятно, в правление княгини Ольги и ее сына Святослава) преобразованиям, в ходе которых на смену нераздельному совладению приходят территориальные уделы.

Архаичность corpus fratrum лишний раз подчеркивается тем, что сыновья от наложниц при разделах обычно уравнивались в правах с сыновьями от свободных жен. Так, по поводу раздела между сыновьями датского короля Кнута Могучего (умер в 1035 г.), произведенного по распоряжению последнего, Адам Бременский (70-е гг. XI в.) замечает: несмотря на то, что «Свен и Харальд были сыновьями от наложницы, они, по обычаю варваров, получили равную долю наследства среди детей Кнута»: Харальд – Англию, Свен – Норвегию, а законный сын Хардекнут – Данию[151 - «Suein et Harold а concubina geniti erant; qui, ut mos est barbaris, aequam tunc inter liberos Chnud sortiti sunt partem hereditatis» (Adam II, 74. S. 134).]. Соответственно и у Меровингов внебрачные дети были равноправными наследниками франкских королей; Каролинги, поставившие королевскую власть в зависимость от легитимизирующей церковной санкции в виде помазания, не могли вполне игнорировать разницу в династическом статусе между рожденными в церковном браке и внебрачными детьми, но и они оставляли за собой право признавать при желании или необходимости внебрачных сыновей в качестве законных наследников[152 - Sickel 1903. S. 110–147.]. Конкубинат был в порядке вещей и в славянских династиях. Козьма Пражский (первая четверть XII в.), сообщая о внебрачном происхождении чешского князя Бржетислава I (1034–1055), который был сыном князя Олдржиха (1012–1034) от наложницы Божены, отмечает не только позволительность, но даже определенную династическую престижность конкубината в то время[153 - Cosm. I, 36. S. 65.]. Великопольский и мазовецкий князь Збигнев, старший сын польского князя Владислава-Германа (1079–1102) и брат Болеслава III (1102–1138), был рожден еще до брака своего отца с его первой супругой[154 - Gall. II, 4. P. 68.]. Возможно, связь Владислава с матерью Збигнева церковь объявила конкубинатом только для того, чтобы открыть дорогу для политического брака Владислава с дочерью чешского князя Братислава II[155 - См., например: Trawkowski 1983. Sp. 366.], но показательно, что это ничего не изменило в юридическом статусе Збигнева, который в 1093 г. был объявлен законным наследником, а после смерти отца получил половину державы.

Аналогичным было положение дел и на Руси. Мстислав, сын киевского князя Святополка Изяславича (1093–1113), «бе от наложнице», что, однако, ничуть не мешало ему действовать равноправно наряду с законными сыновьями: в 1097 г. он был посажен отцом на Волыни[156 - ПСРЛ 1. Стб. 270; 2. Стб. 245. В свое время мы предположили, что Мстислав был старшим сыном Святополка (Назаренко 2001а. С. 571), но сейчас вынуждены признать проблематичность этого мнения. Похоже, что «Киево-Печерский патерик» в своих ранних редакциях содержит в слове о преподобных отцах Феодоре и Василии указание на возраст Мстислава Святополчича. В 1096 г., сразу после сожжения монастыря половцами, Василий говорит княжичу: «<…> мене бо не видел еси от рождения своего исходяща от печеры своея лет 15» (КПП 1999. С. 66); смысл этой грамматически некорректной фразы, очевидно, в том, что Василий не выходил из своей пещеры 15 лет и потому Мстислав не мог его видеть, так как родился позже. Следовательно, Мстислав появился на свет не ранее 1082 г. и был наверняка младше брата Ярослава. Перевод Л. А. Ольшевской, по непонятной причине, не только смазывает этот датирующий нюанс, но и вообще лишен смысла: «<…> ведь не видел меня никто от рождения своего (!? – А. Н.) выходящим из пещеры своей 15 лет» (там же. С. 170–171). Видно, что фраза доставила переводчице затруднения, как, впрочем, и позднейшим редакторам «Патерика». Так, во 2-й Кассиановской редакции находим «исправленное» чтение: «мене бо не виде никогдаже (кто? – А. Н.) исходяща из печеры своея 15 лет» (КПП. 1997. С. 454).]. Есть данные, указывающие на внебрачное происхождение и самого Святополка Изяславича[157 - Назаренко 2001а. С. 560–570. Совсем недавно А. Поппэ, не соглашаясь с нашей гипотезой, пересмотрел заново биографические данные о Гертруде, жене Изяслава Ярославича, в рамках традиционной генеалогии: Гертруда – мать Святополка (Поппэ 2007. С. 205–229). Однако сути наших аргументов польский историк не рассматривал, ограничившись указанием, что характеристика матери Святополка как «княгини» (ПСРЛ 1. Стб. 282; 2. Стб. 259; Высоцкий 1966. № 27) ни в коем случае не позволяет, по его мнению, видеть в ней наложницу Изяслава. Отнюдь не считаем такое простое соображение достаточным, но полемику, требующую вникать в многочисленные детали, вынуждены отложить до особого случая.]. В свете сказанного наделение Новгородом «робичича» Владимира Святославича наравне с братьями Ярополком и Олегом, получившими Киев и землю древлян соответственно, выглядит вполне закономерно, тогда как явно анекдотический характер летописного рассказа о приглашении Владимира новгородцами («Аще бы шел кто к вам»)[158 - ПСРЛ 1. Стб. 69; 2. Стб. 57.] только затемняет суть дела.

Однако в самой патримониальной природе corpus fratrum был заложен роковой порок. Да, династическое единство, несмотря на наличие уделов, служило очевидной манифестацией и реальным залогом единства государственного. На этом принципе была построена вся психология власти, характерная для братского совладения. Впечатляющей декларацией ее может служить ответ франкского императора и итальянского короля Людовика II (850–875) на несохранившееся послание византийского императора Василия I (867–886). Едва взойдя на престол василевсов, Василий I поставил под сомнение признанный в свое время его предшественником Михаилом I (811–813), хотя и с оговорками, императорский титул франкских государей, причем одним из аргументов для Василия I, как можно понять, было отсутствие единовластия у франков. В 871 г. в Константинополе получили характерное разъяснение: «Относительно того, что ты говоришь, будто мы правим не во всем Франкском государстве, прими, брат, краткий ответ. На самом деле мы правим во всем Франкском государстве, ибо мы, вне сомнения, обладаем тем, чем обладают те, с кем мы являемся одной плотью и кровью (выделено нами. – А. И.), а также – единым, благодаря Господу, духом»[159 - «Porro de ео, quod dicis non in tota nos Francia imperare, accipe frater, breve responsum. In tota nempe imperamus Francia, quia nos procul dubio retinemus, quod illi retinent, cum quibus una et earn et sanguis sumus hac [ac. – A. H.] unus per Dominum Spiritus» (Chr. Salem. P. 122).]. Столь развитое династическое сознание, разумеется, не могло рассчитывать на понимание в Византии[160 - Отсутствие сколько-нибудь заметного династического элемента в византийской политической идеологии до ее определенной «аристократизации» в течение XI–XII вв. замечено историками; см., например: Чичуров 1990а. С. 19–126.]. Но хуже было другое. Возникавшая время от времени вследствие благоприятной династической ситуации устойчивость того или иного удела не могла не приводить к столкновению между принципом родового совладения и идеей отчинности удела, которая была столь же неотъемлемой частью патримониального сознания, как и родовое совладение, являясь, в сущности, проявлением этого сознания на уровне удела. Таким образом, патримониальное сознание, коль скоро оно определяло династические отношения, порождало не только братское совладение, но и его конфликт с идеей отчинности.

Принцип братского совладения предполагал в случае смерти одного из братьев только один образ действий: удел умершего доставался не его потомству, а остававшейся в живых братии – так называемое «прирастительное право» (Anwachsungsrecht), если пользоваться немецкой юридической терминологией. Так, трое братьев, сыновей франкского короля Хлотаря I (511–560/1), ставшего в 558 г. единовластным правителем Франкского государства, в 568 г. поделили между собой удел умершего четвертого брата, Хариберта (561–567)[161 - Greg. Tut. IV, 45; IX, 20.]. Совершенно понятно, что подобная практика должна была приводить к конфликту с достаточно взрослыми сыновьями покойного, коль скоро таковые имелись, с их выраставшим из патримониального быта правом на наследование удела отца – отчинным «заместительным правом» (Eintrittsrecht). Отчинному праву и у франков, и на Руси принадлежало будущее, но на этом основании вовсе не следует думать, что оно было моложе братского совладения[162 - Как иногда полагают (Ewig 1988. S. 35) и как мы сами склонны были думать прежде (Назаренко 1987b. С. 157. Примеч. 28; он же 2000а. С. 508. Примеч. 27).]. Примеры наследования по «заместительному праву» в государстве Меровингов столь же древни, как и по «прирастительному», и известны уже с VI в. Когда в 533 г. умер старший сын Хлодвига Теодерик I, его удел наследовал сын Теодеберт I, несмотря на наличие у Теодерика братьев. После гибели в 524 г. Хлодомера, младшего в потомстве Хлодвига, его удел оказался под управлением его матери, вдовы Хлодвига Хродехильды[163 - Это видно, в частности, из распоряжений Хродехильды относительно судьбы епископской кафедры в Туре, который входил в удел Хлодомера (Greg. Tur III, 17).], предназначаясь в будущем для трех малолетних сыновей Хлодомера.

Неудивительно поэтому, что столкновения между дядьями и племянниками столь обычны как для Франкского государства, так и для Древней Руси. Теодеберт I, будучи к моменту смерти Теодерика I вполне взрослым и пользуясь поддержкой воинов своего отца, сумел отстоять свое отчинное право, несмотря на намерение его дядей, Хильдеберта и Хлотаря, разделить наследие старшего брата[164 - Ibid., Ill, 23.]. В случае же с сыновьями Хлодомера их малолетство позволило тем же Хильдеберту и Хлотарю через некоторое время вмешаться и, после убийства двух племянников и пострижения третьего, разделить королевство брата[165 - Ibid., Ill, 18.].

Наиболее ранними примерами на Руси могут служить вооруженные выступления подросших сыновей младших Ярославичей, имевшие место в киевское княжение их дядей Изяслава и Всеволода. В 1057 г. на смоленском столе умирает один из младших Ярославичей – Вячеслав, и в Смоленск из Волыни переводится его брат Игорь, который вскоре, в 1060 г., также умирает[166 - ПСРЛ 1. Стб. 162–163; 2. Стб. 151.]. О судьбе Волыни после 1057 г. сведений нет, но вот Смоленск по смерти Игоря Ярославича оказался поделен между тремя братьями покойного[167 - ПСРЛ 15. Стб. 153.] – достаточно типичный случай действия «прирастительного права». Это заставило в 1081 г. возмужавшего Давыда Игоревича обратить внимание на свои династические права путем мятежа – захвата сначала Тмутаракани, а затем приморского Олешья. В результате Давыд добился от своего дяди, киевского князя Всеволода Ярославина (1078–1093), выделения себе стола, причем, заметим, в конечном итоге не какого-нибудь, а своей отчины – Владимира Волынского[168 - Сначала Давыд получил Дорогобуж, но после гибели в 1086/7 г. волынского князя Ярополка Изяславича занял волынский стол (ПСРЛ 1. Стб. 204, 205; 2. Стб. 196), как то видно по ретроспективному сообщению 1097 г., что Давыд получил Волынь еще от Всеволода (ПСРЛ 1. Стб. 257; 2. Стб. 231). Это случилось, вероятно, сразу же по смерти Ярополка, на что указывает прецедент: во время ссоры Ярополка со Всеволодом и бегства волынского князя в Польшу в 1085 г. Владимир немедленно был передан Давыду. Именно для урегулирования отношений Давыда с Ростиславичами, надо думать, Всеволод и посылал к Перемышлю сына Владимира в 1086 г. (ПСРЛ 2. Стб. 199).]. Когда в ходе передела волостей после смерти киевского князя Святослава Ярославина (1073–1076) и второго возвращения в 1077 г. на киевский стол Изяслава Ярославина племянник последнего Олег Святославич лишился Волыни, он явился в отчий Чернигов, который к тому времени оказался занят другим его дядей – Всеволодом Ярославичем[169 - На Пасху 1078 г., как то видно из «Поучения» Владимира Мономаха (ПСРЛ 1. Стб. 247). Это свидетельство предпочтительнее, чем известие «Повести временных лет» в конце статьи 1077 г., что Олег «бе у Всеволода Чернигове» (ПСРЛ 1. Стб. 199; 2. Стб. 190), которое служит всего лишь логическим переходом к сообщению, которым открывается следующая годовая статья: «Бежа Олег, сын Святославль, Тмутороканю от Всеволода».]. Не сумев договориться со Всеволодом, Олег, возможно, оставшийся к тому времени старшим среди Святославичей[170 - Датировка гибели в Заволочье его старшего брата Глеба двоится: в «Новгородской I летописи» значится 30 мая 1079 (6587) г. (НПЛ. С. 18, 201), тогда как в «Повести временных лет» о погребении князя в Чернигове 23 июля говорится под 1078 (6586) г. (ПСРЛ 1. Стб. 199–200; 2. Стб. 190–191). Так или иначе, смещение Глеба с новгородского стола должно было состояться одновременно с выведением из Волыни Олега, то есть уже до Пасхи (8 апреля) 1078 г. (см. предыдущее примеч.).], счел себя вправе добиваться отчины силой и в 1078 г., хоть и ненадолго, захватил Чернигов[171 - ПСРЛ 1. Стб. 200–201; 2. Стб. 191–192.]. Какую цель ставил перед собой другой племянник Изяслава и Всеволода – Борис Вячеславич, выступивший в 1078 г. союзником Олега, из источников неясно, но по аналогии можно догадываться, что в конечном итоге и он стремился овладеть своей отчиной – Смоленском.

Интересно отметить, что в летописных контекстах и в случае с Олегом, и в случае с Давыдом о борьбе за отчину не говорится и термин «отчина» не употребляется. Вполне возможно, что летописец просто не прозревал отчинной подоплеки конфликтов вследствие ее завуалированности: раз Давыд поначалу удовольствовался Дорогобужем, значит, добивался не столько именно Волыни, сколько достойной волости вообще; в этом смысле отчинный Владимир оказывается равен неотчинному Дорогобужу И, продолжая эту логику: если бы Олегу весной 1078 г. была бы оставлена Волынь, вряд ли он стал бы требовать Чернигов. Наверное, так. Но дело в том, что владимирский стол был для Олега также отчинным, ведь именно на Волыни некоторое время, еще при жизни Ярослава Мудрого, сидел Святослав Ярославин[172 - См. примеч. 122.]. Тогда стало бы понятным, почему беспокойный Давыд терпеливо ждет, когда Волынь освободится после Ярополка – ведь и для последнего Владимир был, как можно думать, отчинным столом[173 - Брак Изяслава с полькой Гертрудой (ПСРЛ 4/1. С. 116; 6/1. Стб. 179) предполагает, что до своего перехода в Новгород в 1052 г. (после смерти там старшего из Ярославичей – Владимира) он наместничал где-то на западе Руси, то есть либо в Турове, к которому относилась тогда Берестейская волость, либо на Волыни. В науке нередко говорилось именно о Турове (см., например: Грушевсъкий 2. С. 28; Пресняков 1993. С. 41), но на чем основано такое мнение? Свидетельство «Ипатьевской летописи» на этот счет источниковедчески неудовлетворительно (см. примеч. 122), а представляющаяся традиционной связь потомства Изяслава с Туровом могла, конечно же, сложиться и позже, в пору княжения здесь Ярополка Изяславича в 1078–1086/7 и его брата Святополка в 1088–1093 гг. Поэтому весомее, на наш взгляд, оказывается свидетельство константинопольского перечня русских епархий 1170-х гг., в котором на местах с пятого по восьмое поименованы епархии Владимиро-Волынская, Переяславская, Ростово-Суздальская и Туровская (Not. ер. Р. 367). При одновременности учреждения этих кафедр, которое мы относим ко второй половине 1040-х гг. (см. статью IX), следовало бы ожидать, что порядок их перечисления будет ориентироваться на относительное старшинство Ярославичей, посаженных отцом на соответствующих столах. Это наводит на мысль, что уделом Изяслава при жизни отца до Новгорода была Волынь, а не Туров.], а генеалогически Изяславич был старше Игоревича.

После сказанного неудивительно, что в 1097 г. принцип «кождо да держить отчину свою» лег в основу общерусского междукняжеского договора, заключенного в Любече[174 - ПСРЛ 1. Стб. 256–257; 2. Стб. 230–231.]. Думаем, неверно было бы понимать летописное сообщение об этом договоре так, будто возникшие из отчин владения Святополка Изяславича, Владимира Всеволодовича и Святославичей противопоставлены в нем владениям Давыда Игоревича и Ростиславичей как пожалованиям, полученным от киевского князя Всеволода Ярославина («<…> имже роздаял Всеволод юроды»). Нет, и стол Давыда, и, возможно, столы Ростиславичей[175 - См. ниже примеч. 72.]также были отчинными, только эту отчинность уже успел подтвердить Всеволод. Не Любечский договор создал древнерусскую отчину и, тем более, не прецедентное право в связи с отвоеванием Олегом отчинного Чернигова в 1094 г. (после чего термин «отчина» настойчиво зазвучал на страницах летописи), а древнее родовое отчинное право, легшее в основу любечских решений, сделало эти последние понятными и удовлетворительными для всех. О том же говорят и примеры из франкской истории.

Прогнозируемость конфликта побуждала к попыткам законодательно урегулировать принципиальное противоречие между братским совладением и отчинностью. Так, соответствующую клаузулу содержит уже упомянутое завещание Карла Великого 806 г. После подробных распоряжений о том, как в случае смерти одного из братьев следует поделить его королевство между двумя остальными, читаем: «Если же у того или иного из этих трех братьев родится такой сын, которого народ захочет избрать для наследования отцу в его королевстве, то желаем, чтобы дядья того юноши согласились на это и позволили сыну своего брата править в части королевства, которая принадлежала его отцу, их брату»[176 - «Quod si talis filius cuilibet istorum trium fratrum natus fuerit, quem populus eligere velit ut patri suo in regni hereditate succedat, volumus ut hoc consentiant patrui ipsius pueri et regnare permittant filium fratris sui in portione regni quam pater eius, frater eorum, habuit» (Div. regn. 5. P. 128).]. Понятно, что тем самым сделано, да и сказано, немного: обязать братьев-соправителей санкционировать пожелания местной знати (разумеется, именно ее приходится подразумевать под «народом») означало всего лишь признать сложившуюся противоречивость династического права, призывая по возможности, исходя из конкретной политической ситуации, учитывать оба принципа: и вытекающее из corpus fratrum право дядей (от них требуется «позволение»), и отчинное право племянников. В этом смысле показателен уже упоминавшийся пример Давыда Игоревича. С одной стороны, он получает Волынь из руки киевского князя Всеволода Ярославича, своего дяди; с другой – ничто, казалось бы, не заставляет Всеволода перемещать племянника на освободившийся владимирский стол, ведь Давыд уже имеет удел. Но киевский князь все же делает это. Что движет им? Только признание отчинного права Давыда. И потому посажение Игоревича на Волыни – это все тот же династический компромисс, к которому призывал своих сыновей Карл Великий в завещании 806 г.

Возвращаясь на мгновение к спору между сторонниками семейнородового и договорного начал во внутридинастических отношениях, о котором шла речь в начале статьи, заметим, что тут-то, в необходимости действовать внутри системы конфликтных правовых начал, совершенно очевидно, и открывается поле для договора – как между князем (королем) и знатью, так и между членами династии. Но причиной тому оказывается вовсе не отсутствие династических принципов, а напротив – их сложное многообразие.

Говоря о типичном для братского совладения конфликте между дядьями и племянниками, надо иметь в виду еще один, особый, случай отчинного права, который в равной мере представлен и у франков, и на Руси.

Отчинное право потому и получило наименование «заместительного», что сыновья умершего члена династии наследовали не столько удел отца, сколько его династический статус, «место» отца в династической иерархии[177 - Похожую мысль применительно к древнерусским князьям высказывал В. О. Ключевский, но неудачно пытался подтвердить ее порядками позднейшего местничества (.Ключевский 1. С. 182–183).]. Собственно, это последнее и определяет статус удела покойного. В результате положение по отношению к дядьям тех племянников, отец которых умер самостоятельным соправителем по corpus fratrum, принципиально отличалось от положения тех, отец которых таким полноценным участником братского совладения по тем или иным причинам не был – обычно просто потому, что не успел им стать, умерев прежде своего отца[178 - Этот казус фиксируется и в обычном наследственном праве. Так, Видукинд (70-е гг. X в.) сохранил свидетельство о спорах среди саксов, следовало ли признавать наследниками, наряду с дядьями, тех племянников, «отцы которых умерли при жизни дедов» («<…> si forte patres eorum obissent avis superstitibus»); сторонники древних обычаев противились такому нововведению, которое все же состоялось в правление Оттона I (936–973): Wid. II, 10. S. 73–74.]. Так, несмотря на то что старший сын Карла Великого Пипин, король Северной Италии, умерший в 810 г. при жизни отца, оставил сына Бернхарда, это не привело к разделу между Бернхардом и его дядей Людовиком, младшим сыном Карла, после смерти последнего в 814 г.: сын Пипина, еще при Карле назначенный итальянским королем вместо отца и в этом смысле наследовавший ему, так и остался таковым под рукой своего дяди Людовика Благочестивого (814–840)[179 - См., например: Ann. г. Fr., а. 813–814. Р. 138, 140.]. Точно такая же судьба ждала и аквитанского короля Пипина II, сына Пипина I Аквитанского, среднего из трех сыновей Людовика Благочестивого. Пипин I скончался при жизни отца, в 838 г., и потому его сын и тезка не был допущен к участию в разделе Франкского государства по Верденскому договору 843 г. наравне с дядьями и вынужден был ограничиться аквитанским уделом своего отца под властью дяди Карла Лысого (840–877), за которым в Вердене было закреплено Западнофранкское королевство. Такое положение дел de iure, конечно, вовсе не исключало того, что для его фактической реализации и Карлу, и Пипину пришлось применить вооруженную силу; в результате в 845 г. между ними был заключен соответствующий договор[180 - Nelson 1992. Р. 139–144.], который, однако, не помешал Карлу впоследствии избавиться от неудобного племянника.

И Пипин Итальянский, и Пипин I Аквитанский ушли из жизни в положении удельных королей, подчиненных своим отцам – Карлу Великому и Людовику Благочествому; реализация отчинного права их сыновей, Бернхарда и Пипина II, делала последних преемниками этого подчиненного статуса. При жизни Карла и Людовика владельческое положение их осиротевших внуков внешне вроде бы не отличалось от положения их сыновей: и те, и другие титуловались королями и располагали собственными уделами-королевствами, находясь под верховной властью деда и отца. Однако династический статус внуков и сыновей при этом был разный, так как внуки не обладали правом участия в государственном разделе по смерти деда, как сыновья – по смерти отца; подчиненное положение внука по отношению к деду продолжалось в виде подчинения племянника по отношению к дяде (дядьям). Подчиненное положение племянников в таких случаях характеризуется в литературе условным термином «подкоролевство» (Unterk?nigtum), чтобы отличить его от самостоятельных уделов дядей[181 - Eiten 1907.]. Источникам, однако, этот термин неизвестен, и несмотря на различное место в династической иерархии, как дядья, так и племянники в равной мере титуловались королями, а их владения – королевствами. Попытки сломать эту династическую традицию предпринимались: Карл Лысый – насколько можно судить по терминологии «Бертинских анналов», которые в целом отражали его позицию[182 - Пруденций, автор «Бертинских анналов» в их центральной части (с 835 по 861 г.), был назначен епископом Труа в 845 г., то есть являлся в этом смысле креатурой Карла Лысого.], – предпочитал в упомянутом договоре 845 г. с Пипином II характеризовать владения племянника не как «королевство» (<regnum), а как «волость» (<dominatus)[183 - Ann. Bert., а. 845. Р. 32.]. Однако такие попытки были единичны и, главное, безрезультатны: сам Пипин II, хотя и признавал Карла своим «главой» (patronus), в своих грамотах продолжал именовать свои земли королевством[184 - Dipl. Pipp. II. Р. 51.], и Карл не мог ему в этом воспрепятствовать.

Изложенное помогает, как представляется, лучше понять династическую природу схожих случаев на Руси.

Стараясь объяснить особое среди прочих Рюриковичей положение полоцких Изяславичей, один из авторов «Лаврентьевской летописи» излагает под 1128 г. предание, будто киевский князь Владимир Святославич (978-1015) за вину Рогнеды (покушение на жизнь князя) раз и навсегда ограничил права ее первенца Изяслава и его потомства Полоцким княжением[185 - ПСРЛ 1. Стб. 299–301.]. Наивное представление, будто династический статус полоцких Изяславичей был определен волевым решением Владимира, как мы теперь понимаем, совершенно неверно. Дело в другом: Изяслав Владимирович скончался в 1001 г.[186 - ПСРЛ 1. Стб. 129; 2. Стб. 114.], то есть еще при жизни отца. Вот почему Брячислав Изяславич, несмотря на всю свою воинственность, по законам братского совладения не мог претендовать на участие в разделе наследия своего деда наряду с дядьями Святополком, Ярославом и Мстиславом Владимировичами. Уступку Ярославом Брячиславу двух городов, Усвята и Витебска[187 - ПСРЛ 4/1. С. 111; 6/1. Стб. 173.], разделом, естественно, назвать никак нельзя, то была просто цена лояльности беспокойного соседа.

Равным образом выпадал из раздела по смерти Ярослава Мудрого внук последнего Ростислав Владимирович, сын старшего из Ярославичей, умершего при жизни отца, в 1052 г.[188 - ПСРЛ 1. Стб. 160; 2. Стб. 149.], и потому немудрено, что источники ничего не говорят о его наделении. Это не значит, что по завещанию Ярослава 1054 г. или несколько позднее по воле дядей Ростислав не получил удела. Удел, несомненно, имелся, и косвенные данные позволяют догадываться, что таковым могла быть Волынь или ее южная часть с центром в Перемышле, где позднее застаем старшего из Ростиславичей – Рюрика[189 - Думать так позволяют данные (правда, довольно неопределенные) о том, что женой Ростислава Владимировича была венгерка. В той форме, в какой эта гипотеза высказывалась в литературе со ссылкой на В. Н. Татищева (Баумгартен 1908а. С. 4–5), она не выглядит удовлетворительно обоснованной. И все же венгерские источники не оставляют сомнений, что речь шла о родственнице короля Кальмана (1095–1114), хотя относительно степени родства составители венгерского хроникального свода XIV в. испытывали затруднения, оставив в соответствующем месте текста пропуск:]. Но этот удел не был самостоятельным, подобно уделам Ярославичей, – и вовсе не потому, что не был наследственным, полученным от отца. Точно так же не был самостоятельным, несмотря на наследственный характер, и полоцкий удел Изяславичей. Как наследственные уделы Бернхарда и Пипина II Аквитанского должны были оставаться вечными «подкоролевствами», независимо от перемен на императорском престоле, так и уделы Изяславичей и Ростиславичей обрекались на вечное подчинение Киеву, и никакие династические катаклизмы не способны были изменить этого статуса. Поэтому-то киевские князья – и Владимир Всеволодович Мономах в 1116 г., и Мстислав Владимирович в 1127 г. – были вполне в своем праве, когда старались привести строптивых полоцких Всеславичей в свою волю[190 - когда король Кальман в 1099 г. пришел на помощь Святополку против Ростиславичей, «русская княгиня по имени Ланка, <…> (в существующих списках пропуск никак не обозначен. – А. Н.) этого короля, вышла навстречу королю, пала к ногам, со слезами умоляя короля не губить того народа» («ducissa Rutenorum nomine Lanca eiusdem regis, venit obviam regi, pedibus provoluta obsecrabat regem cum lacrimis, ne disperderet gentem illam»: Chr. Hung. 145. P. 423–424). Дело происходило под стенами Перемышля, в котором, помимо Володаря Ростиславича с семейством, тогда находилась и жена Давыда Игоревича (ПСРЛ 1. Стб. 270; 2. Стб. 245). Поэтому, вообще говоря, допустимо было бы отождествить Ланку также и с этой последней. Однако настойчивость, с какой Давыд дважды искал помощи именно в Польше Владислава I (1079–1102), заставляет предполагать в супруге Игоревича скорее польку. Если Ланка была действительно женой Ростислава, то в ней естественно было бы видеть дочь короля Белы I (1060–1063), так что Кальману она приходилась бы родной теткой; в таком случае испорченный латинский текст следовало бы читать: «Lanca, amita (или a gnat a) eiusdem regis». Вопрос нуждается в дополнительном исследовании.], ведь по положению в династической иерархии Полоцк оставался киевской волостью.

Сугубо династически-родовая природа этого княжеского «изгойства» верно отмечена в глоссе к статье 17 «Устава князя Всеволода»: «А се четвертое изгойство (выше шла речь об изгоях-попах, холопах и купцах. – А. Н.) и себе (то есть князьям. – А. Н.) приложим: аще князь осиротееть»[191 -

ПСРЛ 1. Стб. 290–291, 298–299; 2. Стб. 282–283, 292–293.

ДКУ. С. 156. Источниковедческие контроверзы относительно времени сложения «Устава» в его нынешней форме в целом и отдельных его установлений не могут повлиять на трактовку статьи об изгойстве.]. Нелепо было бы думать, что автор этой глоссы хотел сказать, будто такой князь-изгой попадал, подобно изгоям священнику или купцу, в число «церковных людей» (именно перечисление «церковных людей» и составляет содержание 17-й статьи «Устава»). В самом деле, кто такой «осиротевший» князь? Всякий князь рано или поздно терял родителей, поэтому выражение «аще князь осиротееть» должно было иметь какой-то специфический смысл. Понятно, что речь шла именно о несвоевременном сиротстве, причем несвоевременном не в собственно возрастном отношении, ибо малолетство княжича само по себе не означало ущемления его прав как князя, а лишь затрудняло их осуществление. Имелась в виду несвоевременность династическая, когда отец изгоя, не пережив своего отца, не успевал стать самостоятельным князем по понятиям братского совладения. Именно в таком случае княжич и его возможное потомство были обречены навсегда остаться «подручниками» у своих династически более удачливых родичей. А князь-подручник – это, с точки зрения идеологии братского совладения, своего рода смысловое противоречие: только те князья суть «настоящие», которые являются «братьями» друг другу или «сыновьями» при «отце», то есть не потеряли династической возможности со временем стать «братьями». В этом смысле показателен возмущенный ответ смоленских Ростиславичей владимиро-суздальскому князю Андрею Юрьевичу Боголюбскому (1157–1174), приказавшему им оставить Киев и другие столы в Киевской земле: «Мы тя до сих мест яко отца имели по любви. Аже еси с сякыми речьми прислал, не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку <…>, а Бог за всем (то есть пусть Бог нас рассудит. – А. Н.)»[192 - ПСРЛ 2. Стб. 574 (в ультрамартовской статье 1174 г.).].

Что же, составитель статьи 1128 г. «Лаврентьевской летописи», в отличие от глоссатора «Устава князя Всеволода», был так плохо знаком с династическими понятиями князей, дела которых описывал? Нет, конечно. Просто при изложении поэтически-красочного предания, которое носит все признаки этиологической легенды, летописец позволил себе отвлечься от исторической прозы, уверяя читателя, будто Владимир построил для Изяслава и его матери город Изяславль (один из удельных центров Полоцкой земли) и «оттоле мечь взимають Роговоложи внуци противу Ярославлих внуков», – хотя не мог не знать, что Изяслав был посажен отцом не в Изяславле, а в Полоцке, и что Рогнеда была матерью не только Изяслава, но и Ярослава[193 - ПСРЛ 1. Стб. 80, 121; 2. Стб. 67, 105.].

Итак, изначально междукняжеские отношения, вырастая из отношений патримониальных, по самой своей природе сопротивлялись феодализации, подчинению идее вассалитета, так как в принципе все князья были актуально или потенциально равны, старшие были для младших «яко отци по любви». И только особенное положение князей-изгоев давало повод и возможность для, так сказать, «огосударствления», или (что то же в данном случае) «феодализации» отношения к ним со стороны династически старейшего. Повествуя о государственной присяге, то есть феодальной коммендации Пипина Аквитанского Карлу Лысому при заключении упомянутого договора 845 г., источник тут же «переводит» ее на язык семейнодинастической терминологии: «<…> приняв от него клятву верности, что он отныне будет ему верен, как племянник своему дяде, и во всякой нужде будет посильно помогать ему»[194 - «<…> receptis ab ео sacramentis fidelitatis, quatenus ita deinceps ei fidelis sicut nepos patruo existeret et in quibusdam necessitatibus ipsi pro viribus auxilium ferret» (Ann. Bert., a. 845. P. 32).]. Таким образом, феодализация родовых междукняжеских отношений оказывается тесно связана с вызреванием в политической элите государственного сознания. Проблема становления такового в целом далеко выходит за рамки проблематики данной статьи и здесь может быть только намечена в той мере, в какой сфера государственной идеологии непосредственно связана с эволюцией династического строя.

Действительно, с ростом государственного самосознания власти неизбежно должно было расти и сопротивление идее механического ее, власти, дробления. В странах, где господствовало братское совладение, это естественным образом вело к попыткам создания такого династического порядка (включая способ престолонаследия), который сочетал бы традиционное corpus fratrum с той или иной институционализацией единовластия. Подобного рода усовершенствованной формой братского совладения и у франков, и на Руси, и в ряде других раннесредневековых государств (Чехии, Польше) стал сеньорат.

* * *

В самом общем виде сеньорат можно определить как династический строй, в котором генеалогически старейшему в правящем роде усваиваются те или иные политические прерогативы в рамках всего государства. Очень важно не смешивать сеньорат с генеалогическим старейшинством, равно как и понимать, что сеньорат не создавал понятия генеалогического старейшинства, которое, являясь семейно-родовым по природе, всегда существовало в рамках corpus fratrum. Сеньорат был только попыткой придать старейшинству определенные общегосударственные политические функции.

В самом деле, при первоначальном братском совладении старший из сыновей отнюдь не наследовал общесемейной власти покойного отца, которая обеспечивала политическое единство. Разделы между братьями не сопровождались установлением какой-либо политической зависимости младших от генеалогически старейшего. Политически братья были совершенно независимы друг от друга, и это политическое равенство только подчеркивалось старательно выверенным равенством их уделов. И даже раздел, предусмотренный уже упоминавшимся политическим завещанием Карла Великого, «Размежеванием королевств», имел в виду примерно равное наделение трех имевшихся на тот момент сыновей императора – Карла, Пипина и Людовика, ничего не говоря о каком бы то ни было верховенстве старшего, Карла, над младшими[195 - Div. regn. Р. 126–130; см. также статью II (карта на рис. 6).].

Поэтому нам кажется неверным представление, отразившееся и в последних монографических исследованиях о социально-политическом строе Древней Руси, будто учет генеалогического старшинства при разделах (выразившийся, например, в том, что в 969/72 г. именно старшему из Святославичей, Ярополку, достался Киев) имплицирует наличие политической власти старейшего; будто уже с середины X в., со времен Игоря и Святослава, столонаследие на Руси велось по прямой восходящей линии, что явилось-де результатом длительного укрепления княжеской власти[196 - Свердлов 1983. С. 33; он же 2003. С. 163; Толочко 1992. С. 22–35 (ср.: Назаренко 1999b. С. 164–193).]. Все просто, когда у князя сын – единственный и нет братьев (Святослав Игоревич). Иное дело – Святославичи. Источники не дают ровным счетом никаких оснований представлять себе положение Ярополка Киевского особым сравнительно с братьями – Олегом Древлянским и Владимиром Новгородским, и даже говорить об уделах последних как об «условных держаниях»[197 - Рапов 1977. С. 32–34; автор не отрицает самостоятельности Олега и Владимира по отношению к князю киевскому, но почему-то характеризует ее как узурпацию: свои уделы младшие Святославичи будто бы «сумели превратить (когда и каким образом? – А. Н.) по существу в самостоятельные в политическом отношении государства». Модернизирующий термин «узурпация» прямо употребляет М. Б. Свердлов, говоря о киевском княжении Олега (Свердлов 2003. С. 163).]. А сравнительно-исторический материал прямо говорит об обратном. Полагаем, правы были В. О. Ключевский, А. Е. Пресняков и другие исследователи, которые считали что никакой государственно-политической зависимости от старшего брата здесь не видно[198 - Пресняков 1993. С. 28 (со ссылкой на соответствующее место «Курса» В. О. Ключевского).], хотя никто из этих историков на типологию в данной связи не опирался. Отношения между Святославичами регулировались исключительно родовым обычаем, и привносить в них государственные элементы, с нашей точки зрения, столь же неверно, как усматривать в наделении Владимиром Святославичем сыновей симптом нарождавшейся «феодальной раздробленности» или, наоборот, – некую реформу административного управления Киевского государства на местах, которая имела целью укрепление централизованной государственной власти, поскольку политическая власть князя тем самым якобы помножалась на власть отцовскую[199 - Юшков 1939. С. 175; Котляр 1998. С. 84–89; и др.].

Такие прямо противоположные оценки ранних уделов объясняются одним и тем же методическом просчетом – проекцией (намеренной или бессознательной) государственных понятий на сферу, где господствовали понятия семейно-родовые. Владимир наделял сыновей не потому, что стремился тем укрепить централизованный административный аппарат (говоря так, мы вовсе не хотим отказать ему в таком стремлении), а вынужден был делать это по династическим принципам своего времени, которые давали право каждому из взрослых сыновей требовать себе надела. Не думаем, что статус удельного князя под рукой отца – да, подчиненный – ничем не отличался от статуса посадника[200 - Юшков 1939. С. 175.]. Ведь подчинение князя-сына князю-отцу отнюдь не государственного свойства, как посадника – князю, ибо, согласно восприятию власти человеком того времени, был некий актуальный коррелят заложенной в сыне возможности занять место отца. Немыслимо, чтобы посадник мог возмутиться против киевского князя так, как сделал это в 1014 г. Ярослав против Владимира.

В отличие от братского совладения в его первоначальной форме, которое было институтом обычного родового права, сеньорат таковым не был и, следовательно, должен был так или иначе декретироваться, учреждаться. Иными словами, можно ожидать, что момент установления сеньората будет уловим на материале источников. В самом деле, если говорить о Франкском государстве, то таким моментом, совершенно очевидно, является 817 г., когда был издан капитулярий императора Людовика Благочестивого, содержащий его политическое завещание, – так называемое «Устроение империи» («Ordinatio imperii»)[201 - Ord. imp. Р. 270–273; H?germann 1975. S. 278–307.]. Суть этого документа состояла в регламентации взаимоотношений между братьями-сонаследниками (тремя имевшимися к тому времени у Людовика сыновьями: Лотарем, Пипином и Людовиком) при политически и владельчески выделенном положении старшего – Лотаря. Лотарь «коронуется императорским венцом, становясь и соправителем нашим (Людовика. – А. Н.), и наследником империи. <…> Остальные же его братья, Пипин и тезоименитый нам Людовик, <…> удостаиваются королевского титула и испомещаются в ниже поименованных владениях, в которых после нашей кончины пользуются королевской властью под старшим братом (разрядка наша. – А. Н.)»[202 - «<…> imperiali diademate coronatum nobis et consortem et successorem imperii <…> constitui. Ceteros vero fratres eius, Pippinum videlicet et Hludowicum, aequivocum nostrum <…> regiis insigniri nominibus, et loca inferius denominata constituere, in quibus post decessum nostrum sub seniore fratre regali potestate potiantur» (Ord. imp., prooem. P. 271).]. Это выделенное императорское положение Лотаря заключалось в ряде государственных полномочий, которыми он должен был располагать в отношении младших братьев. Главным из них было право и обязанность служить гарантом государственного порядка, то есть вмешиваться в дела братьев в случае ущемления ими интересов церкви или уличения их в каком-либо ином явном тиранстве[203 - Ibid. 10. P. 272.]. Кроме того, в руках старшего брата-императора сосредотачивалась внешняя политика: без его согласия и одобрения младшие не имели права ни давать ответов иноземным послам, ни вести внешних войн[204 - Ibid. 7–8. P. 272.]. Обратной стороной внешнеполитических прерогатив старшего оказывалась его обязанность помогать младшим в случае нападения на них внешнего врага[205 - Ibid. 6. P. 271.].

Эти полномочия Лотаря подкреплялись тем, что его удел не только намного превосходил уделы братьев, составляя примерно две трети всей Франкской империи, но и обнимал политически важнейшие области: коренную «Франкию» (Francia – область между Соммой и Луарой) и Италию с Римом; Пипину доставалась Аквитания (сильно урезанная, сравнительно с Аквитанским королевством самого Людовика Благочестивого по разделу 806 г.), а Людовику – Бавария (с некоторыми приращениями, но в целом также составлявшая лишь меньшую половину Баварско-Итальянского королевства Пипина по завещанию 806 г.)[206 - Ibid. 1–2. P. 271.]. В русле идеи сеньората лежали и установления, касавшиеся дальнейшей судьбы младших уделов. В случае смерти кого-либо из младших братьев-королей и наличия у покойного нескольких законных сыновей удел умершего отнюдь не подлежал разделу между сыновьями (как полагалось по завещанию Карла Великого). «Народ» (populus) должен был выбрать в короли только одного из сыновей, а император обязан был утвердить такой выбор, принять избранного «вместо брата и сына и, возвысив его до отцовского звания, всеми средствами сохранять это положение»[207 - Ibid. 14. Р. 272: «<…> in loco fratris et filii suscipiat et, honore paterno sublimato, hanc constitutionem <…> modis omnibus conservat».](снова налицо роль сениора как гаранта общегосударственного порядка). Что до прочих сыновей покойного короля, то с ними следовало поступить «милосердно и по любви» («pio amore»)[208 - Ibid. 14. P. 272–273.] – совершенно очевидное и принципиальное отступление от начал corpus fratrum в отношении младших уделов, коль скоро они мыслились как окончательно, раз и навсегда выделенные. Если же младший брат уходил из жизни, не оставив законных сыновей, то «его владения должны вернуться к старшему брату»[209 - Ibid. 15. P. 273: «potestas illius ad seniorem fratrem revertatur».]. Характерная формула «должны вернуться» (revertatur) со всей отчетливостью демонстрирует, что составителем завещания удельные королевства младших братьев мыслились как данные, уступленные сениором, который в этом смысле действительно оказывался юридически тождествен их общему отцу, из чьих рук они в свое время и получили свои уделы. И снова мы видим уход от обычая родового совладения, согласно которому выморочный удел следовало бы поделить между всеми оставшимися братьями.

Рождение в 823 г. у императора Людовика от второго брака еще одного сына, Карла, и возникшая в связи с этим необходимость выделения королевства для четвертого брата перечеркнули династический план 817 г., приведя к затяжному конфликту Людовика со старшими сыновьями. Попытки Лотаря, ставшего императором Лотарем I (840–855), после смерти отца в 840 г. настаивать на принципах завещания 817 г. имели следствием его столкновение с братьями Людовиком и Карлом (Пипин, напомним, умер еще раньше, в 838 г.) и, в конечном итоге, раздел Франкской империи по Верденскому договору в 843 г. Императорский титул остался за старшим, но и только: от выделенного владельческого положения Лотаря незаметно и следа[210 - B?hmer 1. № 1103a.]. Не будучи подкреплено никакими реальными государственно-политическими механизмами, императорское звание подверглось стремительной девальвации: вспомним цитированное выше послание сына Лотаря I, императора Людовика II, к византийскому императору Василию I, в котором Людовик (чьи владения, в отличие от владений его отца, сузились уже до Северной Италии) вынужден был обосновывать свою императорскую власть принципами братского совладения – явное противоречие, свидетельствовавшее о неудаче сеньората, задуманного Людовиком Благочестивым.

Но неосуществленность этого плана не уменьшает значительности замысла сына и преемника Карла Великого, направленного на реформу освященного веками династического строя, на внесение в чисто династический механизм взаимоотношений между братьями-соправителями элементов государственно-политического подчинения.

На Руси момент учреждения сеньората также четко улавливается источниками – это завещание Ярослава Мудрого, помещенное в «Повести временных лет» в статье 1054 г.: «В лето 6562. Преставися великыи князь Русьскыи Ярослав. И еще бо живущу ему наряди сыны своя, рек им: <…> Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев, сего послушайте, яко послушаете мене, да то вы будеть в мене место. А Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Вячеславу Смолинеск. И тако раздели им грады, заповедав им не преступали предела братия, ни сгонити, рек Изяславу: Аще кто хощеть обидели брата своего, то ты помагаи, его же обидять»[211 - ПСРЛ 1. Стб. 161; 2. Стб. 149–150. После слов «Всеволоду Переяславль» в Комиссионном списке «Новгородской I летописи» младшего извода (НПЛ. С. 182), «Новгородской IV» и «Софийской I» летописях (ПСРЛ 4/1. Вып. 1. С. 117; 6/1. Стб. 181) и некоторых других читается: «<…> а Игорю Володимерь». Достоверность этого сообщения не подлежит сомнению (см. подробнее в примеч. 5 к статье II).]. Выражения «сего послушайте, яко послушаете мене, да то вы будеть в мене место» и «аще кто хощеть обидели брата своего, то ты помагаи, его же обидять», несмотря на свою лапидарность, не оставляют сомнения в том, что автор процитированного текста характеризовал с их помощью политико-династический строй, весьма напоминающий тот, который пытался установить своим завещанием 817 г. Людовик Благочестивый. Положение Изяслава Ярославина по отношению к братьям «во отца место» было подкреплено, как и в случае с императорским положением Лотаря I согласно «Устроению империи», исключительным положением его личного удела. По своим размерам, экономическому и военному потенциалу удел Изяслава Киевского выглядит доминирующим. Бесспорно, ресурсы собственно Киевской земли того времени, включавшей Погорину и Турово-Берестейскую область, в совокупности с Новгородом намного превосходили ресурсы, скажем, Святославова Черниговского удела, половину которого, к тому же, территориально составляла и хозяйственно, и даже политически еще недостаточно освоенная к середине XI в. земля вятичей. Вместе с тем некоторые моменты завещательного распоряжения Ярослава Владимировича выводят его за пределы аналогии с «Устроением империи» Людовика, сближая, напротив, с более архаическими династическими разделами у франков периода Меровингов. Таков необычный «чересполосный» характер уделов трех старших Ярославичей: Киев и Новгород Изяслава разделены Смоленском Вячеслава, Чернигов и Тмутаракань Святослава – степью, Переяславль и Ростов Всеволода – вятичскими землями Черниговского удела Святослава[212 - См. примеч. 18 к статье II.]. Причину тому мы усматриваем в так называемом «триумвирате» старших Ярославичей, то есть своего рода коллективном сеньорате, сопровождавшем индивидуальный сеньорат Изяслава; такой коллективный сеньорат есть основания считать одним из учреждений «ряда» Ярослава. Эти черты придают сеньорату Изяслава по завещанию 1054 г. смазанный, компромиссный характер, который стал предметом особого рассмотрения в другой работе[213 - См. статью II.].

Если сеньорат по «ряду» Ярослава, как мы считаем, представлял собой закономерную форму в эволюции княжеского родового совладения на Руси, то следовало бы ожидать, что типологические параллели ему будут обнаруживаться не только у франков, но и в других европейских династиях, построенных на corpus fratrum. Действительно, с большей или меньшей отчетливостью сеньорат прослеживается, например, также в Древнечешском и Древнепольском государствах, хотя встречающееся в науке сближение завещания Ярослава Мудрого 1054 г. с соответствующими распоряжениями чешского князя Бржетислава I от 1055 г. и польского князя Болеслава III Кривоустого от 1138 г., к которому ранее присоединялись и мы[214 - Назаренко 2000а. С. 86.], вряд ли основательно. Ни первое, ни второе не имели в виду учредить сеньорат, так как к тому времени он уже существовал и в Чехии, и в Польше. Суть завещаний Бржетислава I и Болеслава III из источников до конца не ясна. Вероятно, и тот, и другой стремились уже выйти за пределы обычного сеньората: чешский князь, похоже, имел в виду собственно единовластие, польский – создание территориально-политической структуры, которая напоминает хронологически близкий ей династический проект Владимира Мономаха и Мстислава Великого[215 - О династическом проекте Владимира Мономаха и его сына Мстислава см.: Назаренко 2006а. С. 279–290, а также статью IV.]. Вместе с тем, хотя время появления сеньората в обеих западнославянских странах трудноуловимо (в Древнечешском государстве он существовал по крайней мере с 970-х гг., а в Древнепольском – вероятно, начиная с раздела между Казимировичами в 1058 г.[216 - Подробнее о сеньорате у ранних Пржемысловичей и Пястов см. в статье I.]) и несоотносимо с каким-либо известным по источникам учредительным актом, сам факт преобразования обычного братского совладения в этих раннесредневековых династиях[217 - См. о нем в примеч. 24.] в сеньорат – налицо.

Таким образом, с точки зрения типологии corpus fratrum содержание «ряда» Ярослава, как оно передано в «Повести временных лет», сомнений не вызывает, и это может служить косвенным свидетельством достоверности летописного рассказа. Бесспорно, что «ряд» Ярослава в том виде, как он изложен в «Повести временных лет», является не протокольной записью завещания киевского князя, а его сокращенным пересказом, который преломился через призму политических представлений летописца рубежа XI–XII вв. и осложнен клишированными оборотами[218 - Franklin 1982. Р. 6–15.]. Но отсюда, как видим, вовсе не стоило бы заключать, будто «ряд» является позднейшим вымыслом, который имел целью просто a posteriori, чуть ли не в первой четверти XII в.[219 - Poppe 1991. Sp. 306.], легитимировать положение вещей, стихийно сложившееся в 1060-е гг.[220 - Франклин, Шепард 2000. С. 358.]

Черты огосударствления (или, если угодно, феодализации) междукняжеских отношений, приобретенные последними с появлением сеньората, начинают в некоторых случаях смазывать нюансы в династической структуре, свойственные corpus fratrum. Следствием династически ущербного, подчиненного положения князей-изгоев – полоцких Изяславичей-Всеславичей и галицких Ростиславичей – было, что понятно, их принципиальное исключение из киевского столонаследия (уникальный эпизод с вокняжением Всеслава Брячиславича в Киеве в 1068 г.[221 - ПСРЛ 1. Стб. 171; 2. Стб. 160–161.] не может, естественно, служить контраргументом, ибо оно совершилось в результате мятежа[222 - Династически «подручный» князь на старшем столе – не просто абсолютный нонсенс с точки зрения родового права, но и прямое оскорбление как Изяславу Киевскому, так и всем Яро славянам. Еще и по этой причине нам представляется невероятной остроумная гипотеза, согласно которой Святослав и Всеволод Ярославичи во время отсутствия Изяслава якобы признали Всеслава киевским князем ценой территориальных уступок со стороны последнего (Кучкин 1985. С. 19–35).]). Однако с провозглашением в Любече в 1097 г. отчинности как определяющего принципа династической преемственности из числа потенциальных киевских князей исключался, например, также Давыд Игоревич с его потомством, потому что Игорь Ярославич никогда не занимал киевского стола. Кроме того, владения как Ростиславичей, так и Давыда были получены из рук киевского князя Всеволода; и те, и другие находились под верховной властью киевского князя. В самом деле, когда Давыд извинялся перед Васильком Ростиславичем, говоря: «Неволя ми было пристати в с[о]вет, ходяче в руку»[223 - ПСРЛ 1. Стб. 267. В «Ипатьевской летописи» (ПСРЛ 2. Стб. 241), так же как в «Радзивиловской» и «Московско-Академической», находим «с[о]вет их», «руку их», что невозможно понять иначе как указание на Святополка и Владимира Мономаха, то есть на коллективный сеньорат киевского и переяславского князей, имевший место в период киевского княжения Святополка (такое же употребление множественного числа «их» вместо двойственного «ею» находим и в «Поучении» Владимира Мономаха: «Ростиславича <…> и волость их» [ПСРЛ 1. Стб. 241]). По сути это добавление верно, но текстологически афористический вариант «Лаврентьевской» представляется первичным; да и трудно себе представить, как он мог бы возникнуть в результате сокращения варианта «Ипатьевского» типа. Очевидно, последний возник под пером промономаховского редактора «Повести временных лет».], – он хитрил только отчасти – там, где пытался скрыть свою роль инициатора злодеяния. Убеждать же Василька в своей зависимости от Святополка, фактически не будучи зависимым, было бы делом бессмысленным, так как теребовльский князь не хуже волынского знал действительное состояние междукняжеских отношений. Все это должно было весьма сближать в глазах современников династический (теперь уже, в конце XI в., политико-династический) статус удела Давыда со статусом уделов князей-изгоев.

А между тем этот статус был принципиально иным, в чем убеждают сделанные выше типологические наблюдения над происхождением отчины Давыда. Уделы изгоев-Ростиславичей действительно находились под рукой Святополка, ибо носили в принципе, генетически, подчиненный характер, и их отчинность в этом отношении ничего не могла изменить. Удел же Давыда таковым не был. Уступая Волынь Давыду, Всеволод не испомещал подручного князя в киевской волости, а восстанавливал status quo ante Волыни, каким он был при Игоре Ярославиче, – и здесь признание Давыда отчичем Волыни принципиально меняло ее положение: из киевской волости она возвращалась в состояние династически самостоятельной отчины. По одной этой причине получение Давыдом Волыни никак нельзя рассматривать в качестве феодального пожалования; киевский князь действовал в данном случае совсем по другим законам – по законам династического патримониального права. Ситуация сложилась так, что вскоре Давыд оказался смещен и Волынь снова вернулась под Киев, но если бы Игоревич остался на владимирском столе, Волынь имела бы полную возможность стать самостоятельным княжеством, вроде Чернигова, уже при потомстве Давыда, а не только в середине – третьей четверти XII в., при Изяславе Мстиславиче и его сыне Мстиславе. Почему для того, чтобы лишить Давыда Волыни, понадобился специальный княжеский съезд?[224 - ПСРЛ 1. Стб. 273; 2. Стб. 248–249.] Да именно потому, что для этого недостаточно было решения киевского сениора; определить владельческую судьбу князя, входящего в corpus fratrum могло только само corpus fratrum – собрание всей правящей (то есть за исключением князей-изгоев) братии. Подчинение же Давыда Святополку происходило не из династического положения Волынского князя (как в случае с Ростиславичами), а было чисто государственной природы, являясь следствием сеньората. Давыд «ходил в руку» Святополка (и Владимира Мономаха) в той же мере, в какой и черниговские Святославичи, в отношении которых летописные формулы тоже достаточно выразительны: так, решив идти в 1111 г. на половцев, Святополк и Владимир послали к Давыду Черниговскому, «веляча (выделено нами. – А. Н.) ему с собою»[225 - ПСРЛ 2. Стб. 265.]. Вот тут положение действительно было, насколько можно судить, тождественным: ведь и Святославичи оказались исключены в Любече из числа претендентов на Киев, коль скоро киевское княжение их отца не признавалось династически легитимным[226 - Назаренко 2006а. С. 282–283; см. также статью IV.].

Нелегко понять, почему идея сеньората, столь четко проявившаяся в 817 г., никак не присутствует в аналогичном завещании Карла Великого 806 г. Уделы преемников Карла примерно равны, и все установления капитулярия 806 г. подчеркнуто симметричны по отношению ко всем трем братьям-сонаследникам. Во всяком случае такое резкое различие двух однотипных документов, разделенных всего десятилетием, свидетельствует, что приобретение политическим строем тех или иных по природе сингулятивных, неделимых характеристик (например, качества «империи» и титула «императора») само по себе сеньората вовсе не рождает. Несомненно, и при Карле Великом в политической элите Франкского государства были люди, готовые отстаивать идею неделимости империи. И дело не в том, что в начале правления Людовика Благочестивого произошел качественный скачок в государственно-политическом сознании франков, а в том, что в окружении Людовика возобладали именно сторонники сеньората, тогда как советники его отца, среди которых доминировали династические традиционалисты, были оттеснены от двора (например, известный Теодульф, епископ орлеанский, отставленный, что характерно, по причине заступничества за обойденного в завещании 817 г. Бернхарда, племянника Людовика Благочестивого). И хотя в целом государственное строительство при Людовике продолжало тенденции, заложенные Карлом[227 - См. об этом: Semmler 1990. S. 125–146, а также другие статьи этого сборника, специально посвященного проблематике правления Людовика Благочестивого.], все же удивительно, как совсем по-новому начинают трактоваться привычные понятия.

Реформа церковной жизни, направленная на унификацию ее правовых основ в масштабах всей державы, являлась одним из важнейших начинаний Карла Великого, но только при Людовике Благочестивом был сделан шаг от правового единообразия (unitas regulae Бенедикта Анианского, одного из ближайших советников Людовика в первый период его правления[228 - Semmler 1983. Р. 1–49.]) к идее единства церкви (unitas ecclesiae) как государственному императиву, а следовательно, и далее – к идее единства империи (junitas imperii)[229 - Semmler 1960. S. 37–56; Boshof 1981. S. 531–571.]. Нетрудно убедиться, насколько важным для политической программы составителей «Устроения империи» был переход от традиционного общего представления о короле как защитнике церкви к представлению о том, что благополучие церкви невозможно в условиях «человеческих разделений», и потому задача охранения церкви требует государственного единства. Сам снем в Ахене, на котором было оглашено завещание, собрался «для обсуждения дел пользы церковной и всей нашей империи» («propter ecclesiasticas vel totius imperii nostri utilitates pertractandas»). Отвечая тем, кто убеждал Людовика поделить государство между сыновьями «по обычаю отцов наших» («more parentum nostrorum»), император возражал: «Ни мы, ни те, кто мыслит здраво, никоим образом не думаем, что из-за любви и милости к сыновьям может быть в силу человеческого разделения расчленено единство империи, соблюденной для нас Богом, дабы по этой причине не возникло никакого расстройства в святой церкви и мы не допустили никакой обиды Тому, властью Которого держится правда в любом королевстве»[230 - «<…> nequaquam nobis пес his qui sanum sapiunt visum fiiit, ut amore filiorum aut gratia unitas imperii a Deo nobis conservati divisione humana scinderetur, ne forte hac occasione scandalum in sancta ecclesia oriretur et offensam illius in cuius potestate omnium iura regnorum consistunt incurreremus» (Ord. imp., prooem. P. 270–271).]. По всему тексту рассыпаны настойчивые указания на то, что династические нововведения предпринимаются «ради пользы империи и <…> защиты всей церкви» («propter utilitatem imperii et <…> totius ecclesiae tutamen»); что право старшего брата-императора вмешиваться в дела младших братьев обусловлено защитой церкви, если кто-то из младших поведет себя как «разделитель или притеснитель церкви или неимущих» («aut divisor aut obpressor ecclesiarum vel pauperum»); что в случае бездетной смерти старшего брата-императора на его место должен быть избран один из братьев «ради общего блага и спокойствия церкви и единства империи» («propter omnium salutem et ecclesiae tranquillitatem et imperii unitatem»)[231 - Ibid., prooem., 10, 18. P. 271–273.]. (Людовик явно опасался простого расчленения императорского удела между оставшимися братьями-королями и возврата к обычному паритетному соправлению.)

Эта отчетливо обозначивающаяся взаимосвязь между вызреванием нового государственно-политического сознания, сопротивлявшегося территориальным разделам, коль скоро они сопровождались взаимной независимостью уделов, и идеей некоего надгосударственного единства церкви требует к себе всяческого внимания. Тот факт, что такая взаимосвязь и интегрирующая функция церкви обнаруживается даже в государстве франков, в котором институционально единой церкви никогда не существовало (она состояла здесь из ряда канонически независимых друг от друга архиепископств), говорит сам за себя. И было бы, конечно, непозволительным упрощением сводить дело только к потенциальным неудобствам для церковных иерархов, проистекавшим от политических разделов, которые далеко не всегда учитывали границы митрополичьих округов.

На Руси, в условиях существования единой митрополии, представление о том, что единство церкви есть некая духовная санкция и даже требование единства государственного, должно было, как естественно думать, проявиться еще интенсивнее. Хотя в летописной заметке о завещании Ярослава Мудрого 1054 г. подобная мысль непосредственного отражения не нашла, она, совершенно очевидно, предполагается киевоцентричным сеньоратом Изяслава Ярославина как главной характеристикой создаваемого нового государственнополитического порядка, ролью киевского сениора как гаранта этого порядка. Для успешного исполнения такой роли было весьма важным наличие в руках киевского князя-сениора столь мощного политического и идеологического инструмента общерусского масштаба, как киевская митрополия. В явном виде принципиальная связь между сеньоратом (то есть идеей общерусской политической власти) и общерусской церковной организацией в лице митрополии дала о себе знать в момент кризиса сеньората на рубеже 60-70-х гг. XI в.

Возвращение Изяслава на киевский стол в 1069 г. отнюдь не сопровождалось восстановлением политической структуры, существовавшей до его бегства в Польшу в предыдущем году. Новгород и, может быть, Волынь не были возвращены Изяславу, а это означало существенное перераспределение волостей в пользу Святослава и Всеволода. Тройственный сеньорат старших Ярославичей, задуманный Ярославом с целью дополнительной стабилизации создававшейся им новой для Руси политической конструкции, после смерти младших братьев, Игоря и Вячеслава, потерял свое оправдание, став не подпорой, а помехой сеньорату киевского князя. В конечном итоге, в 1069 г., это привело к восстановлению властного паритета между Ярославичами, то есть к упразднению сеньората. Именно в этот момент предпринимается радикальная реформа церковной организации: наряду с Киевской митрополией открываются две новые – в Чернигове и Переяславле, стольных городах Святослава и Всеволода[232 - О проблеме Черниговской и Переяславской митрополий, в том числе о датировке их одновременного учреждения около 1069/70 г. см.: Назаренко 2007с. С. 85–101 или статью VI (здесь прочая немногочисленная литература вопроса).].

Тем самым обнаруживается характерный ход мысли древнерусских политиков второй половины XI в.: государственной самостоятельности должна соответствовать самостоятельность церковная. Перед нами не что иное, как все та же идея органической взаимозависимости, основополагающего изоморфизма между политическим суверенитетом и санкционирующей его единой церковью – только в негативно перевернутом виде: если отменяется общегосударственная политическая власть, то нужно соответствующим образом разделить и церковь.

В этом отношении поучительна также попытка владимиросуздальского князя Андрея Юрьевича Боголюбского учредить отдельную митрополию во Владимире. Она была предпринята, когда стало ясно, что на киевском столе утвердился Ростислав Мстиславич (1159–1167, с небольшим перерывом), старший двоюродный брат Андрея. Не получив согласия Константинопольской патриархии, Андрей, тем не менее, не оставлял своих планов, продолжая покровительствовать кандидату во владимирские митрополиты Феодору (Феодорцу) и даже выделив для него de facto из Ростовской епархии диоцез с центром во Владимире. Но после смерти Ростислава Андрей, став генеалогически старейшим, выбил в начале 1169 г. из Киева племянника Мстислава Изяславича, посадил там младшего брата Глеба и, что показательно, немедленно выдал на суд киевскому митрополиту Константину II несостоявшегося митрополита владимирского[233 - Назаренко 2001с. С. 393–397 (здесь и литература вопроса).]. Как номинальному главе Руси отдельная Владимирская митрополия Андрею Боголюбскому была уже не нужна, а требовалось, совершенно напротив, единство Киевской митрополии. Это отразилось и в легенде на печати Константина II, в которой появилось определение митрополит «всея Руси» («??? ????? '??????»)[234 - Янин 1. № 51.].

Итак, сеньорат, являясь результатом роста государственного сознания политической власти, представлял собой модель некоторого «огосударствления» традиционного братского совладения, попытку так модифицировать архаическое corpus fratrum, чтобы оно включило в свой династический строй элементы, в которых бы нашло отражение это государственное сознание[235 - Главу о «ряде» Ярослава в своем «Княжом праве» А. Е. Пресняков проницательно закончил констатацией: «Рассматривая содержание Ярославова ряда и положение его наследства в руках Ярославичей, нельзя не уловить определенной политической тенденции к сохранению основ государственного единства в компромиссе с тенденцией семейного раздела» (Пресняков 1993. С. 41).]. Включение в круг привычных семейно-родовых понятий государственных элементов не могло обойтись обычным правом и требовало применения уже собственно юридических процедур.

У франков юридическим актом, с помощью которого императорский титул закреплялся за одним из братьев (поначалу обязательно старшим), была десигнация, то есть некая процедура, имевшая место еще при жизни отца и становившаяся как бы частью его политического завещания. Так, в 817 г. Людовик Благочестивый десигнировал в качестве своего соправителя и преемника старшего сына Лотаря, будущего императора Лотаря I[236 - Ann. г. Fr., а. 817. Р. 146.]; последний, в свою очередь, сделал то же со своим старшим сыном Людовиком II в 850 г.[237 - Ann. Bert., а. 850. Р. 38.] и т. д. Надо отметить, что сама по себе десигнация вовсе не была способом выделить наследника из числа братьев-конкурентов. Когда в 813 г. Карл Великий десигнировал Людовика Благочестивого[238 - Ann. г. Fr., а. 813. Р. 138; Theg. 6. Р. 591.], тот был его единственным оставшимся в живых сыном. Таким образом, в последнем случае десигнация была чисто формальным юридическим актом, не имевшим особого династического смысла, что выдает неорганический, заимствованный характер института десигнации у франков. В Византийской империи, при отсутствии (до определенного времени) ярко выраженных династий и неразвитости династического сознания, десигнация соправителя и престолонаследника была делом обычным со времен императора Ираклия (610–641). Будучи пересажена Карлом на франкскую почву в качестве формального заимствования, она вскоре стала инструментом государственнодинастической политики и приобрела черты, отсутствовавшие в византийском оригинале (помазание папой – начиная с Людовика II). Первоначально же десигнация состояла из предъявления императором своего преемника собранию знати и так или иначе оформленного одобрения (аккламации) последней.

Сходным образом обстояло дело и на Руси. Оглашение завещания Ярослава Мудрого, учреждавшего сеньорат, произошло, по летописи, еще при жизни киевского князя – очевидно, в связи с перераспределением волостей после смерти в 1052 г. Владимира Ярославича. Летописец представляет завещание как предсмертное распоряжение присутствовавшим сыновьям, но это невозможно, поскольку из последующего мы узнаем, что в момент кончины отца Святослав находился на Волыни, вне Киева был также и Изяслав[239 - ПСРЛ 1. Стб. 161; 2. Стб. 149–150. В Лаврентьевском списке «Повести временных лет» и близких ему указание на место княжения Изяслава пропущено, тогда как в Ипатьевском и Хлебниковском читается: «Изяславу тогда в Турове князящу». Это, разумеется, всего лишь домысел редактора протографа Ипатьевского и Хлебниковского, столкнувшегося с пропуском в своем оригинале. В равной мере предположением позднейших летописцев являются и другие варианты заполнения лакуны, согласно которым Изяслав помещается в Киеве (ПСРЛ 9. С. 87) или в Новгороде (ПСРЛ 7. С. 333); исторически наиболее правдоподобным выглядит последнее.]. Следовательно, «ряд» Ярослава – это не просто завещание, а именно заблаговременно урегулированный порядок престолонаследия – десигнация Изяслава. Вне всякого сомнения, она сопровождалась и крестоцелованием киевской знати, то есть своего рода аккламацией, коль скоро последняя представляла собой юридически обязывающее действие.