Древняя Русь и славяне

Реакцией киевского князя стало не просто посажение на Волыни своего сына Романа, но и, что показательно, выведение из Минска Глеба Всеславича[455 - ПСРЛ 1. Стб. 292; 2. Стб. 285.]; отказ Святополчича от только что заключенного договора и обращение к зарубежным союзникам повлек за собой арест его главного союзника внутри Руси.

Итак, образование Городенского удела выглядит прочно вписанным в контекст общерусской политики Владимира Мономаха. Важность этого шага для укрепления власти киевского князя в турово-берестейских землях подчеркивается одновременной женитьбой Всеволодка Городенского на дочери киевского князя. И впоследствии Киев внимательно следил за положением дел на литовском пограничье. В 1131 г. Мстислав Владимирович сам возглавил поход на Литву, в котором, как говорилось, участвовал и Всеволодко[456 - См. примеч. 2.]. В 1144 г. уже Всеволод Ольгович организует замужество дочерей Всеволодка. Видимо, одновременные браки городенских княжон с соседними владетелями были призваны гарантировать политическую стабильность вокруг городенского стола в условиях, когда на нем сидел еще совсем юный князь (или юные князья)[457 - Почему судьбой внучек Мономаха занят киевский князь, а не их родные братья, князья городенские? По-видимому, последние были к 1144 г. еще слишком молоды и не обладали достаточным политическим весом, чтобы предпринимать самостоятельные шаги такого рода, то есть старшие из них являлись примерными сверстниками своих сестер, которые, судя по времени замужества, должны были родиться около ИЗО г. Но тогда выходит, что между женитьбой Всеволодка на Агафии и рождением детей от этого брака прошло приблизительно 12–15 лет; иными словами, возникает сильное подозрение, что Мономаховна была выдана замуж чуть ли не в младенчестве (что, конечно, только подчеркивает политический характер этого союза), и, если так, ее следовало бы признать дочерью от третьего брака Владимира Мономаха, заключенного после 1107 г., а не от второго, как считал Н. А. Баумгартен (Baumgarten 1927. Р. 22. Table V. N 15). О количестве и хронологии браков Мономаха см.: Назаренко 1993а. С. 69; он же. 2001а. С. 600–601.]. В самом деле, надо думать, что в 1142/3 г. именно Владимир Давыдович, старший из Давыдовичей, получил от Всеволода Ольговича в придачу к Чернигову Берестейскую и Дорогичинскую волости[458 - ПСРЛ 2. Стб. 312.], тогда как выделенные тогда же Давыдовичам Вщиж и Ормина достались скорее всего Изяславу Давыдовичу, коль скоро они примыкали к его стародубским владениям[459 - Там же. Стб. 342.]. Где сидел в то время Юрий Ярославич, неизвестно, но, можно догадываться, что недалеко от Клеческой волости своего старшего брата Вячеслава. Иными словами, браки дочерей Всеволодка скрепляли новую политическую ситуацию, возникшую к северу от Припяти в 1140-е гг. в результате сложных компромиссов киевского князя Всеволода Ольговича.

Подчиненное положение городенских князей по отношению к Киеву сохраняется в течение всего XII в., как то видно из перечисленных в начале статьи летописных сообщений 1166, 1173 и 1183 гг. Выступление Всеволодковичей на стороне волынских князей Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава Изяславича объясняется не тем, что Городен тянул в то время к Волыни, а тем, что эти волынские князья являлись претендентами на Киев, которым некоторое время и владели. Если верны наши наблюдения относительно возраста Агафии Владимировны и она действительно была дочерью от третьего брака Мономаха, а не от второго, как Юрий Долгорукий[460 - См. примеч. 81.], то генеалогически Всеволодковичи оказывались равно близки как старшим – волынско-смоленским – Мономашичам (Мстиславичам), так и младшим – суздальским (Юрьевичам): и Изяславу Метиславичу Волынскому, и Андрею Юрьевичу Владимиро-Суздальскому они приходились двоюродными братьями через деда по материнской линии. В этом отношении судьбу Городна (и Дорогичина) должно отделять от судьбы Берестья, во второй половине XII в. вошедшего в число наследственнх владений князей волынской ветви[461 - В начале 1170-х гг. в Берестье сидел сын Мстислава Изяславича (ПСРЛ 2. Стб. 562).], и соотнести с историей основного массива дреговичских земель вокруг Турова и Пинска, с одной стороны, и Случеска и Клеческа – с другой[462 - Зайцев 1975. С. 108; Кучкин 1996. С. 43–45.]. Включение Городна в число волынских городов, равно как и карты, на которых Городенское Понеманье вместе с Берестейским Побужьем показано как часть Волынской земли уже с середины XII в.[463 - ДРГЗС. Табл. 4 на с. 36–37, а также с. 56 (авторы – Б. А. Колчин, А. В. Куза); Куза 1989. С. 93–94 и карты на рис. 2–6.], надо признать неверными, хотя они и опираются на давнюю историографическую традицию, в силу которой возникновение какой-то особенной близости между Волынью и Городном принято относить даже к еще более раннему времени[464 - Narbutt 1838. S. 292. Przyp. 1 (Городен еще в середине XI в. принадлежал якобы Игорю Ярославину); Воронин 1954. С. 198 и passim; Нерознак 1983. С. 62; Зверуго 1989. С. 186; и мн. др.].

Другой ошибкой, также отразившейся в картографии Древней Руси, является отождествление неманского Городна с Городцом (Городном) в Полоцкой земле. Последний упоминается под 1161/2 г.[465 - Бережков 1963. С. 173–176.]в связи с борьбой полоцкого князя Рогволода Борисовича против минских князей Ростислава и Володаря Глебовичей: «Том же лете приходи Рогволод на Володаря с полотьчаны к Городцю», после чего Володарь «с литьвою» разбил полоцкое войско[466 - ПСРЛ 2. Стб. 519.]. Отсюда следует, что Городец Володаря находился где-то в западной части Минской волости, на границе с Литвой, как то видно и по более раннему сообщению 1158/9 г.[467 - Бережков 1963. С. 170–171.]: Ростислав Минский был вынужден заключить мир с Рогволодом Полоцким, «а Володарь не целова хреста темь, оже ходяше под Литвою в лесах»[468 - ПСРЛ 2. Стб. 496.]. В «Слове о полку Игореве» «трубы трубят городеньскии» после гибели князя Изяслава Васильковича, который был «притрепан литовскыми мечи»[469 - Сл. п. Иг. С. 264.]. В результате исследователи – если они вообще не отказываются от определенной локализации этого Городца-Городна[470 - Алексеев 1966. С. 184 (возможно, где-то неподалеку от Слуцка; в более поздней работе автор, упоминая летописные данные о Городецкой волости в Полоцкой земле, о ее локализации ничего не говорит: Алексеев 1975. С. 236); Творогов 1995. С. 49–50; Горский 2002. С. 154. Примеч. к с. 415.] – либо помещают его на крайнем юго-западе Полоцкой земли, на реке Березине, правом притоке Верхнего Немана, где обнаруживается сходная топонимия[471 - См., например: Данилевич 1896. С. 90, 128 и карта; Насонов 1951. С. 138 и карта на с. 139; на сводной карте археологически засвидетельствованных древнерусских укрепленных поселений Х-XIII вв. этот пункт обозначен под № 313 (Городок): ДРГЗС. Табл. 1 на с. 30–31.], либо идентифицируют с неманским Городном, включая тем самым Городенскую волость Всеволодковичей в состав Полоцкой земли[472 - Любавский 1910. С. 17 (Городен – «полоцкая колония в Литовской земле»); Атл. СССР 1991. С. 4.]. Последняя точка зрения опирается на устаревшее представление, будто славянское заселение первоначально балтского Верхнего Понеманья происходило с территории полоцких кривичей; между тем это не так: славяне проникали сюда двумя потоками из племенных земель волынян и дреговичей[473 - Седов 1982. С. 119–122 и карта 16.]. Да и географически она маловероятна: обширные пространства между Минском и Новогородком Литовским (современным Новогрудком) были заняты непроходимыми лесами[474 - Алексеев 1975. С. 226 и карты 1, 2 на с. 208, 211.]. Главное, однако, в том, что в 50-60-х гг. XII в. в неманском Городне, как мы знаем, сидел не Володарь Глебович, а Борис или Глеб Всеволодкович.

Надо отметить, что в «Ипатьевской летописи» городенскими князьями именуются последовательно Борис, Глеб и, наконец, Мстислав Всеволодковичи, но ни разу одновременно какие-либо двое из братьев или все вместе. Это как будто противоречит предположению об их совместном владении городенским столом[475 - Рапов 1977. С. 205; ?. Н. Воронин колеблется, допуская как «триумвират» Всеволодковичей в Городне, так и наличие у младших «своих собственных городков» СВоронин 1954. С. 14).] (сидении «на едином хлебе») и указывает на наличие в Городенском княжестве других столов и волостей или по крайней мере еще одного стола (волости). Сказать определенно, где он (они) располагался (располагались), нельзя, так как прямых указаний на пределы Городенского княжества в XII столетии в источниках нет. Но по косвенным данным позволительно думать, что в его состав, возможно, входил Волковыск или даже Новогородок.

Имена старших Всеволодковичей дают понять, почему главным каменным храмом древнего Городна был Борисоглебский собор «на Коложе», датируемый археологами 80-90-ми гг. XII в. и, по архитектурным приметам, выполненный волынскими мастерами[476 - ДРГЗС. С. 77 (автор – А. В. Куза); Раппопорт 1982. С. 103–104. № 179; он же 1993. С. 87.]. В то же время и та же артель начала строить церковь в Волковыске (строительство закончено не было)[477 - Зверуго 1975. С. 118–122; Раппопорт 1982. С. 104. № 180; он же. 1993. С. 92; ДРГЗС. С. 164 (автор – П. А. Раппопорт).]. Каменная церковь, также посвященная святым Борису и Глебу, обнаружена раскопками и в Новогородке. То, что она датируется примерно 1140-ми гг. и построена артелью, работавшей в Витебске[478 - В своде 1982 г. П. А. Раппопорт предпочитал датировать церковь в Новогородке максимально широко – XII столетием в целом (Раппопорт 1982. С. 101–102. № 174); позднее, указав на наличие аналогичных византийских архитектурных элементов в Борисоглебском соборе Новогородка и в церкви Благовещения Пресвятой Богоматери в Витебске, исследователь выдвинул датировку 1140-ми гг., когда вернувшиеся из византийской ссылки полоцкие князья могли привезти с собой тамошних мастеров (Раппопорт 1983. С. 118; он же 1993. С. 64).], не должно смущать, потому что строительство городенского собора и одновременно еще двух здешних церквей именно в конце XII в., видимо, было связано с пожаром, практически уничтожившим город в 1184/5 г., в котором погиб и ранний каменный собор: «Городен погоре в[е]сь и церкы каменая от блистание молние и шибения грома»[479 - ПСРЛ 2. Стб. 634; Бережков 1963. С. 201–202.]. Строительство этого раннего собора в княжеском детинце, так называемой Нижней церкви, датируется, скорее всего, второй четвертью XII в., временем князя Всеволодка[480 - Воронин 1954. С. 32, 127, 138–140; развернутая аргументация ?. Н. Воронина делает его точку зрения более убедительной, чем датировка П. А. Раппопорта второй половиной (Раппопорт 1982. С. 102. № 175) или даже концом XII столетия (он же 1993. С. 87).]. Если считать вслед за А. В. Кузой, что возникновение укреплений вокруг окольного города может служить некоторым признаком появления в городе княжеской резиденции, то заметим, что в Волковыске оно относится к первой половине XII в., а в Новогородке – к середине или второй половине того же столетия[481 - Куза 1989. С. 95.].

Некоторые, хотя и довольно зыбкие, данные о династической близости князей Городна и Волковыска дает сфрагистика. Во время раскопок Нижней церкви в Городне были обнаружены медные орнаментированные пластины с изображениями апостола Павла, святого Феодора (и е великомучеников-воинов Феодора Тирона или Феодора Стратилата) или Феодота, а также святого Симеона (Богоприимца? Столпника? Нижняя часть изображения повреждена, что затрудняет атрибуцию)[482 - Воронин 1954. С. 117–118, 145–146 и рис. 62, 1–3.]. Святой Симеон Богоприимец изображен на нескольких свинцовых полупломбах-полупечатях, найденных в соседнем Дорогичине[483 - Авенариус 1890. С. 42; Болсуновский 1894. Табл. XX, е, / (под последним номером – два экземпляра); Лихачев 1928. С. 98–99, а также рис. 50 на с. 98 и табл. XXV, 2–3; XLVII, 4; Musianowicz 1957. Таблица-вклейка (1 экземпляр из собрания Государственного археологического музея в Варшаве).]. Судя по идентичности княжеских знаков на кирпичах из построек XII в. в Городне и на некоторых дорогичинских пломбах (см. ниже), последние принадлежали городенским князьям, которые, естественно, не могли не участвовать в международной торговле по маршруту, пролегавшему через соседний пограничный Дорогичин. На этом основании ?. Н. Воронин высказал гипотезу, что Симеон было крестильным именем Всеволодка Городенского[484 - Воронин 1954. С. 146. Примеч. 1. Менее вероятна, на наш взгляд, другая возможность, допускаемая историком, – о связи с именем волынского епископа Симеона (1123–1136). Политическая история Городенского княжества ведет к мысли, что оно относилось скорее к Туровской, чем к Волынской епархии.]. Позднее в Волковыске были найдены три древнерусских буллы, одна из которых несет изображение святого Симеона, а на обороте – «процветшего» креста[485 - Зверуго 1975. С. 134. Рис. 40, 2 (фотография печати); Янин 1. № 326 (только словесное описание).]. Поскольку эта композиция повторяет композицию «симеоновских» пломб из Дорогичина, В. Л. Янин, хотя и не выдвигая конкретной атрибуции печати, тем не менее уверенно связывает ее «с княжеской сфрагистикой западнорусских областей»[486 - Янин 1. С. 152.]. Печать из Волковыска не только существенно подкрепляет атрибуцию ?. Н. Воронина, но и служит некоторым аргументом в пользу принадлежности Волковыска XII в. Городенскому княжеству. В таком случае еще одну «симеоновскую» пломбу (которая все-таки скорее всего должна быть отнесена к разряду печатей, хотя она и не учтена в сфрагистическом корпусе В. Л. Янина) из Дорогичина, несущую на другой стороне изображение юного святого в княжеской шапке с ниспадающими на плечи волосами[487 - Болсуновский 1894. Табл. XX, е.], было бы соблазнительно приписать Глебу Всеволодковичу Городенскому[488 - Видеть в этом князе святого Глеба предлагал еще ?. П. Лихачев, который соответственно читал и колончатые надписи: О АГЮС – ПТЬЬЪ (Лихачев 1928. С. 102. Примеч. 1). На прорисовке К. В. Болсуновского (их неточность уже отмечалась: там же. С. 99–100. Примеч. 1) видим совсем другое: ПСКС – ОЛСКО.]. Следует также обратить внимание на другую буллу, два экземпляра которой найдены в Киеве, а один – в Городне. Оформление ее реверса тождественно оформлению дорогичинских пломб и волковыской печати со святым Симеоном – это шестиконечный «процветший» крест, но на аверсе находится поясное изображение святого Глеба[489 - Янин 1. № 333, 1–3; Янин, Гайдуков 3. № 333, 3.]. Не принадлежала ли и эта печать Глебу Всеволодковичу, так же как аналогичная булла с поясным святым Борисом[490 - Янин 1. № 332; единственный экземпляр найден в Новгороде.] – брату Глеба Борису Всеволодковичу? Правда, такая атрибуция несколько нарушала бы одну из общих закономерностей древнерусской сфрагистики: поясные изображения господствуют на печатях не позднее первой четверти XII в., после чего их сменяют изображения в полный рост; по этой причине В. Л. Янин и П. Г. Гайдуков предполагают, что городенская печать со святым Глебом принадлежит Глебу Всеславичу Минскому[491 - Янин, Гайдуков 3. С. 61.]. Вместе с тем, думается, подобное нарушение было бы объяснимо в сфрагистике периферийной династии, в которой моделью могла служить не столько общерусская мода, сколько печать родоначальника.

Уже упоминавшиеся клейма на плинфе из княжеского дворца или остатков крепостных сооружений в Городне, обнаруженные в ходе раскопок 30-х гг. прошлого века[492 - Jodkowski 1933.], позволяют с известной уверенностью восстановить и княжеские знаки Всеволодковичей. В их основе лежал двузубец с перекрещенным нижним отрогом, несколько отогнутым влево. Встречаются четыре его разновидности: «чистый» двузубец[493 - Воронин 1954. С. 132. Табл. 74а, 1, 2, 4.], двузубец с крестом на конце левой мачты[494 - Там же. Табл. 74а, 6, 7, 9.], знак с таким же крестом на правой мачте[495 - Там же. Табл. 74а, 5.] и, наконец, двузубец с раздваивающимся концом левой мачты[496 - Там же. Табл. 74а, 8.]. Первый из перечисленных знаков есть и на дорогичинских пломбах[497 - В сводах К. В. Болсуновского и К. Мусянович его нет; он значится в работе: Рыбаков 1940. Табл, на с. 245. № 55 (ни количество, ни местонахождение соответствующих пломб автором не указаны; по контексту изложения можно догадываться, что речь идет о собрании Государственного исторического музея).]. Мысль о том, что перед нами тамги городенских князей, уже высказывалась[498 - Соловьев 1935. С. 69–96; Воронин 1954. С. 130.], но об определенных атрибуциях речь не шла. Напрашивающееся предположение, что «чистый» двузубец – это знак Всеволодка Городенского, приходится, по-видимому, отвергнуть. В самом деле, тогда следовало бы ожидать, что он должен был бы присутствовать на кирпичах Нижней церкви, строившейся, вероятнее всего, в княжение Всеволодка; однако это не так, и клейма есть только на кирпичах соседней светской постройки. Хотя ее назначение не вполне понятно, ясно другое: она была возведена спустя некоторое время после строительства Нижней церкви[499 - Воронин 1954. С. 136, 138 (третья четверть XII в.); Раппопорт 1982. С. 102. № 176 (вторая половина XII в.).]. В таком случае «чистый» двузубец надо, очевидно, атрибутировать старшему из Всеволодковичей Борису, а знаки с крестом на левой и правой мачтах – Глебу и Мстиславу; не исключаем, что клеймо с раздвоенной левой мачтой – всего лишь (дефектный?) вариант клейма с крестом.

Судьба потомства Всеволодковичей и Городенского княжества после смерти Мстислава и до перехода Городна под власть литовских князей в первой половине XIII в. по источникам не прослеживается, хотя такое потомство, как можно думать, было (ер. приведенное в начале статьи известие «Ипатьевской летописи» под 1173 г.[500 - См. примеч. 14.]). Судя по имени и княжению в Волковыске, к ветви Всеволодковичей мог принадлежать Глеб, тесть Романа Даниловича Новогородецкого и Слонимского по второму браку последнего, упоминаемый в «Галицко-Волынской летописи» в 50-е гг. XIII в. в качестве вассала литовского князя Войшелка[501 - ПСРЛ 2. Стб. 831, 847; Baumgarten 1927. Р. 30. Table VII. N 7.].

* * *

Через несколько лет после выхода нашей работы о городенских князьях и Городенском княжестве в домонгольское время появилась статья киевского историка А. Г. Плахонина, в которой автор, на основе значительно более детального, чем у нас, разбора татищевских данных о Всеволодке Городенском, пришел к заключению, сходному с нашим: усвоение В. Н. Татищевым Всеволодку происхождения от Давыда Игоревича является неудачным домыслом[502 - Плахонин 2004. С. 299–315.]. И все же в отношении месторасположения Городенского княжества и даже генеалогии Всеволодка исследователь склонен придерживаться традиционного мнения, так что вся заключительная часть его статьи, в которой от анализа текста В. Н. Татищева автор переходит к собственным историческим рассуждениям о Всеволодке и его княжестве, представляет собой полемические заметки, посвященные, в сущности, одному – опровержению многих моментов в нашей аргументации[503 - Там же. С. 320–330. Предыдущая статья того же исследователя на ту же тему (.Плахошн 2000. С. 219–235) осталась нам недоступна; впрочем, по уверению самого автора, она является лишь «первым вариантом» работы 2004 г. (Плахонин 2004. С. 300).]. Это, равно как и склонность А. Г. Плахонина придавать своему исследованию некое общеметодическое значение, не позволяет нам просто в соответствующем примечании подверстать его работу к длинному историографическому ряду адептов привычной генеалогии (что в принципе было бы правильным, так как среди доводов киевского коллеги практически нет новых соображений, которые бы не звучали в предшествующей обширной историографии), заставляя отозваться на полемику особо.

Главной основой наших построений служит идентификация летописного Городна как Городна на Немане (Гродна), базирующаяся на выявленном археологией явно стольном характере последнего в XII–XIII вв. Поэтому нам трудно понять упорство, с которым А. Г. Плахонин отстаивает не только возможность, но и предпочтительность любой другой локализации, лишь бы она была южнее Припяти. Признав неудачность традиционного «припятского» кандидата на роль летописного Городна, историк ничуть не затрудняется: «первое же обращение» к книге А. В. Кузы о городищах Древней Руси позволило ему выдвинуть новую версию – нынешнее село Городец Ровенской области, где на берегу Горыни собраны материалы Х-XII вв.[504 - Куза 1996. С. 165. № 899; Плахонин 2004. С. 323–324.] Разумеется, наш оппонент вправе жить надеждой, что и здесь когда-нибудь будут обнаружены археологические древности, достойные столицы одного из древнерусских княжеств. Но куда он прикажет девать реальное древнерусское Городно на Немане? Кому «отдать» этот явно стольный центр? И как можно, занимаясь историей Городенского княжества, заблуждаться настолько, чтобы локализацию «Городна на южной границе Турово-Пинского княжества» считать «общепринятой»[505 - Плахонин 2004. С. 321.] (тем самым недвусмысленно намекая на маргинально сть нашей позиции). Так можно было, да и то с большими оговорками, думать разве что до раскопок в неманском Гродне, начатых польскими археологами в 30-е гг. прошлого века и законченных отечественными уже в послевоенное время, итог которым подведен в монографии ?. Н. Воронина 1954 г. Кто из серьезных исследователей после этого сомневался в неманской локализации летописного Городна? Главной проблемой как раз и стали трудности по согласованию этой определившейся наконец локализации с традиционной генеалогией, ведущей Всеволодка от Давыда Игоревича, о чем достаточно сказано в нашей работе. Никак не может свидетельствовать против неманской локализации и «расплывчатость в представлении А. В. Назаренко границ Городенского княжества на Немане». Да, наши предположения о принадлежности Городенскому княжеству Волковыска и Новогородка строятся на косвенных данных. «Логика этого предположения – <…> географическая близость <…> и необходимость наличия как минимум трех столов для сыновей Всеволодка»[506 - Там же. С. 324–325. Забавно, что один и тот же критик пеняет своему оппоненту то за «расплывчатость», то за «категоричность».]. В чем хромает эта логика, А. Г. Плахонин не объясняет, умолкая именно там, где читатель вправе был бы услышать от автора ответ на вопрос, а каковы же были (надо думать, весьма четкие) пределы Городенского княжества в Погорине в представлении А. Г. Плахонина? И что это за удивительно богатый стол, от которого кормились одновременно все трое Всеволодковичей (случай для Древней Руси исключительный)[507 - Когда Володарю Ростиславичу предлагали забрать брата Василька к себе в Перемышль (ПСРЛ 1. Стб. 274.; 2. Стб. 250), это имело под собой из ряда вон выходящую причину – слепоту Василька; в представлениях того времени слепота мешала быть владетельным князем. Собственно, это и имели в виду инициаторы ослепления Василька.]?

Переходя от географии к генеалогии, приходится снова с недоумением принять к сведению убежденность А. Г. Плахонина, что В. Н. Татищев в результате многоходовых гаданий и недоразумений, то есть, по сути дела, ткнув пальцем в небо, тем не менее попал именно туда, куда надо – в Давыда Игоревича. Историку и самому это «удивительно»[508 - Плахонин 2004. С. 321.]. Что же заставляет его признать татищевскую версию (несмотря на собственную критику) «наиболее вероятной»? Мы обнаружили только два аргумента. Во-первых, в потомстве Игоря Ярославина встречается имя Всеволод (так звали брата Давыда Игоревича). Во-вторых, Всеволодко «был князем Городна на южной границе Турово-Пинского княжества, а следовательно, территориально близкого к отцовской Погорине»[509 - Там же.]. Первый из этих доводов, ввиду распространенности имени Всеволод в разных ветвях древнерусского княжеского дома, можно было принять в лучшем случае в качестве дополнительного наряду с какими-то другими, более определенными. Второй же производит странное впечатление. Сначала автор из многочисленных древнерусских «Городнов», «Городцов» и т. п. (не менее восьми, как он сам отмечает со ссылкой на компендиум В. И. Нерознака[510 - Нерознак 1983. С. 62–63.]) выбирает для резиденции Всеволодка именно расположенный на Горыни (поближе к Давыдовой Погорине), а затем эту локализацию использует в качестве аргумента в вопросе о происхождении Всеволодка. Во всем мире такая логическая манипуляция всегда называлась порочным кругом.

В результате этих несложных наблюдений выясняется, что предпочтения А. Г. Плахонина в вопросе о происхождении Всеволодка Городенского ни на чем не основаны в самом буквальном смысле слова.

В таком случае, казалось бы, остается с удовлетворением констатировать, что наш оппонент допускает-таки происхождение Всеволодка от «туровских Изяславичей», в том числе от Ярополка Изяславича[511 - Плахонин 2004. С. 321, 323.], а значит – и от Ярослава Ярополчича, как предложили мы. Однако это удовлетворение было бы преждевременным, ибо все дальнейшие усилия киевского историка посвящены тому, чтобы оспорить наши доводы в пользу Ярослава Ярополчича как отца Всеволодка. Сама гипотеза неплоха, у нее даже «много достоинств», вот только А. В. Назаренко ее плохо доказывает… Так каких же «достоинств» мы не заметили в собственной гипотезе? Попробуем разобраться. «Во-первых, Городец (по локализации автора. – А. Н.) лежит на самой границе Турово-Пинского княжества». В силу сказанного выше мы не можем принять этого аргумента, играющего в арсенале А. Г. Плахонина роль универсального ключа, подходящего для любого замка. Что же еще? А ничего. За «во-первых» автор как-то позабыл добавить «во-вторых», и от «множества достоинств» остались только недостатки аргументации А. В. Назаренко. Обратимся же к недостаткам.

Первым делом наш коллега-критик подвергает сомнению доказательность сделанного нами наблюдения, что при традиционной генеалогии Всеволодка его брак с Агафией Владимировной оказывается неканоническим союзом между кровными родственниками в 6-й степени. Симптоматично, что для этого, с его точки зрения, достаточно «самого поверхностного знакомства с браками внутри рода Рюриковичей», точно так же как он был готов удовлетвориться результатом «первого же обращения» к справочнику, чтобы обрести подходящий ему «Городец». Читатель, понятно, сразу догадается, что «поверхностность» характеризует не возражения А. Г. Плахонина, а уровень работы А. В. Назаренко, который не взял себе за труд даже «поверхностно» взглянуть на материал княжеской генеалогии Древней Руси. Раз так, то для развенчания его построений довольно будет и методики «поверхностного знакомства». Такая методика привела, однако, к тому, что контрпримеры А. Г. Плахонина оказались взятыми не из аутентичных источников, а из справочника Н. А. Баумгартена[512 - Там же. С. 322; автор источника приводимых им сведений не указывает.] (или, возможно, какого-то иного, из числа более современных, которые, однако, все выдают, увы, во многом свою вторичность по отношению к далеко не безупречному труду Н. А. Баумгартена[513 - Еще ?. П. Лихачев в рецензии-аннотации первых четырех выпусков «Летописи Историко-Родословного общества в Москве», отмечая «много нового, неожиданного, крайне интересного» в заметках Н. А. Баумгартена, предостерегал в то же время от излишней к ним доверчивости, указывая, что «необходимо в каждом отдельном случае проверять сложную цепь построений талантливого автора» (Лихачев 1909. С. 371).]), вследствие чего из четырех два немедленно обнаруживают свою проблематичность.

Помимо реально засвидетельствованных браков Романа Мстиславича с Передславой Рюриковной и Глеба Святославича с другой дочерью Рюрика Ростиславича, о которых говорилось выше[514 - См. примеч. 28.], в качестве контрпримеров приводятся союзы, якобы имевшие место между князем черниговской ветви Святославом Давыдовичем (знаменитым Николой-Святошей) и дочерью киевского князя Святополка Изяславича, а также между Ростиславом, сыном уже упоминавшегося Глеба Минского, и дочерью его союзника Ярослава Святополчича Софией. Действительно, такие браки, если бы они имели место, были бы близкородственными в 6-й степени, так как Давыдович и Святополковна были правнуками Ярослава Мудрого, а Глебович и Ярославна – Изяслава Ярославича. Но имели ли они место, вот в чем вопрос.

Указание на брак Святослава со Святополковной имеется в справочнике Н. А. Баумгартена, благодаря чему такое представление стало достоянием историографии[515 - Baumgarten 1927. Table II. N 12; Table IV. N 7; Войтович 1990. Табл. 4. № 12; Табл. 5. № 7; Donskoi 1991. Р. 46. N 87; Р. 50. N 98.]. Источника своих сведений историк не называет[516 - В справочнике 1927 г. Н. А. Баумгартен, помимо работы Р. В. Зотова, отсылает к собственной статье о Ярославе Святополчиче, якобы напечатанной в 3-м выпуске «Известий Русского генеалогического общества» за 1909 г., однако такой публикации в указанном выпуске нет. Она отыскивается в выпуске 4-м (Баумгартен 1911. С. 35–42); вероятно, работая в эмиграции, историк ссылался на недоступную ему литературу по памяти. Так или иначе, но в указанной статье о гипотетическом браке Святослава Давыдовича нет ни слова, хотя в сводной генеалогической таблице он обозначен. Эту неверную отсылку, как и прочие сведения свода Н. А. Баумгартена (вплоть до расположения материала), позаимствовал Л. В. Войтович.]; ссылки на Р. В. Зотова и его предшественника Г. А. Милорадовича, первого издателя «Любецкого синодика», имеют в виду только имя княгини (Анна), сообщаемое «Синодиком»[517 - Зотов 1892. С. 38. № 10; с. 261. № 8.]. Мы не проделывали специальных изысканий с целью обнаружить автора предположения о женитьбе Давыдовича на дочери Святополка, но кто бы он ни был, он, очевидно, исходил из того факта, что Никола-Святоша оказывал Святополку помощь в ходе войны последнего против волынского князя Давыда Игоревича в конце 1090-х гг. Этого, конечно, совершенно недостаточно – ведь действия Святослава вполне могли объясняться просто договором между его отцом, черниговским князем Давыдом Святославичем, и Святополком Изяславичем Киевским; этот договор проявился и позднее, уже вне всякой связи с Николой-Святошей, в солидарных планах обоих в 1100/1 г., когда они вместе предлагали Владимиру Мономаху выступить против Ростиславичей[518 - ПСРЛ 1. Стб. 274; 2. Стб. 250.].

Несколько сложнее обстоит дело с женитьбой Ростислава Глебовича. О кончине его супруги сообщается в статье 6666 г. «Ипатьевской летописи»: «Того же лета преставися Софья Ярославна Ростиславляя Глебовича»[519 - ПСРЛ 2. Стб. 491.]. И. А. Баумгартен, отчасти опираясь на М. И. Погодина[520 - Погодин 6. С. 99–100.], считает отцом Софии Ярослава Святополчича[521 - Баумгартен 1911. С. 44–46; Baumgarten 1927. Table II. N 17; Table VIII. N12; эта точка зрения закрепилась в справочной литературе: Войтович 1990. Табл. 2. № 14; Табл. 4. № 21; Donskoi 1991. Р. 59–60. N 121.], хотя хронологически следовало бы принять в расчет и муромского князя Ярослава Святославича, родившегося около 1071 г.[522 - Назаренко 2001а. С. 514–519. Н. А. Баумгартен видит такую возможность, но не принимает ее во внимание, так как не находит в источниках никаких данных о сношениях между Полоцком и Рязанью (Баумгартен 1911. С. 45). Достаточно ли этого?] Впрочем, идентификация М. И. Погодина – Н. А. Баумгартена выглядит несколько предпочтительнее в том отношении, что союзничество Глеба Всеславича и Ярослава Святополчича против киевского князя Владимира Всеволодовича Мономаха (о чем уже шла речь) делают естественным предположение о браке между их отпрысками (несколько странно только, что именно А. Г. Плахонин, который настойчиво оспаривает предположение о союзе Глеба и Ярослава, приводит брак Ростислава и Софии в качестве одного из примеров близкородственных союзов). Но для признания брака между Глебовичем и Ярославной близкородственным есть еще одно условие: надо, чтобы Ростислав был сыном Глеба именно от Святополковны. Исключить этого, разумеется, нельзя (для Н. А. Баумгартена это – постулат), хотя и доказать также невозможно. При всей неопределенности в вопросе о порядке появления на свет шестерых известных источникам Всеславичей вряд ли подлежит сомнению, что Глеб относился к числу старших из них[523 - В помяннике игумена Даниила, во второй, распространенной, его редакции, около 1106/7 г. упомянуты двое Всеславичей – Борис и Глеб (Дан. 2007. С. 268); вопреки Л. В. Алексееву (Алексеев 1975. С. 230), названный чуть ранее них «Давыд Всеславич» стоит явно на месте Давыда Святославича Черниговского, который и значится здесь в первой редакции «Хождения» Дан. 2007. С. 134). В самом деле, впервые Давыд Всеславич упоминается под 1104 г. как безместный князь, участвующий в совместном походе войск Святополка Изяславича, Владимира Всеволодовича Мономаха и Олега Святославича на Глеба Минского (ПСРЛ 1. Стб. 280; 2. Стб. 256). Если бы Давыд был старшим из Всеславичей, унаследовавшим в 1101 г. отцовский стол (Алексеев 1975. С. 230–231), то непонятно, почему, будучи изгнан из Полоцка, он пытается ссадить Глеба Минского; скорее следует думать, что он имел удел по соседству с Минском, захваченный воинственным Глебом. Таким образом, именно Борис и Глеб выглядят старшими сыновьями Всеслава Полоцкого.]. Следовательно, с большой степенью вероятности Глеб в том числе был взят в плен (вместе с отцом и братом) Ярославичами в 1067 г.[524 - Всеслава посадили в поруб «с двема сынома» (ПСРЛ 1. Стб. 167; 2. Стб. 156).], а отсюда, в свою очередь, следует, что им было не менее 13–15 лет, коль скоро они принимали участие в крестоцеловании. Таким образом, Глеб должен был появиться на свет не позднее первой половины 1050-х гг. Между тем Ярополковна, будущая жена Глеба Минского, родилась в 1073/4 г.[525 - Назаренко 2001а. С. 526–527.] и была выдана замуж скорее всего еще при жизни отца, то есть, очевидно, ближе к концу жизни последнего, в 1086/7 г Если так, то к моменту женитьбы на ней Глебу шел четвертый десяток, а это неизбежно влечет за собой вывод, что брак с дочерью волынского князя был для него не первым. Если же Ростислав был сыном Глеба Всеславича от первого брака, то канонических затруднений при допущении, что София была дочерью Ярослава Святополчича, не возникает. Не говорим уже о том, что в таком случае исчезают и канонические препятствия для предположения о «Ростиславлей» как дочери Ярослава Ярополчича.

Отметим еще одно следствие непохвальной беглости нашего оппонента, который, позволяя поверхностность себе, не упускает случая упрекнуть критикуемого коллегу в том, что тот «не познакомился со всем комплексом документов, посвященных регулированию брачных отношений между родственниками». Каких же существенных данных мы, по мнению А. Г. Плахонина, не учли? Оказывается, статьи «О възбраненых женитвах», которая присутствует в древнеславянской «Кормчей» во всех пяти известных полных списках, а не только в Рогожском, как почему-то уверен А. Г. Плахонин, ссылаясь при этом не на издание «Кормчей» В. Н. Бенешевича, а на издание А. С. Павлова в «Памятниках древнерусского канонического права» (не говорим уже о том, что адресовать читателя для ознакомления со специфическими чтениями Рогожского списка к сборнику А. С. Павлова, вторым и последним изданием вышедшему в 1908 г., нелепо, потому что список был обнаружен много позже[526 - Щапов 1978. С. 258–259.]). Мы, действительно, не ссылались на эту часть «Кормчей», так как славянский перевод «Прохирона» в данном случае весьма темей и местами даже неисправен; вот он: «<…> брата моего или сестры моея дщерь пояти на брак не законно. Но ни тех внучате, аще и 4-го будеть степени, от него же степени могут поимати на брак»[527 - Бенешевич 2. С. 47 (здесь текст издан по четырем спискам – кроме Рогожского).]. Этот текст киевский историк, ограничившись цитированием его финальной части, ничтоже сумняшеся, понимает как санкцию браков между родственниками «в пятом колене»![528 - Плахонин 2004. С. 322–323.]

Такая размашистость говорит только об одном: слабом знакомстве критика с сюжетом, о котором он взялся судить. Если бы А. Г. Плахонину удалось обосновать легитимность близкородственных браков 5-й степени с точки зрения средневековой церкви (хоть Западной, хоть Восточной), он совершил бы переворот в истории брачного права. В цитируемом им тексте речь идет о запрещении брака с родной племянницей или ее потомством, вплоть до внучки, то есть в степени 1:2, 1:3, 1:4. Последнее и объясняет наличие ремарки «<…> аще и 4-го будеть степени», потому что при параллельном счете колен с обеих сторон браки в степени 4: 4 между правнуками одного лица считались по византийскому праву уже дозволенными. Прибегая к такой оговорке, составитель явно стремился избежать ошибочного истолкования своего текста, чего ему так и не удалось, как показывает не только казус с современным историком, но и неверный перевод, присутствующий в большинстве списков: «<…> от него же степени могут поимати на брак». Греческий оригинал 7-го титула «Прохирона», приведенный в издании В. Н. Бенешевича, не допускает никаких кривотолков: «???’???? ??? ?????? ???????, ??? ???????? ???? ??????, ?? ??????? ????????? ???? ?????», то есть: «Но и с внукой тех, хотя то и четвертая степень, нельзя сочетаться браком». Правильный перевод дан только в Уваровском списке XIII в. («<…> не имуть поимати на брак»)[529 - Бенешевич 2. С. 47. Примеч. 14.], но недостаточная ясность текстологических взаимоотношений между списками «Кормчей» древнеславянской редакции не позволяет решить, был ли этот перевод первичным вариантом или результатом удачной правки. Как бы то ни было, ни о каком разрешении на браки между родственниками в 5-м колене нет и речи.

Ну, хорошо, наши доводы не смогли убедить критика (как, впрочем, и его контрдоводы – нас), но зачем же пенять нам за грехи, которых мы не совершали? Пусть наши выводы «об экстраординарности браков родственников в 6-м колене», по мнению А. Г. Плахонина, «несколько преждевременны», однако же мы неповинны в том, что, поступая «тем более неосторожно», «только на основании этих выводов пересматривали браки Рюриковичей с европейскими династиями»[530 - Плахонин 2004. С. 323.]. В этом обвинении все удивительно. Во-первых, почему «тем более»? Разве в латинской Европе брачное право в занимающем нас отношении было менее строгим? Нет, там действовал тот же запрет на браки между родственниками до 6-й степени включительно, и об этом мы достаточно писали в работе, на которую наш оппонент ссылается как на «неосторожную». (К слову сказать, в европейской науке учет канонических запретов на близкородственные браки при генеалогических исследованиях «неосторожным» не считается, а приветствуется, как всякое расширение ученого инструментария.) Во-вторых, почему же «только на основании этих выводов»? Выявление близкородственности тех или иных брачных союзов служило нам мотивом для определения предмета исследования, своего рода индикатором проблематичности, заключения же делались на иных, самых разных, основаниях. И наконец, в-третьих: какие же это «браки Рюриковичей с европейскими династиями» мы «пересмотрели»? Ровным счетом никаких. Наш вывод состоял в необходимости внести коррективы в генеалогию Святополка Изяславича, признав его внебрачным сыном Изяслава Ярославина, иностранные же браки потомства Святополка сомнению не подвергались, мы даже попытались добавить к их числу новые (самого Святополка, например). Но уж в этом-то праве А. Г. Плахонин не может нам отказать, тем более что наши реконструкции никак не связаны с темой неканонических браков.

Мы не придаем особого значения затрагиваемым в нашей работе сфрагистическим сюжетам, хотя нашему оппоненту они, напротив, кажутся «наиболее перспективными». Был или не был Всеволодко Городенский в крещении Симеоном – это никак не помогает разобраться в его родословии. Печати с изображением святого Симеона для нас – способ перебросить сфрагистический «мостик», пусть и шаткий, между Городном и Волковыском. Именно поэтому мы совсем не стремимся «категорически» «отвергнуть» атрибуцию «симеоновских» булл волынскому епископу Симеону, как почему-то понял дело А. Г. Плахонин[531 - Там же. С. 327 и примеч. 140.]. Эта атрибуция видится нам всего лишь (вынуждены цитировать самих себя) «менее вероятной», так как территория Городенского княжества «относилась скорее к Туровской, чем к Волынской епархии». Казалось бы, трудно выразиться мягче. Наше мнение основано на наблюдениях А. Н. Насонова, что территории к северу от Припяти, в том числе и Берестейская волость, изначально тянули к Турову и что церковно-административная связь Берестья с Волынью возникает позднее, во второй половине XII в.; в пору же, когда и Волынь, и Туров были объединены в руках одного князя (Ярополка Изяславича, Мстислава, затем Ярослава Святополчичей), не было нужды переподчинять Берестье волынской кафедре. А на чем основано несогласие с этим мнением А. Г. Плахонина? А ни на чем. Он просто не «может согласиться», не может – и всё. Невольно складывается впечатление, что наш оппонент полемизирует по тем же причинам, по которым Портос в знаменитом романе А. Дюма дрался на дуэлях: «Я его вызвал, вызвал – и всё». В такой ситуации княжеская атрибуция «симеоновских» булл по-прежнему кажется нам более вероятной. Конечно, киевский историк прав, когда замечает, что «факт находки пломбы волынского епископа в Понеманье еще не свидетельствует о том, что эта территория входила в состав его епархии»[532 - Там же.]. Удивительно опять-таки только одно: А. В. Назаренко не следовало бы исходить из такой пусть вероятной, но все же необязательной посылки, а вот А. Г. Плахонину заключать, что печать с изображением святого Глеба-Давида, найденная в Дорогобуже, принадлежит не кому-либо, а именно дорогобужскому князю Давыду Игоревичу[533 - Там же. С. 326.], – можно, и даже несмотря на то, что в науке Давыду Игоревичу приписывается совсем другой тип буллы[534 - Янин 1. № 26–28.].

Последний блок в тотальной полемике А. Г. Плахонина с нашей гипотезой составляет спор вокруг персоны Ярослава Ярополчича как возможного отца Всеволодка.

Логика наших рассуждений проста. Если исходить из естественного предположения, что Всеволодко получил от Мономаха часть отчины, а также принять во внимание, что Верхнее Понеманье должно было до выделения Городенского княжества тянуть к Берестью, а не к Полоцку, то отца Всеволодка следовало бы искать среди бывших владельцев Берестейской волости. До Ярослава Святополчича, от владений которого была отделено Городенское княжество в 1117 г., Берестье держал именно его двоюродный брат Ярослав Ярополчич. Ущемление владельческих прав Святополчича мы постарались вписать в общеполитическую ситуацию около 1117 г., для которой – и это бесспорно – характерен конфликт между киевским князем Владимиром Мономахом и волынским князем Ярославом Святополчичем.

Наш оппонент не ставит под сомнение эту схему в целом, но пытается ослабить некоторые звенья аргументации. Прежде всего он совершенно справедливо указывает на то, что мы не учли гипотезы А. К. Зайцева о «дреговичах» в летописном сообщении 1116 г. как именно только Клеческой и Случеской волостях, которые будто бы держали Ольговичи[535 - Плахонин 2004. С. 328.]. Это упущение исправлено в новом варианте работы. Однако такое исправление ничего не меняет в общей ситуации, и даже если Туров к 1116–1117 гг. все еще оставался в руках Ярослава Святополчича, изъятие из владений последнего Верхнего Понеманья, произошедшее одновременно с походом Мономаха на Волынь, не может быть актом, не направленным против волынского князя.

В дальнейшем полемические усилия А. Г. Плахонина сосредоточились почему-то на другом нашем, также совершенно факультативном, предположении – о Глебе Всеславиче Минском как союзнике Ярослава Святополчича. Даже если бы наш оппонент оказался кругом прав, это никак не способно было бы поколебать гипотезы о Ярополчиче как отце Всеволодка Городенского. Но в данном случае нам не приходится жертвовать даже мелочами, ибо критика А. Г. Плахонина питается малопонятным заблуждением, что Глеб Минский был женат на дочери Ярослава Ярополчича (на самом деле – на сестре)[536 - Это не опечатка и не lapsus calami, как можно было бы подумать, коль скоро ошибка повторена трижды в разных вариациях: жена Глеба Всеславича названа дочерью Ярослава Ярополчича, Всеволодко – возможным братом Глебовой, а Глеб – шурином Всеволодка (Плахонин 2004. С. 329. Примеч. 147).]. Когда же должен был родиться Ярополчич, в представлении киевского историка, если его дочь умерла в 1158 г. в 85-летнем возрасте (эти данные повторяет за нами и наш оппонент)? Выходит, никак не ранее 1055 г. Но вот появился ли на свет к тому времени сам Ярополк Изяславич – большой вопрос.

Да и далее наш коллега-критик не перестает удивлять. Если А. В. Назаренко считает, что создание Город ейского княжества в Верхнем Понеманье преследовало цель ослабления Ярослава Святополчича, то почему же он не допускает, что ослабить волынского князя, и даже еще эффективнее, можно было и выделением «погорынского Городна»[537 - Там же. С. 329–339.]? Что тут ответить? Да потому, что факт налицо: неманский Городен есть, а никакого «погорынского Городна» нет. Потому что «ослабление Святополчича» – это осмысление факта, а не его причина. Потому что надо сначала понять своего оппонента, а потом критиковать, дивясь, что автор защищает свою точку зрения, а не трудится за критика.

Если «Городенское княжество было действительно выделено Всеволодку из Волынской волости Ярослава Святополчича, как это утверждает (надо бы «предполагает». – А. Н.) А. В. Назаренко, то этот факт опровергает все его же собственные аргументы против того, что Понеманье в начале – середине XII в. относилось к Волынской епархии»[538 - Там же. С. 330.]. Городенское княжество выделено из Берестейской, а не Волынской волости.

Наконец, автор устает от избранной им самим темы и меланхолически замечает: «Полемику с А. В. Назаренко можно было бы продолжать еще долго», – и хотя ему никто не мешает делать это, останавливается – как можно понять, ввиду неисчерпаемости огрехов А. В. Назаренко. «Ведь вне наших контраргументов осталась еще, к примеру, вероятность принадлежности Понеманья к Полоцкому княжеству. Ипатьевская летопись упоминает городенских князей – потомков Глеба Всеславича Минского»[539 - Там же.]. Кто знает, может быть, и к счастью что-то осталось не охваченным «контраргументами» А. Г. Плахонина. Но ведь как раз здесь-??, совершенно очевидно, ему и следовало бы сосредоточить свои усилия, ибо если бы ему удалось обосновать предположение (далеко не новое), что открытое археологами Гродно – это не летописный Городен, а эпизодически упоминаемый стол в Полоцкой земле, его версия о «горынском» Городне приобрела бы хоть какую-то, пусть и косвенную, опору Почему же историк этого не делает? Возникает несколько парадоксальное и не очень приятное для критика подозрение, что А. Г. Плахонину важна не столько собственная гипотеза, сколько дискредитация гипотезы А. В. Назаренко. Так, конечно, тоже можно. Но как тогда быть с соображениями, которые были выдвинуты в нашей работе против «вероятности принадлежности Понеманья Полоцкому княжеству»? С одной стороны – конкретные аргументы, а с другой – уверение, что автору есть что возразить, хотя возражать он не станет; что автор что-то знает, но не скажет и даже не обещает сказать в будущем. К чему такая таинственность в научной статье? И зачем занимать пространство ученой полемики туманными намеками?

И все же наиболее поучителен финал критического эссе А. Г. Плахонина. Дискуссия с А. В. Назаренко привела его «пока» «лишь к одному выводу» – что никакого вывода ни о происхождении Всеволода Городенского, ни о местоположении его княжества сделать нельзя. Что ж, и так бывает. Поражает, однако, употребление, которое наш оппонент находит безрезультатности своих усилий. Досадная неопределенность его позиции, оказывается, – не что иное, как дань канонам научного исследования, потому что «историк должен избегать категоричности высказываний»[540 - Там же.]. Вот уж поистине не было ни гроша, да вдруг алтын! Как прикажете объяснить, что наличие выводов еще не означает их категоричности, а отсутствие категоричности – это еще не результат? «Наука вряд ли выиграет, если место одной слабо аргументированной теории займет такая же другая». Ясно, что «другая» «слабо аргументированная теория» – это наша гипотеза, но что имеет в виду автор под первой? Мнение о происхождении Всеволодка Городенского от Давыда Игоревича? Но тогда в чем причина его предпочтительности для А. Г. Плахонина? И к чему с отроческой важностью напускать на себя менторски нравоучительный тон, для которого реальное содержание полемических заметок киевского историка не дает совершенно никаких оснований? «В науке всегда должно оставаться место для сомнений и поисков». Вот мы и искали, а теперь, задним числом, даже получили на то санкцию.

И коль скоро наша работа навела А. Г. Плахонина на методологические размышления о судьбах науки, это, полагаем, дает и нам право ответить по гамбургскому счету и также закончить несколькими рекомендациями. Первая продолжает нить раздумий нашего оппонента: критик, не злоупотребляй сомнениями на чужой счет в ущерб собственному поиску! Остальные попроще, пожалуй, даже погрубее, но тоже навеяны благодарным чтением критики. Не спеши. Говоря, говори. Не выдавай нужду за добродетель.

VIII. Немцы в окружении святителя Мефодия, архиепископа моравского?[541 - * Исправленный вариант статьи: Назаренко 2001 d. С. 118–127.]

К моменту прибытия в 863 г. миссии святых Константина-Кирилла и Мефодия в Моравию по просьбе моравского князя Ростислава (846–870) эти земли так или иначе уже входили в сферу миссионерских усилий немецкой церкви, что в дальнейшем и стало главной причиной ожесточенного конфликта славянских первоучителей с баварским епископатом. Своей высшей точки этот конфликт достиг в 870 г. во время синода в Регенсбурге, когда Мефодий был осужден собором баварских архиереев, взят под стражу и сослан в один из швабских монастырей

. В силу названных обстоятельств отношения кирилло-мефодиевской миссии с немецкой церковью в целом обычно рассматриваются как неизменно враждебные.

Впрочем, ясно, что интенсивность противостояния и его формы не могли оставаться одними и теми же на разных этапах миссии, при различном церковно-юридическом статусе ее главы – до поставления Мефодия в архиепископа Паннонии папой Адрианом II (867–872) в 869 г. и после него, в преддверии синода 870 г. Кроме того, общая конфликтность отношений, разумеется, не исключала возможности сотрудничества в деле миссионерства по конкретным практическим вопросам с конкретными представителями немецкого клира.

Вместе с тем такого рода логические рассуждения трудно подкрепить материалом источников ввиду его скудости и недостаточной определенности. Так, например, соблазнительная атрибуция «Киевских листков», представляющих собой глаголический перевод латинского миссала, как памятника именно кирилло-мефодиевской эпохи[543 - Мареш 1961. С. 12–23; Vecerka 1963. S. 411–416; Zagiba 1964. S. 59–77; Подскальски 1996. С. 97–98 и примеч. 302 (где прочая литература).] остается спорной настолько, что до недавнего времени находились исследователи, которые не просто считали перевод более поздним[544 - Так, в CK № 1. С. 27 «Киевские листки» датированы X/XI в.], но и вообще подозревали в нем современный фальсификат[545 - Натт 1979.] (правда, столь радикальный скептицизм можно считать преодоленным после недавней находки аналогичного текста на Синае[546 - См., например: Паренти 1994. С. 3–14.]).

В настоящей заметке мы хотели бы остановиться на некоторых данных по названной проблеме, которые можно извлечь из книги побратимства (liber confraternitatum) швабского монастыря святой Марии в Райхенау на Боденском озере, известной ктитореи святого Пирмина (умер в 755 г.) – данных, быть может, не особенно ярких, но зато хронологически и топографически определенных. Книга побратимства – это обычно сводная продолжающаяся рукопись неопределенного жанра, род помянника, содержащий имена как покойных, подлежащих поминовению, так и тех, с кем братия монастыря находилась в молитвенном общении. Книга побратимства из Райхенау – один из древнейших и наиболее представительных памятников такого рода и включает имена монашествующих из более чем 50 (!) монастырей, а также большое количество мемориальных записей о светских лицах.