Истории и легенды старого Петербурга

До сих пор считалось, что первым подобного рода экспонатом явилась «панорама госпожи Латур», выставленная в 1820-м в деревянной ротонде, установленной на углу Большой Морской и Кирпичного переулка. Вниманию зрителей предлагалось полотно, написанное венским художником, академиком Штейнигером, которое изображало панораму Парижа 1814 года, во время пребывания там союзных войск. Картина писалась с натуры, с высоты одного из флигелей дворца Тюильри.

Париж был представлен на ней в дни крушения наполеоновской империи, в чем зритель мог убедиться собственными глазами, то любуясь «мужественными пруссаками в синих колетах» и казаками, «несущимися как вихрь», то разглядывая «безобразного башкирца» в окружении толпы зевак. Все это изображалось на фоне парижских дворцов, церковных куполов и прочих достопримечательностей.

Но оказывается, петербуржцы уже видели подобную панораму полутора десятком лет ранее! Правда, исторические аксессуары были в то время совсем иными: звезда Наполеона еще только восходила. Зато все остальное отличалось большим сходством, о чем судить самому читателю.

В № 69, от 26 августа 1804 года, «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали следующее объявление: «Учреждение „Панорама в Париже" прислало нынешним летом в Санкт-Петербург одну из превосходнейших своих картин, представляющих город Париж с его окрестностями. Снят оной из флигеля Тюллерийского, ближайшего к реке, и все изображено на сей картине с удивительною точностью, что только из сего места обозреть было можно. Сверх сего представлено на оной в совершенстве все пространство, от самого неба до земли. Видеть могут возле Императорской библиотеки, ежедневно от 8 утра до вечера; за вход платится по 1 руб. 25 коп.».

Новинка, как и следовало ожидать, имела большой успех. Несмотря на весьма солидную плату, в посетителях недостатка не было. Тем не менее устроители сочли нужным поместить в очередном номере газеты дополнительное и довольно пространное рекламное объявление, фрагменты которого и приводим: «Директор Панорамы видел с удовольствием, но без удивления, что почтенная публика отдавала справедливость картине, о коей пропечатано в прошлых Ведомостях и которой в прошедшем годе удивлялись все парижские художники… Люди, гуляющие в прекрасном Тюллерийском саду и находящиеся на улицах, подают справедливое понятие о Париже. Чтобы возвысить изящество оной, представлен смотр войск, каковой имел Бонапарте в Европе: Бонапарте представлен тут впереди своих штаб-офицеров в консульской одежде…»

Совершенно очевидно, что изображенный на картине смотр войск, производимый Наполеоном, имел целью не только «возвысить изящество оной», но и дать понять царю Александру I, с кем ему, в случае чего, придется иметь дело. Кстати говоря, к моменту прибытия панорамы в Петербург Бонапарт уже успел принять титул «императора французов», поэтому пропагандистское значение сего полотна несомненно.

Панорама демонстрировалась в специально построенном для нее деревянном здании, стоявшем на Садовой улице, близ ее пересечения с Невским проспектом, рядом со старейшим, угловым корпусом Публичной библиотеки (в 1808–1810 годах на этом месте возведен дом № 18 по Садовой). Это была первая панорама, появившаяся в Петербурге, и уже поэтому она вызывала большой интерес, хотя изображала чужой город и события, в ту пору еще далекие сердцу русского человека.

Насколько ближе должна была показаться вторая показанная в столице панорама, о которой известили горожан те же «Санкт-Петербургские ведомости» 31 марта 1805 года: «Почтенная публика чрез сие извещается, что большую панораму, представляющую переход Российской армии под предводительством фельдмаршала князя Суворова чрез гору Сан Готард и занятие Дьявольского моста, можно видеть ежедневно от 10 часов до полудня до 5 часов вечера в доме, бывшем Воронцова, а ныне принадлежащем Капитулу ордена ев. Иоанна Иерусалимского, что против Гостиного двора, идучи от Невской перспективы к Сенной. Картина длиною 96 аглинских футов, а вышиною 24 фута. Лица на оной представлены в человеческий рост и в возможнейшем сходстве».

Российская национальная библиотека. Современное фото

Выходит, что у знаменитой суриковской картины на тот же сюжет существовала далекая предшественница! К сожалению, в объявлении не указано имя ее создателя, и остается лишь догадываться о нем. Скорее всего, это был если и не русский художник, то, по крайней мере, долго живший в России, как, к примеру, Джон Аткинсон, написавший для императора Павла несколько полотен из русской истории, а также портреты самого царя и Суворова. Он же является автором широко известной панорамы Петербурга и многих батальных картин. Интересное совпадение: произведение, посвященное подвигу суворовских чудо-богатырей, большинство из которых в ту пору еще здравствовало, демонстрировалось в здании, где полтора века спустя разместят Суворовское училище.

Деревянное сооружение, стоявшее рядом с Публичной библиотекой, просуществовало всего три года. После панорамы Парижа в нем выставлялись уже изображения российских городов, как видно из объявления, опубликованного в № 35, от 30 апреля 1807 года: «На Невском проспекте, подле Императорской библиотеки, в деревянном строении показываются панорамы: столичного города Москвы и губернского города Риги. Видеть оные можно всякий день от 10 часов утра до вечера. Вид города Москвы снят от дома тамошнего Главнокомандующего, а Риги от таможенного дому, подле мосту на реке Двине. Оба города представляют с лучшими округами приятнейшие виды и с натуральным местоположением сходны. За вход платят по 1 рублю 50 коп. за оба вида».

Спустя несколько месяцев, осенью того же года, в газете появилось коротенькое объявление: «Подле Императорской библиотеки, против Гостиного двора зеркальной линии, продается дом, где прежде была панорама…» Вскоре кто-то купил его на слом, и здание прекратило свое существование.

А незадолго до появления первой панорамы многие петербуржцы стали свидетелями необычайного события.

Полеты на воздушном шаре

В октябре 1802 года жителям Северной столицы предлагалось невиданное дотоле зрелище: полет на воздушном шаре. Прибывший из Богемии некий профессор Черни через «Санкт-Петербургские ведомости» уведомлял почтенную публику, что он «воздушное свое путешествие с аэростатическою машиною назначил 16 числа сего октября месяца» и что «поднятие воздушного шара на воздух последует в саду 1-го Шляхетного корпуса».

Очевидно, профессор допустил какие-то проволочки, чем вывел из себя тогдашнего военного губернатора графа М.Ф. Каменского, известного своим крутым и деспотическим нравом; 15 октября тот отдал полицейскому надзирателю Васильевской части короткий и категорический приказ: «Скажи профессору Черни, что на завтрашний день шар его может наедаться на месте, но послезавтра в 11 часов поутру хоть тресни, хоть он сам профессор роди, а шар его лети».

Однако грозный начальственный окрик не помог, и шар не полетел. Собравшиеся зрители были разочарованы, а маэстро Черни пришлось с конфузом убираться восвояси.

Весной следующего года, к празднованию столетнего юбилея столицы, в Петербург прибыл знаменитый французский воздухоплаватель А.-Ж. Гарнерен, чтобы показать местным жителям свое искусство. Еще до его приезда один из студентов Медицинской академии сделал небольшой шар и в присутствии императора Александра I запустил его в воздух. Опыт прошел не совсем удачно – поднявшись на большую высоту, шар лопнул, потому что не имел отдушников. Тем не менее изобретательный студент заслужил всеобщую похвалу и одобрение самого государя, превзойдя по всем статьям незадачливого богемца.

Полет на воздушном шаре для наблюдения солнечного затмения

Первоначально Гарнерен продемонстрировал свое искусство в Павловске для супруги и матери царя, использовав при этом маленький шар, к которому была привязана кошка с зонтиком, выполнявшим роль парашюта. Когда шар поднялся в воздух, специально прикрепленный к нему зажженный фитиль, догорев, пережег путы, привязывавшие кошку к шару, и путешественница благополучно опустилась на землю, удостоившись высочайшего внимания: ее, дрожавшую от страха и пережитых волнений, представили обеим императрицам, изволившим погладить и приласкать пронзительно мяукавшую аэронавтку.

О том, как происходил полет самого Гарнерена, можно узнать из письма известного ученого и столь же известного мемуариста А.Т. Болотова от 2 июля 1803 года; Андрею Тимофеевичу как раз в ту пору довелось побывать в столице по делам. Приведу наиболее красочные выдержки из его описания: «Пускание шара представило всему здешнему городу действительно весьма пышное, величественное и приятное зрелище. Все жители от мала до велика насмотрелися оного и не могли оным довольно налюбоваться. Пункт времени назначен был к тому б часов после полудни, а место избрано и приготовлено было на Васильевском острове посреди кадетского сада. Тут вокруг того места, где назначено было пускать шар… поставлено было 100 кресел, и за каждое из них назначена цена по 25 рублей. За ними поделано из досок на козлах несколько лавок, и все желающие сидеть на них должны были платить по 5 рублей, а за сими прочие зрители должны были стоять на земле и за сие должны были платить по 2 рубля серебром… Все приготовления сделаны были уже с утра. Шар был по обыкновению тафтяной, покрытый лаком кофейного цвета, полосатый, величиною 11 аршин в диаметре, но не совсем круглый, а яйцеобразный и покрытый сеткою. Лодочка, или паче корзин, а для аеронавтов небольшая, сделанная из морского камыша и одетая кожею, чтоб в нужном случае могла и на воде продержать их дня два… В 3 часа отворен был сад для имеющих билеты, но вознесение не раньше воспоследовало, как уже в начале 9-го часа ввечеру. Позамешкались за неприбытием императрицы из Павловского, но Государь приехал уже прежде и с любопытством осматривал все приуготовление… Для царской фамилии поставлен был шатер и кресла, укрытые бархатом. Но Государь почти не сидел на них, а тотчас подошел ближе, и с ним многие и другие. Начало учинено было тем, что Гарнерен поднес к нему наполненный небольшой зеленый тафтяной шар на шнурочке… и Государь пустил его из своих рук. И оный показал всем путь, по которому пойдет большой шар… После сей предварительной забавы… сел Гарнерен в лодочку и с женою, и по поднятии на сажень от земли ухватили несколько человек лодочку за края… И тогда, раскланявшись, г. Гарнерен всем закричал: „Пошел“, – и как люди покинули вдруг, то и пошел он вверх, и прямо можно сказать – величественно и прекрасно, так что все с удовольствием смотрели… Погода была самая лучшая, небо ясное и ветерок самый маленький, и сей самый предписал ему путь от Кадетского корпуса чрез Неву на Зимний дворец, чрез Аничковский и на Невский монастырь. Он поднялся версты на две вверх, но все был очень виден… И какой это везде шум, какое судаченье, какое беганье и глазопяленье у всех было. У простого народа только и было на языке, что это не просто, а дьявольским наваждением. А народа-то, карет-то на всех площадях и набережных и кровлях-то ближних было несметное множество, но сим все и кончилось. Отлетел же он не далее как версты 3 от города и опустился за Невским на Выборгской за Охтою, и если б не подоспели люди, то г. Гарнерен сломил бы себе голову, ибо нанесло его на лес, но спасибо успели люди ухватить за выброшенный им якорь и силою перетащить его чрез лес на болото, а тут прискакали уже кареты и повезли их, дрожащих от стужи и от испуга, ужинать к военному губернатору…»

Так закончился этот полет, имевший столь большой успех у публики. Но выступления Гарнерена не завершились: из Петербурга он отправился в Москву и там произвел не меньший фурор. У француза нашлись и отечественные последователи. Чтобы привлечь еще большее внимание публики, аэронавты стали приглашать желающих принять участие в полете, но таковых оказывалось чрезвычайно мало, и на них смотрели как на бесшабашных сорвиголов.

С годами полеты на воздушном шаре утратили былую сенсационность и стали использоваться в научных целях, к примеру для астрономических наблюдений. Наполнение шаров газом происходило на дворе газового завода на Обводном канале; оттуда и начинали воздухоплаватели свой путь в петербургском небе, проложенный в начале XIX века отважным Гарнереном.

Глава 3

Быт и нравы

Что русскому здорово, то немцу смерть!

Русская баня всегда привлекала внимание иноземцев, дивившихся обычаям непостижимых «московитов». Немецкий путешественник Адам Олеарий, несколько раз посетивший Россию в первой половине XVII века, так описывал увиденное: «Они в состоянии переносить сильный жар, лежат на полке и вениками нагоняют жар на свое тело или трутся ими (это для меня было невыносимо). Когда они совершенно покраснеют и ослабнут от жары до того, что не могут более вынести в бане, то и женщины, и мужчины голые выбегают, окачиваются холодною водой, а зимою валяются в снегу и трут им, точно мылом, свою кожу, а потом опять бегут в горячую баню. Так как бани обыкновенно устраиваются у воды и у рек, то они из горячей бани устремляются в холодную».

Царившая в общественных банях патриархальная простота нравов также изумляла испорченных цивилизацией заезжих гостей. Хотя мыльные помещения для мужчин и женщин были разгорожены бревнами, входили и выходили они через одну и ту же дверь, и лишь некоторые из них прикрывали причинные места вениками…

Прошло полтораста лет, но банные порядки не претерпели за это время ни малейших изменений, несмотря на суровые указы, предписывавшие содержателям публичных бань строить их для обоих полов раздельно и в женские пускать только тех мужчин, которые необходимы для обслуживания, да еще художников и врачей, «приходящих туда для изучения своего искусства».

Бани. Фото середины XIX в.

Но, как свидетельствует француз Ш. Массон в «Секретных записках о России», относящихся к концу XVIII века, «чтобы проникнуть туда, охотники попросту присваивают себе одно из этих званий». Он же повествует далее, что, хотя бани и купальни в Петербурге разделены для обоих полов перегородкою, «многие старые женщины всегда предпочитают вмешиваться в толпу мужчин; да, кроме того, вымывшись в бане, и мужчины и женщины выбегают голышом и вместе бегут окунуться в протекающей сзади бани реке. Тут самые целомудренные женщины прикрываются березовыми вениками, которыми они парились в бане. Когда мужчина хочет вымыться отдельно, его часто моет и парит женщина; она тщательно и с полным равнодушием исполняет эти обязанности. В деревне устройство бань старинное, то есть там все полы и возрасты моются вместе, и семья, состоящая из сорокалетнего отца, тридцатипятилетней матери, двадцатилетнего сына и пятнадцатилетней дочери, ходит в баню, и члены ее взаимно моют и парят друг друга в состоянии невинности первых человеков».

Но если в этом отношении нравы простых россиян сохраняли идиллическую невинность, то в другом они таковыми не были, изрядно упав. Проще говоря, в банях частенько поворовывали, так что, явившись туда одетым и обутым, посетитель рисковал покинуть это заведение голым и босым. По неизвестным причинам банщики не желали брать на себя ответственность за сохранность оставленной одежды и, помещая объявление об открытии торговых бань и наличии при них теплых изб, не забывали сделать в конце многозначительную оговорку: «А кто в оных раздеваться пожелает, те б платье стерегли сами, и что из оного каким-либо образом пропадет или все унесут, за то они ответствовать не обязуются». Тем самым обыватель ставился перед выбором: либо мыться, не снимая одежды, либо, разоблачившись прямо в мыльне, внимательно приглядывать за своим узелком, чтобы не уйти оттуда в чем мать родила.

Если же говорить серьезно, баня всегда играла в жизни простого русского человека огромную роль, являясь наиболее доступным и подручным средством от многих болезней, вызванных тяжелым физическим трудом и непосильными нагрузками. К парной бане детей приучали с малолетства, и она же была мощным закаливающим фактором; именно благодаря ей русские славились силой и выносливостью, легко переносили холод и жару. Впрочем, некоторые иностранцы никак не могли взять в толк причину столь большой привязанности черного люда к бане и даже склонны были усматривать в ней источник многих опасностей для здоровья.

Некий благожелательно настроенный к русским иноземный врач, действуя из лучших побуждений, поместил по этому поводу в «Санкт-Петербургских ведомостях» такое предостерегающее объявление: «Грек Иван Михаилици Ксантопуль примечает, что нижеписанные между простым народом злоупотребления весьма вредны: 1) младенцев парят в обыкновенных банях, 2) женщины почти в самый день родов в баню ходят, 3) парющиеся после чрезвычайного разгорячения окачиваются в ту же минуту холодною водою и 4) в бане и после оной пьют все холодное. Сии обстоятельства, утверждает он по всем опытам, являются пагубными для всех употребляющих…» (Санкт-Петербургские ведомости. 1773. № 39).

Возразить против такого заключения можно лишь старым присловьем: что русскому здорово, то немцу смерть!

Врачи знали толк в рекламе

Если в баню наши пращуры ходили часто и охотно, то о визитах к зубным врачам этого не скажешь. Впрочем, и появились таковые – в нашем понимании этого слова – значительно позже, хотя уже у египетских мумий находили искусственные и запломбированные золотом зубы, а римляне ввели в обиход употребление зубного порошка. На Руси зубоврачебное искусство долгое время отождествлялось с зубодерным; известно, к примеру, как любил им заниматься Петр I, немедленно пускавший в ход подручные щипцы, стоило ему услышать от кого-нибудь из придворных жалобы на зубную боль.

Якоб Штелин приводит по этому поводу любопытный анекдот. Некий камердинер государя, по фамилии Полубояров, желая отомстить своей супруге, которую он не без оснований подозревал в неверности, как-то шепнул Петру, что его камердинерша якобы страждет зубами, но боится неприятной операции по их удалению, а посему терпит боль, признаваясь в том лишь мужу. Отзывчивый к таким заявлениям царь недолго думая велел призвать мнимую страдалицу, пообещав немедленно ей помочь. Тщетно уверяла перепуганная женщина, что зубы у нее ничуть не болят; коварный муж стоял на своем, утверждая обратное. «Вот так каждый раз! – восклицал он. – А стоит лекарю уйти, как она тут же начинает стонать и жаловаться». Тогда государь, не слушая больше уверений своей пациентки, приказал камердинеру держать ее покрепче, после чего заставил несчастную открыть рот и вырвал тот зуб, который показался ему больным. К чести царя, остается добавить, что, когда правда вышла наружу, он повелел примерно наказать Полубоярова за его ложь.

Известно, впрочем, что даже люди богатые, имевшие полную возможность обратиться к заезжим иностранным лекарям и возместить утрату собственных зубов искусственными, не спешили этого делать, предпочитая пугать окружающих голыми деснами. Семен Порошин в своих «Записках», относящихся к 1765 году, отмечает, что однажды за столом у великого князя Павла Петровича, когда речь зашла о «зубной болезни», граф Иван Григорьевич Чернышев, которому к тому времени не исполнилось и сорока лет, продемонстрировал собравшимся свои зубы, присовокупив при этом, что одиннадцати из них уже нет.

А ведь зубные врачи в Петербурге в ту пору были, и лечение не выглядело так, как это описывает Штелин. Первый зубной лекарь, немец Фридрих Гофман, появился в столице еще при Анне Иоанновне, в 1736-м; правда, рекламировал он свое искусство несколько странно – о зубах в его объявлении не было и помину, а говорилось лишь о том, что «у него в доме можно в ванне мыться и употреблять пары из лекарственных трав сделанные». Трудно сказать, какое влияние оказывали эти таинственные пары на зубную боль, но известно, что спустя год чужеземный целитель, вероятно из-за недостатка пациентов, вынужден был тихо отбыть восвояси.

С.А. Порошин

Его коллега, явившись в город двадцать лет спустя, выглядел уже искушенным профессионалом, во всеоружии своего ремесла, мало в чем уступающим современным дантистам. «Санкт-Петербургские ведомости» за 1757 год в № 10 оповещали своих читателей: «Сим объявляется, что приехал сюда искусный и при многих дворах апробованный зубной лекарь, который весьма искусно вынимает зубы и опять вставливает, коими можно действовать так, как родными; он также и очищает их от всякой нечистоты, имеет надежное средство зубную болезнь утолять в момент и зубы хранить; чего ради желающие его к себе призывать, могут найти его в Миллионной улице в доме купца Меэра».

Впервые обывателям предлагалось не только «вынимать» зубы, но и «вставливать» их, вдобавок с заманчивой перспективой «действовать» ими, «как родными»; последнее утверждение вызывает сомнение и сделано явно в рекламных целях.

В дальнейшем подобные объявления встречаются все чаще; зубные врачи перестают быть диковиной на манер странствующих фокусников и штукарей, их начинают приглашать на постоянную работу в учебные заведения, и они обязуются принимать по определенным дням бесплатных больных. Например, господин дю Брель, «врач сухопутного шляхетного кадетского корпуса и общества благородных девиц», извещал, что «по вторникам и пятницам по полудни с 2 до 5 часов пользовать будет в зубных болезнях неимущих без всякой за то платы» (Санкт-Петербургские ведомости. 1777. № 54).

Попутно начинают продаваться чудодейственные зубные порошки, от которых, как гласит одно из объявлений, «зубы белизною делаются снегу подобными». Да, зубные врачи всегда знали толк в рекламе!

В не меньшей степени этим искусством владели и заезжие учителя. Не всегда действительность оправдывала их радужные обещания, и порой случались забавные и не очень забавные казусы…

В чужой монастырь со своим уставом

Начиная с середины XVIII века в Петербург все чаще стали наезжать иностранцы, предлагавшие свои услуги в воспитании дворянских детей, обучении французскому языку, заморским танцам, «политесу», а заодно и разным прочим наукам. Столичные «Ведомости» запестрели объявлениями вроде нижеследующего: «Чрез сие объявляется, что ежели кто желает отдать обучать детей женска полу швальному искусству, французскому языку, танцовать, рисовать и на музыке, также и политичному обхождению, те могут явиться в доме Армянского купца Ивана Алексеева Измайлова, близ церкви Вознесения в Дворянской улице» (Санкт-Петербургские ведомости. 1752. № 581).

Желающих было предостаточно: обойтись без иностранных учителей казалось немыслимым, и, если позволяли средства, таковые нанимались для каждого предмета в отдельности, а если нет – довольствовались и одним, учившим всему сразу, «шитью, арифметике, экономии, танцованию, истории и географии, а притом и читанию ведомостей», как значилось в одном из объявлений 1750-х годов. Разумеется, при таком комплексном методе, говоря современным языком, страдало качество, но тут уж делать было нечего: по одежке протягивали ножки.

Бывало, впрочем, что и богатые баре экономили на обучении своих чад, не видя особой нужды в науках. Известный московский хлебосол и патриарх князь Ю.В. Долгорукий (1740–1830), доживший до девяностолетнего возраста, любил повторять знакомым молодым людям: «Учитесь, друзья, учитесь! Счастливы вы, что у вас так много учителей. В наше время было не то: брата да меня итальянец Замбони учил всему за сто рублей в год!»