Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)

Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)
Николай Петрович Аксаков

«Счастлива участь критика, желая ему приходится им?ть д?ло съ такимъ произведенiемъ художественнаго, творчества, которое не только вполн? соотв?тствуетъ готовымъ, уже сложившимся эстетическимъ требованiямъ, но развиваетъ и распространяетъ самыя эти требованiя, ломаетъ и расширяетъ т? готовыя рамки, по которымъ привыкли мы судить и оц?нивать изящное. Критикъ, въ этомъ случа?, не преподаетъ уже только, какъ это часто бываетъ, давно изв?стныя уроки свободному творчеству, но самъ является въ качеств? его участника, вдохновляется имъ и поучается, и ему остается только перелагать порывы свободнаго генiя въ строгую мысль о формахъ прекраснаго, его сущности и значенiи. Если эстетика, какъ наука о прекрасномъ и нуждается въ философско-догматическомъ выраженiи и построенiи, то не подлежитъ, никакому сомн?нiю, что творится она, по преимуществу, не мыслителями-теоретиками и практиками-художниками, свободному творчеству которыхъ она, по временамъ, можетъ открывать новые пути, постановлять новыя задачи, но для котораго никогда никакая наука не можетъ издавать обязательныхъ законовъ, – ст?снять область возможныхъ для него задачъ…» Произведение дается в дореформенном алфавите.

Николай Петрович Аксаков

Людвигъ Кондратовичъ (Вл. Сырокомля)

Счастлива участь критика, желая ему приходится им?ть д?ло съ такимъ произведенiемъ художественнаго, творчества, которое не только вполн? соотв?тствуетъ готовымъ, уже сложившимся эстетическимъ требованiямъ, но развиваетъ и распространяетъ самыя эти требованiя, ломаетъ и расширяетъ т? готовыя рамки, по которымъ привыкли мы судить и оц?нивать изящное. Критикъ, въ этомъ случа?, не преподаетъ уже только, какъ это часто бываетъ, давно изв?стныя уроки свободному творчеству, но самъ является въ качеств? его участника, вдохновляется имъ и поучается, и ему остается только перелагать порывы свободнаго генiя въ строгую мысль о формахъ прекраснаго, его сущности и значенiи. Если эстетика, какъ наука о прекрасномъ и нуждается въ философско-догматическомъ выраженiи и построенiи, то не подлежитъ, никакому сомн?нiю, что творится она, по преимуществу, не мыслителями-теоретиками и практиками-художниками, свободному творчеству которыхъ она, по временамъ, можетъ открывать новые пути, постановлять новыя задачи, но для котораго никогда никакая наука не можетъ издавать обязательныхъ законовъ, – ст?снять область возможныхъ для него задачъ.

Счастлива участь критика, когда приходится встр?чаться ему съ новыми, св?жими отт?нками чувства, новыми, не только не избитыми, но и нев?домыми еще образами, самобытнымъ и оригинальнымъ строемъ воображенiя, новыми, см?лыми, яркими красками, когда творческiй духъ художника обогощаетъ и расширяетъ собственную его душу, вноситъ въ художественный мiръ, задатки дальн?йшаго творчества.

Но, въ особенности плодотворно и особенно сильно совершается обогащенiе и тогда, когда воспрiимчивый и подготовленный взоръ критика не только встр?чаетъ р?дкiя, во всякомъ случа?, «новшества» поэта – индивидуума, а проникаетъ въ художественную оригинальность творчества ц?лаго народа. Въ этомъ случа? ц?лый уже строй новыхъ типовъ, новыхъ образовъ, новыхъ красокъ чувствъ врывается въ его душу, обогащаетъ и расширяетъ художественный его горизонтъ. «Трудъ будетъ нашъ, – а жатва всемiрная», – сказалъ А. С. Хомяковъ, о долго ожидавшейся, картин? Иванова, – и это снова вполн? прим?нимо ко всякому, по истин? художественному, произведенiю, – и вс? народы могутъ быть участниками этой всемiрно-эстетической жатвы. Въ этой общей жатв? проявляется одна изъ сторонъ истиннаго сближенiя народностей. Въ области искусства народы сходятся всего ближе и всего непосредственн?е, смотрятъ другъ на друга лицомъ къ лицу, потому что въ области искусства, и, преимущественно, поэзiи, выражаются не международныя условныя, сд?ланныя отношенiя, а отношенiя народа къ самому себ?, такъ какъ искусство служитъ всегда выраженiемъ самыхъ глубокихъ, самыхъ искреннихъ и непосредственныхъ чувствъ и уб?жденiй.

Но въ своемъ стремленiи достигнуть космополитической общечелов?чности, д?йствительно ли собираемъ мы жатву свою на общечелов?ческой нив?? Порываясь стать на общеевропейскiй уровень, на общеевропейскую точку зр?нiя, толкуя объ общеевропейскомъ сознанiи, д?йствительно всю ли, по крайней м?р?, Европу, д?лаемъ мы нивой для своей жатвы, при посредств? которой строимъ мы свое понятiе объ европеизм?? Не стараемся ли мы, совершенно наоборотъ, только наложить на себя личину издавна установившагося племеннаго аристократизма, подчиниться мiросозерцанiю, выработанному духомъ и потребностями н?которыхъ только, упорно выдвигающихся на горизонт? исторiографiи, племенъ, «три языка только мняще, прочимъ же вс?мъ племенамъ и народамъ сл?пымъ веляще быти и глухимъ» по классическому выраженiю Кирилла – первоучителя славянскаго. Наше понятiе о челов?честв?, европеизм? представляется, такимъ образомъ, понятiемъ отвлеченнымъ, теоретическимъ, и, какъ таковое, оно навязывается ц?лому мiру, ст?сняя свободную жизнь и самостоятельное развитiе каждой народной индивидуальности. Мы не им?емъ, конечно, никакого предуб?жденiя противъ отвлеченныхъ теоретическихъ понятiй, но они теряютъ истинный смыслъ свой и значенiй, когда выставляются въ вид? вид? н?сколькихъ прим?ровъ, которымъ возможно только подражанiе. А теоретическiй характеръ нашихъ ссылокъ на авторитетность общеевропеизма совершенно очевиденъ. Прежде всего, изъ понятiя о челов?к? вообще и понятiя о челов?к? европейскомъ мы заботливо и тщательно исключаемъ самихъ себя и вс? то, что мы сами вносимъ и можемъ вносить въ это общее, родовое понятiе и нарушаемъ, такимъ образомъ, одно изъ существенн?йшихъ условiй логики. Мы получаемъ въ сл?дствiе того ужъ не понятiе о челов?честв? и не понятiе объ Европ?, а понятiе о «челов?честв? минусъ мы сами», о Европ?, за вычетомъ насъ самихъ». Въ ущербъ логик? мы кол?чимъ высокiя и величественныя понятiя выводами узкой, отрывочной теорiи, силимся стеснить свободно-развивающуюся, богатую жизнь, совершенно позабывая, что самыя понятiя, самыя теорiи, растутъ и обогащаются сообразно съ возрастающею массою индивидуальныхъ требованiй, которыя предъявляетъ имъ всегда индивидуально слагающаяся жизнь[1 - Мы вовсе, однако, не нам?реваемся отрицать, что многiя изъ такъ называемыхъ европейскихъ понятiй, – научныхъ, бытовыхъ и государственныхъ, представляютъ сами до себ?, совершенно обязательную силу, и принятiе ихъ отнюдь не нарушаетъ самостоятельности народнаго духа, разум?ется, смотря по тому, какъ совершается самое это принятiе. Но общность, и потому, и обязательность понятiй этихъ вытекаетъ вовсе не изъ европейской ихъ распространенности и европейскаго происхожденiя, а изъ отвлеченно-разумной ихъ оц?нки, которая одна можетъ д?лать ихъ общими и обязательными. Гд? разумъ вступаетъ въ полныя свои права, тамъ уже не можетъ быть р?чи об? авторитетахъ, – все равно, будетъ ли такимъ авторитетомъ индивидуумъ, народъ или искусственно составленное понятiе объ европеизм? и челов?честв?. Гд? д?йствуетъ разумъ, тамъ общность является сама собой, и н?тъ необходимости ст?снять просторъ его подчиненiемъ какому бы то ни было авторитету, для того, чтобы не нарушалось единство. Единство окажется само собою, окажется свободно, но ст?сненiе авторитетами, какъ бы высоки сами по себ? они ни были, или рамками, какъ бы широки не были эти рамки, мертвитъ и уничтожатъ свободную д?ятельность челов?ка точно такъ же, какъ и народа. Ссылка на европеизмъ, какъ на эмпирическое указанiе, эмпирическое данное, то же самое, что ссылка на Аристотеля во времена схоластики, – схоластическое «jurare ad verba magistri» – т?снящее и уничтожающее всякую свободную мысль. Несвободной же мысли быть, разум?ется, не можетъ; она была бы логической нел?постью.].

Мiръ иберiйскаго племени, богатая литература скандинавскихъ народовъ забываются нами точно такъ же, какъ и собственное наше богатство, и, стремясь отъ самихъ себя и собственнаго своего опред?ленiя, мы не получаемъ и соотв?тственнаго вознагражденiя, совершая ущербъ самому себ?. Только въ угоду искусственно-священному, отвлеченному понятiю. Съ понятiемъ о челов?честв? и европейзм? совершается тоже самое, что и съ хваленымъ духомъ времени, о которомъ давно уже сказалъ Гете, что онъ ссть

Vieleicht der Herren eigner Oeist
In dem die Zeiten sich abspiegeln, —

духъ самихъ писателей, въ которомъ времена только отражаются.

И такъ, отказываясь отъ собственной своей индивидуальности, мы не только нарушаемъ самое понятiе объ общемъ, но и не д?лаемся даже причастниками этого условнаго общаго, а, просто на просто принимаемъ на себя личину чужой индивидуальности. Отказъ отъ индивидуальнаго строя собственной своей народности, есть преступленiе противъ челов?чности – crime de l?se – humanitе!

Но, въ особенности, гр?шны мы въ этомъ отношенiи, передъ наибол?е близкими, родственными намъ, племенами славянскими. Мы вс? въ свое время воспитывались на Гете и Шиллер?, на Шекспир? и Байрон?, на герояхъ и произведенiяхъ поэтовъ и романистовъ Францiи, обогащались принятiемъ въ себя индивидуальныхъ особенностей германскаго, англiйскаго и французскаго народнаго духа, и самыя даже литературныя посредственности этихъ народовъ такъ, или иначе, оказывали на насъ свое возд?йствiе. Никакая политика графа Бисмарка или лорда Биконсфильда не можетъ заставить насъ забыть Германiю Шиллера и Гете или Англiю Шекспира, Диккенса и т. п., которые всегда въ сознанiи нашемъ будутъ представляться могучими оправдательными документами народнаго духа. Мы жили когда-то, да и живемъ до сего времени одною братскою жизнью съ этими народами, переживаемъ ихъ внутреннюю народную жизнь, ихъ задушевныя чувства, мысли и стремленiя, потому, что, углублены въ ихъ народность, застаемъ ихъ у себя дома, знакомясь съ искусствомъ ихъ во вс?хъ видахъ и выраженiяхъ, и не можемъ порвать н?котораго родства съ ними, какъ бы тяжелы ни были наши политическiя международныя отношенiя. Но совершенно иначе относимся мы къ племенамъ славянскимъ, родство наше съ которымъ несравненно существенн?е и глубже. Вполн? чуждаясь проявленiя народнаго духа ихъ и всей вообще внутренней ихъ, домашней жизни, будучи совершенно незнакомы съ художественными произведенiями ихъ творчества, мы совершенно естественно можемъ сходиться съ ними только на поприщ? международныхъ, всегда, бол?е или мен?е, искусственныхъ политическихъ отношенiй, а потому и зачастую можемъ вид?ть въ нихъ только политическихъ недоброжелателей или политическiй матерiялъ. А, между т?мъ, истинное сближенiе народностей требуетъ непосредственнаго ихъ ознакомленiя другъ съ другомъ, а такое ознакомленiе можетъ совершиться только черезъ ознакомленiе съ непосредственными произведенiями народнаго творчества, выраженiемъ котораго является область искусства. Скажутъ, конечно, что и наше русское искусство, и наша русская литература, остаются совершенно неизв?стными для большинства, по крайней м?р?, славянскихъ племенъ. Но мало, что еще остается для нихъ неизв?стнымъ, а главное мы говоримъ вовсе не о томъ, что должны д?лать они, а о томъ, что должны д?лать мы. Да и кром? того, показывать прим?ръ къ нравственному сближенiю, протягивать руку, – есть неоспоримое право сильнаго и не только право, но и священная его обязанность.

Отраднымъ въ сл?дствiе того явленiемъ можемъ считать мы русскiй переводъ произведенiй одного изъ величайшихъ поэтовъ Польши – Людвига Кондратовича, изв?стнаго въ литератур? подъ, псевдонимоъ Владислава Сырокомли.

Вопросъ о сущности и значенiи искусства и, преимущественно, поэзiя уже давно, оставляется совершенно въ сторон?, и все, относящееся къ его области, довольно представляется отчасти туманнымъ, а потому мы и чувствуемъ себя обязанными сд?лать н?которую оговорку. Чтобы не представлялося голословнымъ все сказанное нами о значенiи поэзiи, какъ стихiи народнаго сближенiя, сковывающей народности въ одну общую челов?чность при полномъ сохраненiи индивидуальныхъ особенностей каждой.

Д?йствительно-ли въ поэзiи, даже и поэзiи истинной, выражается самая глубь души челов?ческой, души самаго поэта, самая суть всего внутренняго его мiра? Мы полагаемъ, что на этотъ вопросъ отв?тъ можетъ быть только утвердительный. Напрасно пыталися, по временамъ, находить дисгармонiб вн?шней, фактической жизни, жизненныхъ д?янiй поэта съ т?ми выраженiями его души, которыя составляютъ предметъ поэтическаго его творчества, и изъ этого чисто вн?шняго несогласiя выводить заключенiя объ искусственности, д?ланности вс?хъ поэтическихъ его настроенiй, – доказательство лицем?рнаго его отношенiя къ тому, что выставляетъ онъ своею святыней. Такое сужденiе, по меньшей м?р?, близоруко и, во всякомъ уже случа? нев?рно. Разв? вс? д?йствiя челов?ка одинаково сознаются имъ, одинаково имъ прочувствованы, исходятъ, если можно такъ выразиться, изъ одного и того же душевнаго уровня. Одно совершается подъ влiянiемъ охватывающихъ время и общество нравственныхъ в?янiй, совершается, потому безсознательно или полусознательно, другое д?янiе объясняется привычкой, страстью, аффектомъ, временнымъ упадкомъ нравственныхъ силъ и т. п. Все это роняетъ, унижаетъ челов?ка, какъ нравственнаго д?ятеля, служитъ доказательствомъ отсутствiя самонаблюденiя, нравственной строгости, безъ которыхъ челов?къ падаетъ, попускаетъ себ?; но разв? сл?дуетъ отсюда, чтобы он? вовсе умеръ для добра. И вотъ, изъ глубины души его поднимаются чувства несогласныя, можетъ быть, даже совершенно противор?чащiя обычному, обыденному строю его жизни. Нравственное противор?чiе, нравственная дисгармонiя высказываются и выражаются съ полною силой. Это уже не тотъ челов?къ, какимъ вс? его знаютъ; мы подм?чаемъ въ немъ чувства, слышимъ р?чи какъ бы другаго челов?ка и опрометчиво заключаемъ, что это р?чи – для него чуждыя, что эти чувства – ложныя, напускныя, что его поэзiя – искусственна и лицем?рна. Либо въ поэзiи, говоримъ мы, сказывается р?чь лицем?рная, либо въ одномъ челов?к? живутъ два челов?ка, и не челов?къ уже, не личность, а только какая-то отвлеченная часть челов?ка высказываетъ то, что умиляетъ насъ въ его поэзiи.

А, между т?мъ, поэзiя всего бол?е носитъ на себ? отпечатокъ ц?льности, всего бол?е должна быть произведенiемъ ц?лостнаго состоянiя личности. Ч?мъ же и какъ же возстановляется гармонiя при поражающей насъ дисгармонiи? ч?мъ же возстановляется ц?лостность внутренняго мiра, столь необходимая для поэта въ т? минуты, когда, по выраженiю Пушкина, его требуетъ Аполлонъ къ священной жертв?? Отв?тъ на это должна была бы дать намъ психологiя, но, къ сожал?нiю, въ жизни челов?ка существуетъ, между прочимъ, одинъ, нер?дко повторяющiйся, могучiй процессъ, котораго не сыщешь ни въ одной психологiи, процессъ до того важный, что онъ по временамъ переработываетъ всего челов?ка и совершается одинаково – и въ одну минуту, и въ тридцать л?тъ. Этотъ позабываемый и упускаемый изъ виду с?дою, по выраженiю Гёте, теорiею процессъ – на обыденномъ нравственномъ язык? носитъ названiе раскаянья и представляетъ собою н?что до такой степени сложное и важное, что, еслибы мы захот?ли, въ настоящее время, анализировать его передъ глазами нашихъ читателей, мы можетъ, быть должны были бы призвать на помощь чуть ли не вс? данныя, представляемые психологiею. Но призывая на помощь только внутреннiй опытъ каждаго, мы ограничимся одними лишь указанiями на то значенiе, которое играетъ онъ во внутренней жизни поэта. Только люди, съ мелкимъ нравственнымъ идеаломъ, могутъ почитать д?ятельность свою вполн? принаровленной къ своему идеалу, потому что нравственный идеалъ растетъ по м?р? того, какъ мы къ нему приближаемся. Требованiи и стремленiя всегда стоятъ выше ихъ выполненiя. Нравственность достигается только борьбою. Борьба за нравственность составляетъ необходимое условiе самой нравственности, потому что вся нравственность есть только борьба за ея идеалъ, который конечно, удаляется по м?р? нашего приближенiя. Сознанiе этого несоотв?тствiя своего своему же, отъ себя же поставленному идеалу и составляетъ мощь и кр?пость раскаянья, которое, въ чемъ бы ни выражалось оно, – въ словахъ ли апостола Павла о борьб? съ ветхимъ Адамомъ, въ знаменитомъ ли стих? Ювенала

Video meliora proboque,
Deteriora sequor,

или; наконецъ, глубоко-нравственномъ воззванiи нашего Некрасова къ т?ни своей усопшей матери, – всегда и во всякомъ случа? является возстановленiемъ идеала во всей его чистот? и ц?лостности.

Только самоосужденiемъ, раскаянiемъ, полнымъ проявленiемъ неудовлетворенности собою, возстановляется согласность и ц?лостность нравственнаго мiра. Пусть это состоянiе ц?лостности является мимолетнымъ, какъ мимолетно, можетъ быть, и самое самоосужденiе и раскаянiе, пусть завтра же снова втянетъ поэта его обыденная жизнь, но сегодня мы слышимъ голосъ ц?лостнаго челов?ка, и голосъ этотъ исходитъ изъ самой глуби духовнаго его мiра, который только съ поверхности еле-еле затрогиваетъ обыденная его жизнь. Истинность и искренность чувства составляютъ необходимые элементы искусства, безъ которыхъ это посл?днее не можетъ существовать. Если даже и нев?рны слова Сальери у Пушкина, что «генiй и злод?йство – дв? вещи несовм?стныя», то, во всякомъ случа?, можно сказать съ совершенною уже ув?ренностью, что совершенно несовм?стны генiй и самодовольство, ибо только черезъ самонеудовлетворенiе, самоосужденiе и раскаянiе вырабатывается генiй.

* * *

Образцомъ поэта, глубоко чувствующаго вс? изгибы собственной своей души, легко воспринимающаго впечатл?нiя всего, что совершается вокругъ него въ мертвой и живой природ?, и отзывающагося чувствомъ своимъ, а потому и поэзiей на каждое такое впечатл?нiе, можетъ служить Сырокомля. Не только текущая, совершающаяся жизнь, но и историческiя ея ступени, условiя и прецеденты, прошлое, настоящее и грядущее этой жизни находятъ чуткiй отголосокъ въ его душ? и постепенно слагаются въ широко-охватывающiя жизнь очертанiя, полныя роскошныхъ образовъ и художественныхъ яркихъ красокъ.

Вся духовная, нравственная жизнь Сырокомли выражается въ его творчеств?. Вн? своей поэзiи или, точн?е, отд?льно, обособленно отъ поэзiи онъ какъ бы вовсе даже и не жилъ. И глухiе, в?ковые л?са Литвы, и вс? событiя внутренней жизни народно, и всякое слово и преданiе, отъ кого бы то ни было слышанное, и всякiй типъ, случайно имъ встр?ченный, – все это не только отражалось въ воспрiимчивомъ его дух?, д?лалось внутреннимъ его достоянiемъ, но и становилось имъ самимъ, вызывало въ немъ то или иное чувство, а это чувство, въ свою очередь, не оставалось только страдательнымъ состоянiемъ поэта, но и разр?шалось творческою его д?ятельностью. Поэтому, нельзя найти въ природ? и жизни Литвы ни одного явленiя, ни одного предмета, ни одной особенности народнаго быта и характера, ни одного самобытнаго типа или характеристическаго историческаго воспоминанiя, которые не были бы такъ или иначе облюблены и обласканы чувствомъ и думою поэта, не были бы восп?ты его звучнымъ стихомъ. П?сня была точкою встр?чи души поэта со всею окружающею его жизнью. Онъ весь, ц?ликомъ, жилъ въ своей п?сн?, какъ жилъ одною братскою жизнью со вс?мъ, что его окружало; въ п?сн? выражается и горе, и радость этой чуткой души. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ своихъ стихотворенiй – «Гусляръ перехожiй (Lyrnek Woiskowy), всего ярче изображающемъ его отношенiя къ своему собственному творческому дару, что его лира, его «звонкая лира», какъ онъ самъ ее называетъ, представляется ему таящею въ себ? звуки мiра неземнаго, волшебнаго

Линь возьму тебя въ руки, запоютъ твои звуки,
Грудь начнетъ волноваться.
Въ п?сн? радость я чую, п?снью сердце врачую
И гоню горе злое.
Ут?шаешь меня ты, коль отъ хаты до хаты
Обхожу все село я

Она, эта п?сня производитъ на него какое~то магическое возд?йствiе, подчиняя влiянiю своему всю его жизнь, невольно возбуждая его къ творческой д?ятельности.

Отъ тебя н?тъ отбою, не нат?шусь тобою;
Подъ твой звонъ оживая,
Сердце птичкой трепещетъ,
А въ лице такъ и хлещетъ
Кровь моя, огневая.
Пусть рука набол?ла, въ сердц? горе назр?ло,
Но играть буду съ жаромъ….
В?дь ты лира – даръ Божiй; я гусляръ перехожiй
И умру я гусляромъ.

Эта могучая сила п?сни, заглушающая въ челов?к? всякую скорбь и страданiе, возносящая и возвышающая его надъ ними и надъ вс?мъ остальнымъ мiромъ, погружающая его въ мiръ чистаго творчества, помимо вс?хъ жизненныхъ треволненiй, превосходно рисуется въ стихотворенiи «Смерть соловья», гд? подъ видомъ соловья, переселеннаго изъ родныхъ м?стъ въ шумную улицу столицы, задыхающаегося отъ душнаго воздуха и в?чной пыли, терзаемаго несмолкаемымъ шумомъ колесъ, художественно рисуется жизнь самаго поэта.

И подъ уличные крики, топотъ лошадей,
П?сню звонкую защелкалъ узникъ-соловей.
И какъ будто въ бой вступая съ шумомъ городскимъ,
Мыслитъ: «я его осилю голосомъ своимъ»!
Гармонической волною, вольной чередой
Изъ тюрьмы несутся звуки п?сни молодой
……
……
«О, осилю я, осилю шумъ вашъ наконецъ!»
Распаленный состязаньемъ думаетъ п?вецъ.
А на улиц? какъ будто б?днаго дразня,
Все сильн?е говоръ, крики, топотъ, стукотня…
……
Соловью какое д?ло? Изъ груди своей
Звуки вс?, какiе только шевелятся въ ней,
Исторгаетъ онъ, и ноетъ, и болитъ она,
Безпред?льнымъ напряженьемъ вся истощена.
Но п?вецъ не слышитъ боли; въ гордомъ забытьи
Погрузился весь онъ въ звуки чудные свои.
Опьян?лъ отъ вдохновенья, и ч?мъ жгуче, зл?й
Боль въ груди, т?мъ громче, громче свищетъ соловей.
И слаб?я, надрываясь, силы, наконецъ,
Сокрушились, струны въ горл? лопнули; п?вецъ
Заметался въ агонiи и, въ посл?днiй разъ,
Разразился дивной трелью и – на в?къ угасъ.
А на улиц?, къ страданью холодно тупа,
Продолжаетъ суетиться и сновать толпа.
И скрипятъ, гремятъ колеса все сильн?й, сильн?й,
Точно рады, что загубленъ ими соловей.