Никитский бульвар

По словам литератора Филиппа Вигеля, знавшего семью князя Голицына с детства, «в нем билось истинно русское сердце, он был наружности приятен, был добр, умен и храбр. Все склонности у него были молодецкие». Среди них – азартная игра в карты. В молодости князь слыл отчаянным игроком, до последней копейки проигрывался, «пока фортуна не сделалась к нему благосклонней, и он несколько сот тысяч не приобрел игрой». После чего, как теперь выражаются «завязал», к картам не прикасался.

Постоянно брал карты в руки поселившийся в 1794 году в Москве Иван Крылов, в то время малоизвестный питерский литератор, бывший на учете у московской полиции как профессиональный игрок. Ничем другим он не занимался. Не исключено, что знакомство князя и классика русской литературы произошло на почве общей страсти.

Ивана Крылова занесли в реестр нежелательных игроков для проживания в Москве, представленный Екатерине II. После чего пришлось будущему баснописцу покинуть родной город. После смерти императрицы Крылова благосклонно принимает Павел I. Императору в знак благодарности преподносится трагедия «Клеопатра», явная отсылка к Екатерине II, невоздержанной в любви, как и легендарная египетская царица, покончившая жизнь самоубийством.

После аудиенции Крылов возвращается в Москву, поступает личным секретарем к князю Сергею Голицыну, живет летом в его поместье, зимой в доме на Никитском бульваре, где учит его младших сыновей русскому языку.

Центральный дом журналиста, бывший дом Голицыных, потом – дом графини Головкиной

Понять не могу, почему Ивану Крылову памятник установили у детской площадки на Патриарших прудах. С его жизнью связан Никитский бульвар, дом Голицыных, и Страстной бульвар, 6, дом И.И. Бенкендорфа, родственника шефа жандармов. Живя в Москве, наш великий баснописец не просто перевел с французского две басни Лафонтена, но и перевоплотил заморских персонажей в соотечественников. Представил их в обстоятельствах драматичных и злободневных, в стиле не классическом, не сентиментальном, не романтическом, а в естественном, реалистическом, как позволял себе до него разве что непечатный Иван Барков.

В первой басне вельможный «дуб» хвалился могуществом пред тонкой бедной «тростинкой», предрекал ей гибель в бурю. Но когда беда случилась, «тростиночка к земле припала», а ветер вырвал с корнем «того, кто небесам главой своей касался и в области теней пятою упирался». Во второй басне «разборчивая невеста год за годом отвергала завидных женихов, и все кончилось для нее печально: «За первого, кто к ней присватался, пошла: И рада, рада уж была, что вышла за калеку». Обе басни появились в январе 1806 года в журнале «Московский зритель». С ними вошел в русскую литературу Иван Андреевич Крылов.

Сергей Голицын умер до Отечественной войны 1812 года. Можно представить, какая библиотека сгорела у любителя книг, искусства и у его жены. Обоих в сообществе Потемкина и Екатерины II воспел в «Осени во время осады Очакова» Гавриил Державин. Описав подвиги русского воинства и Марса – Потемкина, обращался поэт к князю с такой просьбой:

И ты спеши скорей, Голицын!
Принесть в твой дом с оливой лавр.
Твоя супруга златовласа,
Пленира сердцем и лицом,
Давно желанного ждет гласа,
Когда ты к ней приедешь в дом.

«Златовласая Пленира», как многие русские дамы ее круга, увлекалась французскими романами. Один из них, «Заблуждения от любви», перевела на русский язык, посвятив перевод мужу. Книга вышла в Тамбове. Державину, служившему там губернатором, книга понравилась, и он послал роман в Москву Хераскову, слывшему тогда «русским Гомером».

Главноуправляющим имениями Голицыных служил подполковник в отставке Федор Андреевич Рылеев. Это был отец Кондратия Рылеева, принесший много горя жене и сыну при жизни деспотизмом и после смерти – начетом в 80 000 рублей. Выиграла иск по суду не кто иная, как «златовласая Пленира».

Я сомневаюсь, что в ее доме, как многие пишут, читал свои оды вольнолюбивый поэт, повешенный на кронверке Петропавловской крепости в числе пяти декабристов, возглавлявших восстание на Сенатской площади. До начала Отечественной войны юный Рылеев пребывал вдали от Москвы в кадетском корпусе, а его первые стихотворные опусы появились не позднее 1813 года, когда овдовевшая княгиня на Никитском бульваре не жила. Ее московский дворец после пожара стоял в руинах. Возрождать владение на Никитском бульваре княгиня не стала. Жила последние годы в своем имении, не в роскошном дворце, а в домике у сельской церкви и могилы мужа.

Разоренное гнездо Голицыных перешло в руки графини Головкиной. Москва узнала об этой фамилии при Алексее Михайловиче после женитьбы безвестного сына тульского помещика на родственнице жены царя Натальи Нарышкиной. Ее троюродный брат Гавриил в детстве подружился с Петром, сопровождал его в походах и боях, рубил корабли на заморских верфях, ведал внешней политикой империи при четырех императорах, был канцлером.

Сын канцлера Михаил сорвался с вершины власти и, после дворцового переворота приговоренный к смертной казни, был сослан и умер в Собачьем Остроге, в Якутии. Его родной брат Александр представлял Россию за границей. После опалы Михаила остался в Голландии, где и умер. Вернувшийся на родину внук канцлера Федор пошел по стопам отца и деда, служил посланником, в столице устраивал придворные церемонии и оставил потомкам ценимые историками «Записки» о царствовании Екатерины II и Павла I.

Графиня Головкина появилась хозяйкой на Никитском бульваре, когда ее муж умер и в Москве наместником царя служил генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын, герой Бородина, правивший городом почти четверть века. При нем, как писал очевидец, «давно мы уже не видим разоренных домов, напротив того, Москва возродилась, стала изящнее, стройнее, нежели была прежде. На тех местах, где многие еще помнят болота, явились прекрасные густые аллеи». Одной из таких аллей стал Никитский бульвар, рассказ о котором я продолжу далее.

«Соловьиный дом». Кто жил в нем?

Указом Павла I по проекту Василия Стасова у Арбатских ворот появилась одна из одиннадцати типовых гостиниц Москвы. Подобные ей двухэтажные здания в стиле классицизма встречали приезжих и у других ворот-площадей на месте сломанного Белого города. До наших дней сохранились три бывшие гостиницы – у Петровских, Сретенских и Покровских Ворот, но утратившие после перестроек классический наряд.

На Арбатской площади гостиницу ХVIII века сломали ради транспортного тоннеля, укоротившего бульвар, где росли деревья времен Александра I. В два ряда липы на аллее шириной около двадцати метров высадили после пожара 1812 года.

Путеводитель по Москве 1831 года описывал Никитский бульвар так: «Днем тут встретите исключительно гуляющих детей с их няньками; вечерами же он служит большей частью для милых свиданий». Ныне, рекламируя выставленные на продажу квартиры, пишут, что бульвар «выделяется обилием зелени и лавочек, а под сенью лип здесь любили гулять Пушкин, Гоголь, Островский и Чайковский».

Да, Пушкин не миновал Никитский бульвар. Когда здесь поселился Гоголь (о чем – далее), актерам Малого театра он блистательно читал «Ревизора», у него бывали Аксаковы, Тургенев. В особняк на бульваре напротив комнат Гоголя, когда там жил директор императорских театров Федор Кокошкин, постоянно наведывались все известные и начинающие актеры, литераторы и музыканты.

О прогулках Чайковского свидетельствует письмо Балакирева, где тот советовал молодому композитору, прежде чем сочинять музыку, «воспламениться планом». После чего предлагал: «Тогда вооружитесь мокроступами и с палкой отправляйтесь шествовать бульварами, начиная с Никитского, проникайтесь вашим планом, и я убежден, что, не доходя Сретенского бульвара, у вас уже будет какая-то тема или какой-нибудь эпизод». Возможно, этим советом Петр Ильич воспользовался.

Подобно Гоголевскому – Никитский бульвар со стороны центра, Белого города, большей частью остался приземистым, каким выглядел в ХIХ веке. А с другой стороны стал многоэтажным, что видно с первого взгляда.

Ворота и бульвар рушили в несколько приемов. В пятую годовщину советской власти, 5 октября 1922 года при жизни Ленина вышло решение исполкома Московского Совета «О сносе ц. Бориса и Глеба на Арбатской пл., как стесняющей движение, и в связи с новой планировкой города». Власти Хамовнического района этот акт вандализма лживо обосновывали интересами народа, утверждая, что «церковь расположена как бы на островке Арбатской площади, причем со всех сторон наблюдается усиленное и беспорядочное движение, грозящее жизни и безопасности проходящим гражданам».

Приговор привели в исполнение в 1930 году, когда началась прокладка линий метро. Первое упоминание о церкви Бориса и Глеба относится к 28 июля 1493 года. Под этим днем летописец помянул о большом московском пожаре: «…и выгоре посад за Неглимною от Духа Святого по Черторыю и по Борис Глеб на Арбате». Церковь Святого Духа стояла на месте наземного вестибюля станции метро «Кропоткинская». Вблизи нее протекал ручей Черторый, упрятанный в ХIХ веке в трубу. Каменной взамен деревянной церковь стала при отце Ивана Грозного, великом князе Василии III. Второй раз ее возвел в камне много строивший при Екатерине II потомственный архитектор Карл Бланк. Ему императрица заказывала в Москве церкви, поручила составить проект Воспитательного дома, самого грандиозного здания города, рассчитанного на десять тысяч подкидышей и сирот, живших с воспитателями и врачами под его крышей до совершеннолетия.

Церковь Бориса и Глеба на месте обветшавшего храма Карл Бланк построил «в ярких формах барокко», благодаря щедрому вкладу Алексея Бестужева-Рюмина, неподкупного вельможи, испытавшего на себе превратности судьбы. Его, вице-канцлера и канцлера, ведавшего дипломатией России, «не запятнавшего себя никакими осязательными доказательствами милостивого расположения иностранных дворов», дважды судили за мнимую государственную измену. Приговаривали к четвертованию и смертной казни. Из ссылки его вернула Екатерина II, пожаловавшая никогда не воевавшему дипломату звание генерал-фельдмаршала. На радостях семидесятилетний приверженец молодой царицы в память о случившемся чуде дал деньги на церковь.

Храм украшал Арбатскую площадь. Купол и шпиль колокольни поднимались над домами бульваров и улиц, окружавших площадь. Борис Пастернак, в молодости живший поблизости, незадолго до смерти помянул церковь в «Вакханалии»:

Город. Зимнее небо.
Тьма. Пролеты ворот.
У Бориса и Глеба
Свет и служба идет.

Это стихотворение-воспоминание он первоначально сочинил в другом размере, с деталями былой жизни, в которой участвовал и как стихотворец, и как прихожанин, ощущая при богослужении запах сосны от шушунов молящихся старух и любуясь золотом риз в «полутьме дымно-сизой»:

В городе хмурится зимнее небо,
Ветер врывается в арки ворот,
Тянутся люди к Борису и Глебу,
Слышится пенье и служба идет…

Шла насильно оборванная служба, как легко подсчитать, 437 лет.

Храм Бориса и Глеба, когда владения на улицах города пронумеровали, получил номер 4. Начинал бульвар с четной стороны дом под номером 2, принадлежавший подмосковной Давыдовской пустыни, старинному монастырю на реке Лопасне у нынешнего города Чехова. Антон Павлович, живший поблизости, приглашая побывать в монастыре, писал: «Поедем в красивую Давыдову пустынь». Ее прелесть, в отличие от красоты храма Бориса и Глеба, сохранилась до наших дней.

Арендовал квартиру в доме № 2 некто Антон Григорьевич Бланк, занимавшийся набивкой чучел и «торговлей птиц», живший здесь с женой и дочерью. Сведений о других обитателях не сохранилось.

В поле зрения фотографов, снимавших лучшие виды Москвы, дом не попадал, его прикрывали стены и купола храма Бориса и Глеба и другой церкви на площади в честь святого Тихона, разделившей участь сотен разрушенных храмов.

О доме на Никитском бульваре, 6, заговорили громко, когда его начали ломать, чтобы построить девятиэтажную гостиницу. Четырехэтажное здание с аркой во двор, декорированное карнизами и лепниной в стиле модерн, стали оплакивать под именем «Соловьиного дома». В прошлом так его никто не звал.

В ХVIII веке владение принадлежало князю Шаховскому Алексею Ивановичу, жившему в 1690–1737 годах, одно время правившему Малороссией, то есть Украиной. Этот князь взял на воспитание осиротевшего племянника Якова, будущего обер-прокурора Синода и генерал-прокурора, автора «Записок». Его признают одним из честнейших сановников своего времени, «примером добродетели». Описывая его жизнь, Александр Радищев в качестве эпиграфа использовал строки Державина:

Закону Божьему послушен,
Чувствителен, великодушен,
Не горд, не подл и не труслив,
К себе строжее, чем к другому,
К поступкам хитрым не ревнив,
Идет лишь по пути прямому.

После пожара Москвы владение принадлежало Федору Федоровичу Кокошкину, драматургу, актеру, переводчику, ревнителю театра. Это имя не кануло в Лету. За молодого дворянина вышла замуж, дочь Ивана Петровича Архарова Варвара. В день коронации Павел I назначил его военным губернатором Москвы, командиром восьми батальонов московского гарнизона. Всего год управлял генерал Москвой, внезапно сосланный императором в деревню без права появления в столицах. Но в историю успели войти «архаровцы», подчиненные губернатора, рьяно исполнявшие не только военные, но и полицейские обязанности. Дом генерала на Пречистенке, по описаниям современников, «был открыт для всех знакомых с утра до вечера. Каждый день у них обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям давались балы».

Прославился в Москве хлебосольством и дом его зятя, Федора. Известность принес ему перевод и переделка в стихах комедии Мольера «Мизантроп». Действие заканчивалось словами героя: «Пойду искать по свету…», предвосхитившими слова Чацкого в «Горе от ума»: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок». На французский язык он перевел элегию Пушкина «Запоздалый лист», написанную поэтом в 22 года:

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты…

Когда «Горе от ума», считавшееся «пасквилем на Москву», в театрах ставить запрещалось, Кокошкин читал комедию в присутствии автора и друзей. Его исполнение пользовалось успехом у самой взыскательной публики, включая членов императорской фамилии.

Записанный в четыре года в сержанты Преображенского полка, Кокошкин недолго числился в армии и вышел в отставку по болезни. Страстью была литература и театр. Его большой гостеприимный дом, где проходили репетиции, ставились пьесы, шла азартная карточная игра, называли «храмом Талии и Мельпомены и вместе с тем богатою гастрономической отелью». У Кокошкина до переезда в Петербург снимал квартиру Николай Карамзин в доме на Воздвиженке, где разросся сквер у «Художественного». Дом на углу этой улицы и Никитском бульваре Кокошкин приобрел позднее, став директором императорских театров.