Истории и легенды старого Петербурга

«Перед выездом из Петербурга, – вспоминал позднее Суворов, – я получил от императрицы депеши для доставления королю, о которых знал, что они весьма важны и безотлагательны. Мне было приказано проехать этот путь как можно скорее, да и самый предмет моей командировки достаточно побуждал меня не мешкать ни одной минуты. Легко понять, сколько мне пришлось вытерпеть от медлительности почтарей в прусских владениях. Я им щедро давал деньги и постоянно твердил, как необходимо мне ехать скорее, – и что же? Я не мог ровно ничего добиться, точно толковал автоматам.

Эта беда дошла до последней крайности, когда я проезжал Померанию, и именно в то время, когда все терпение мое истощилось. В таком-то был я положении, как попался мне почтарь, еще мешкотнее прочих; напрасно я его уговаривал, сулил ему дать побольше на водку, наконец, сердился и грозил: он еще пуще делал проволочки, закуривая свою трубочку и поминутно давая отдыхать лошадям, да вдобавок стал и грубить. Тут, вышед из себя окончательно, я влепил ему тростью с полдюжины плотных ударов, с обещанием наддачи, если он не поедет шибче. Это средство помогло, и возница мой прибавил шагу, но, приехав на следующую станцию, он подал жалобу местным судьям… которые пришли ко мне, с объявлением, что, на основании законов, они обязаны меня задержать до окончания производства дела, начатаго по иску этого просителя; законы же государства безусловно воспрещают проезжающим, под страхом тяжких взысканий, бить почтарей, на которых дано только право жаловаться местному суду.

Я заметил господам судьям, что если они меня остановят, то будут ответственны в гибельных последствиях моей задержки. Я показал им вверенный мне депеши, под императорскою печатью, на имя их государя; кроме того, они увидали на мне орден: все это на них подействовало и они пустили меня ехать далее.

Нетрудно было предвидеть, что они непременно донесут королю обо всем деле, а так как мне приходилось опередить посылку их донесения, то я решился воспользоваться этим преимуществом, чтобы поскорей самому рассказать о моем приключении Фридриху, при первом же с ним свидании. Тотчас по приезде в Бреславль, я был позван к нему и принят как нельзя лучше. Самая благосклонная и приветливая физиономия, величайшая вежливость, выражения лестнаго внимания и удовольствия видеть меня, – вот что встретило и ободрило меня сначала.

При вопросе: „Благополучно ли вы ехали?“ (Avez-vous fait un heureux voyage?), я рассказал ему вкратце, каким образом почтари, – особенно в Померании, – выводили меня из всякаго терпения, и как грубость одного из них довела меня до крайности ударить его, – чем, однакож, сделана ему больше острастка, нежели нанесена боль; далее рассказал я, как местные судьи на следующей станции, удостоверившись в моей необходимости спешно ехать, чтобы своевременно явиться для принятия и исполнения повелений его величества короля, решились не препятствовать продолжению моего пути… С первых же слов моего разсказа, я увидел перед собой совершенно иного человека; никогда в театре сигнальный свисток не производит такой быстрой и противоположной перемены декорации.

Этот человек преобразился мгновенно в серьезно-внимательнаго, холоднаго и строгаго слушателя; он неподвижно и безмолвно выслушал меня до конца, и, когда я кончил, он ледяным тоном произнес только эти немногие слова: „Господин генерал, вы весьма счастливо отделались" (Monsieur le general, vous avez ete fort heureux). И затем он поспешил заговорить о другом, причем мало-помалу вновь принял на себя прежний вид приятнаго собеседника.

Скажу вам, господа, что никогда не понял я так хорошо, как в этом случае, что значит и чем должен быть государь, достойный управлять народами, всегда проникнутый сознанием своих обязанностей и неуклонный в поддержке общественнаго порядка и законов. Пусть почты в его стране устроены в самом деле неудобно для путешественников, – а все-таки, в ожидании, пока не последует правильнаго изменения их к лучшему законодательным путем, – дотоле он обязан не оставлять установленным покровительством своих почтарей, так как отнюдь не в них лично кроется причина зла. Преобразовывайте, улучшайте ваши учреждения, если это нужно и возможно для вас; но до тех пор умейте заставить чтить действующие законы».

К такому заключению пришел тогда А.В. Суворов. Прошло почти двести лет, и его рассуждения почти слово в слово повторил один из героев кинофильма «Белорусский вокзал», роль которого исполнил актер А. Папанов. Это говорит о том, что за истекшие два столетия отношение к законам осталось прежним, о чем свидетельствует и современное, весьма лукавое присловье: строгость законов в России смягчается необязательностью их исполнения.

В народном сознании прочно укоренилась мысль, что чаще всего законы нарушаются как раз теми, кто призван следить за их неуклонным соблюдением. «Всуе законы писать, когда их не исполнять», – гласит старинная пословица, в справедливости коей сомневаться не приходится. До тех пор, пока так будет, закон в нашем Отечестве останется пресловутым дышлом, которое можно повернуть, как кому-то заблагорассудится, и взнузданные лошадки покорно побегут с нужной скоростью в заданном направлении. Но ведь существует и такая пословица: «Недолго той земле стоять, где учнут уставы ломать».

«Продаются люди доброго поведения»

Летом 1771 года в Петербурге произошло примечательное событие, вряд ли, впрочем, обратившее на себя чье-либо особое внимание. В один прекрасный день «Санкт-Петербургские ведомости» в ряду прочих поместили такое объявление: «Отставной подпоручик Алексей Полибии продает карлика, который ростом в 1 аршин 4 вершка, от роду 25 лет, во всех членах имеет порядочное расположение, проворен и забавен; желающим купить, явиться в л. – гв. Семеновском полку в 12 роте, в доме сержанта Александра Полибина».

Это было первое публичное объявление о продаже человека, приравненного к дрессированной обезьяне. Правда, за тринадцать лет до этого, еще в елизаветинское царствование, некая «мадама Губерта», отъезжавшая восвояси и распродававшая ненужный ей домашний скарб, среди зеркал, стеклянной посуды и разной рухляди упомянула также «молодого арапа 13 лет и прочие вещи». Но тогда это выглядело исключением, объяснявшимся тем, что и в более поздние времена, говоря о неграх или «арапах», даже образованные россияне именовали их «человекоподобными жителями Африки» и относились к ним соответственно. Достаточно вспомнить грибоедовскую старуху Хлёстову с ее девкой-арапкой, купленной на ярмарке и поднесенной в подарок услужливым Загорецким!

Разумеется, помещики и прежде торговали своими крепостными оптом и в розницу, но делали это без лишней огласки, не прибегая к газетным оповещениям, как будто стеснялись подобных сделок. По крайней мере, второе объявление, сообщавшее о том, что «близ Харламова мосту в Шестаковом доме продаются две семьи крестьян и четыре лошади», появилось лишь спустя пять лет после первого…

Но постепенно продавать крепостных открыто, с привлечением как можно большего числа покупателей, становилось общепринятым обыкновением. В тишине специально отведенных укромных дворов происходил варварский торг людьми по всем правилам конных рынков: покупатели, как заправские барышники, смотрели продаваемым в зубы, щупали мускулы, интересовались поведением – то бишь норовом живого товара. И это в православной стране, среди народа, слывшего добродушным и мягкосердечным!

В 1780—1790-х годах «Санкт-Петербургские ведомости» изобиловали объявлениями о таких продажах: «Против Владимирской церкви, в доме г. Купреяновой, на особом маленьком дворике, продаются две девки 16 и 19 лет, кои умеют шить, мыть, гладить белье и готовить кушанье…» (1791. № 99); «Во 2 Адмиралтейской части, у Поцелуева мосту, напротив театру, в доме надворного советника Федора Вахтина, на маленьком дворике продаются доброго поведения люди…» (1791. № 82).

Со времен Петра I русский крестьянин шаг за шагом терял остатки свободы, опутываемый паутиной неясных и противоречивых законов, стиравших грань между крепостными людьми и кабальными холопами, добровольно продавшимися в рабство. При Анне Иоанновне они лишились права покупать имения, поступать по своей воле на военную службу, освобождаясь таким образом от крепостной зависимости, заводить фабрики, вступать в откупа и подряды.

И наконец, при вступлении на трон императрицы Елизаветы крепостные освобождаются от присяги на верноподданство: отныне они лишь рабы своего господина, который отвечает за них перед верховной властью, лишенные собственности, инициативы, права выбора.

Однако пока господин сам обязан был государству сначала бессрочной, а затем двадцатипятилетней службой, в положении дворян и крестьян соблюдалось относительное равновесие в распределении тягот. Но вот 18 февраля 1762 года Петр III издал Манифест о вольности дворянства, избавлявший это сословие от обязательной службы. «Не могу изобразить, – рассказывает современник, – какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества; все почти вспрыгались от радости и, благодаря государю, благословляли ту минуту, в которую ему угодно было подписать сей указ». Совсем иные чувства должны были испытывать крепостные, коим еще целый век предстояло томиться в тяжкой неволе, под неусыпным барским оком.

Екатерине II, много сделавшей для укрепления государственного престижа России, принадлежит, к сожалению, и печальная слава поработительницы трех четвертей собственного населения; имея полную возможность упорядочить взаимоотношения помещиков и крестьян строгими рамками закона, она предпочла просто-напросто закрепить господство имущего класса в том виде, как оно сложилось к середине XVIII века, и даже расширить его. В результате крестьянство было низведено до положения рабочего скота, и это в правление государыни, провозгласившей в своем «Наказе» 1767 года положения о свободе и равенстве!

Император Павел, полагавший крепостное состояние наилучшим для крестьян, раздаривал их десятками тысяч; при мягком и гуманном Александре I, несмотря на указ 1803 года о вольных хлебопашцах, позволявший помещикам отпускать крестьян целыми селениями на свободу, положение их ничем не улучшилось. Правда, император запретил публиковать объявления о продаже людей, но сообразительные продавцы тотчас же нашли способ обходить этот запрет: отныне крепостные якобы «отпускались в услужение», хотя всем было ясно, что имеется в виду. Преемник Александра, Николай Павлович, также не облегчил участь крепостных. Исправить или, по крайней мере, сгладить историческую несправедливость по отношению к русскому крестьянству суждено было его сыну, Александру II.

19 февраля 1861 года он подписал Манифест об отмене крепостного права – величайший, хотя и сильно запоздавший законодательный акт, ставший поворотным моментом в дальнейшей истории России. Народ, пробудившийся от долгой спячки, принялся лихорадочно наверстывать упущенное время; оживились промышленность и торговля, из вчерашних бессловесных невольников народился целый класс предпринимателей.

Однако с отменой крепостного права не исчезла привычка к покорному, не рассуждающему повиновению воле «начальников», безграничное, унизительное терпение, глубокая убежденность в том, что «всякая инициатива наказуема», неуважение к человеческой личности. Прав был историк В.О. Ключевский, утверждавший, что «пройдет, быть может, еще целое столетие, пока наша жизнь и мысль освободится от следов этого гнета». Он ошибся лишь в сроках: мы и сегодня продолжаем по капле выдавливать из себя рабов, и сколько еще этих ядовитых капель осталось в нашей крови!

Крепостная действительность уродовала даже такие благородные и похвальные сами по себе склонности, как, например, любовь к театру…

Карабас Барабас родом из Орла

Тяга к театральным представлениям свойственна человеку изначально: с незапамятных времен лицедейство неудержимо влекло к себе и могущественных властелинов, и смиренных рабов. В преддверии близившейся кончины жестокосердый римский император Нерон, предпочитавший актерское ремесло своему основному занятию, обливаясь непритворными слезами, будто бы воскликнул: «Какой великий актер погибает!» Можно лишь пожалеть, что свои чудовищные злодейства он совершал не на театральных подмостках, а в реальной жизни.

Но еще большую привлекательность, чем личное появление на сцене, в глазах некоторых поклонников Мельпомены имело обладание собственным театром, возможность по своему произволу распоряжаться толпой доморощенных актеров, находившихся волею судеб в их полной власти. В условиях русской крепостной действительности это оказывалось вполне осуществимым.

Биография генерала от инфантерии графа Сергея Михайловича Каменского (1771–1835) интересна не столько боевыми подвигами, хотя их тоже было немало, сколько странными причудами, в основном связанными с принадлежавшим ему театром. Не отличавшийся мягкостью и справедливостью отец его, пожалованный императором Павлом в фельдмаршалы, явно и открыто предпочитал своему первенцу Сергею младшего сына, Николая, что с малых лет укореняло в обделенном родительским вниманием мальчике дикий, озлобленный нрав. Впрочем, оба брата получили образование в одном и том же учебном заведении – Сухопутном кадетском корпусе, руководимом в те годы добрым и заботливым графом Ангальтом.

Примечательно, что, отдавая своих отпрысков под крыло этого попечительного наставника, М.Ф. Каменский сказал ему следующие слова: «Вы пролагаете юношам вашим путь к славе и трудам; вы и в стенах кадетского корпуса продолжаете те подвиги, которыми увековечили имя ваше в борьбе вашего короля с саксонцами; шпагой своей вы пожинали лавры, а человеколюбием привлекли сердца. Примите и моих сыновей под свое руководство, – а затем, обратясь к сыновьям, прибавил: – Поцелуйте руку, которая всегда миловала побежденных неприятелей». Из этого можно сделать вывод, что главной добродетелью вспыльчивый, безжалостный к людям граф почитал милосердие и человеколюбие!

С.М. Каменский

На протяжении всей своей дальнейшей жизни Сергей Михайлович не отличался ни тем ни другим, зато воевал, надо отдать ему должное, успешно и мужественно. В 1810 году в результате штурма под его командованием пала турецкая крепость Базарджик. В честь знаменательного события офицерам были пожалованы специально изготовленные золотые кресты, а солдатам – серебряные медали. В том же году, после победы под Шумлой, ранее произведенный в генералы от инфантерии граф удостоился редкой и высокой награды – ордена Святого Георгия 2-й степени.

Однако, несмотря на всю доблесть и отвагу, он не пользовался любовью солдат и уважением товарищей, а неумение твердо следовать воинской дисциплине и разные непозволительные чудачества навлекли на него неудовольствие начальства. Лишь старания младшего, не любимого им брата Николая Михайловича, у которого, к своему великому неудовольствию, граф оказался в прямом подчинении, спасли его от серьезных служебных неприятностей. В Отечественную войну 1812 года С.М. Каменский оказался в тени и вынужден был «по болезни» сдать командование корпусом другому генералу.

В 1822 году Сергей Михайлович, унаследовавший большую часть родового состояния после отца и безвременно скончавшегося брата, вышел в отставку и поселился в своем родном Орле, изумляя горожан необычным образом жизни. Владелец 7 тысяч крестьянских душ, он мог позволить себе роскошь держать 400 человек дворовых и, разумеется, собственный театр, которому посвящал весь свой неограниченный досуг. Постепенно это увлечение превратилось у него в манию, и он стал своеобразной достопримечательностью не только для местных обывателей, но также для всех приезжих.

Благодаря свидетельствам современников многие впечатляющие факты из жизни этого диковинного театрала-самодура дошли до нас. Вот что рассказывает один из них: «Любопытнее всего были в Орле дом и публичный театр графа Сергея Михайловича Каменскаго (сына фельдмаршала), состоявший из его крепостных людей, с платою за вход, с печатными афишками, и с полным оркестром также из крепостных. Таковыми же были живописцы, декорации и машинисты. В театре давались комедии, водевили, слезливый драмы, даже оперы и балеты доморощенными, бесталанными и безголосными графскими артистами; они не отваживались только на трагедии. Театр с домом, где жил граф, и все службы занимали огромный четырехугольник, чуть ли не целый квартал на Соборной площади. Строения были все одноэтажный и деревянный с колоннами, с отвалившейся на них штукатуркой, и уже при мне здания все начинали гнить. Внутренняя отделка театра была еще изрядная, с бенуарами, двумя… ярусами лож и с райком; кресла под номерами, передние ряды дороже остальных…Были при театре капельдинеры, (как следует) в ливрейных фраках с разными воротниками. При однообразии жизни в губернском городе, театр этот был немалым развлечением для нас военных».

Хозяин всегда усаживался в первом ряду кресел, а семейство его – в средней ложе, устроенной наподобие царской. Продажей билетов занимался особый кассир, но очевидцы утверждали, что в былые времена граф, не снимая Георгиевского креста, сам усаживался у кассы и собственноручно торговал билетами. Однажды известный своими шалостями юнкер, граф Мантейфель, в уплату за ложу бельэтажа привез в кассу огромный мешок с медными деньгами; чтобы пересчитать их, потребовалось много времени, – пришлось даже временно прекратить продажу, отказать же шутнику было жалко, поскольку цена ложи составляла довольно значительную сумму.