Подлинные записки Алексея Ивановича Ермакова

У Спаса в лесу лазил на высокие сосны за вороньими яйцами. На верхушке ветер качает, как на качелях. Жутко, но весело! Один раз мальчишки украли сапоги, пока я лазил на гнезда, домой пришел босиком. Мать журила сильно, хотя сапоги на другой день нашлись – принесли родители того мальчика, который их стащил. Я был большой любитель гусей содержать, гусынь – на яйца. Следить за выводком – это уж я никого не подпущу. Один раз поехал к товарищу – он жил у нас на хлебах, верст за семь от города – на Пасху в гости на неделю, а у меня гусенята выводились. День прожил, а ночью такой поднял плач, что отец мальчика принужден был привезти меня обратно. Счастливое детство! Дожил до семидесятилетнего возраста, а как будто это было вчера.

Наконец и наступил роковой день моего отъезда в Москву. Это было осенью 1878 года. Слез при прощании с матушкой, братьями и сестрами пролитых было без конца. Вынесли меня в повозку, без памяти плакал я на протяжении 180 верст до Ломова, так что у отца была мысль: если не успокоюсь до железной дороги (оставалось 20 верст), то вернуться обратно, но я, видимо, уже выплакал все слезы, затих. Отец порадовал меня, что заедем к дедушке с бабушкой погостить. Это развеселило меня. Видно, воля Божия, что не суждено мне жить в родном гнездышке. У дедушки прожили с неделю. Волчка уже не было, утащили волки. Обегал я все знакомые овражки, где когда-то резвился. Побывали у всех родственников, все жалели меня, мало слов!

Приезд в Москву. Жизнь у Мосолова и Ежова

Вот и Москва! Какой громадный город! Сколько народу! И все куда-то спешат! Приехали к родственнику. Жил он в Преображенском на Генеральной улице[5 - Генеральная улица в 1926 году была переименована в Электрозаводскую улицу.], в доме Белозерова. Семья его – жена молодая третья и три девицы от второй жены – пригласили нас обедать. За столом я себя чувствовал неловко, все они такие затянутые, на меня не обращали внимания. Просидел я весь обед молча. Отец переговорил с хозяином (звали его Мосолов Василий Иванович), распростился со мной, благословил. Велел всех слушаться, дал 3 рубля на марки, чтоб чаще писал письма, и уехал.

Хозяйка, звали ее Варвара Николавна, поинтересовалась, какие у меня вещи. Я открыл чемоданчик, где лежали 4 пары белья, полдюжины носовых платков, полдюжины чулок, 4 полотенца, небольшая иконка Казанской Богоматери. Указала в коридоре сундук горбатый, прикрытый ковром: «На нем ты будешь спать. Горб заложи своим чемоданом, подушку, одеяло и простыню я принесу. Обедать и чай пить будешь на кухне с кухаркой. Помогай ей чистить ножи и вытирать посуду, а с Василием, это ее муж, поедешь завтра в город».

В 7.30 утра мы с Василием Ивановичем поехали в город на конке. Станция стоила 3 копейки, до города было верст 12, за три станции проезд стоил 9 копеек.

Лавка была в ветошном ряду – это был длинный ряд лавок, ширина между ними была не более 12 аршин. Посередине проходила водосточная труба, покрытая чугунными плитами. Лавки холодные, двери открыты наружу. В ряду народу толпилось очень много. Тут были и приказчики, и покупатели, и разносчики, продававшие всякую снедь. Еда и чаепитие происходит тут же. Покупаешь жареной колбасы на 5 копеек и белый хлеб за 3 копейки – и сыт. На обед выдавали 10 копеек. Палатка наша, где торговали, длиною 8 аршин, шириною 5 аршин, была на втором этаже. На полках лежало несколько кусков шерстяной материи своего производства. Товару было всего рублей на тысячу. Покупателей ловили проходящих по ряду, так что все время приходилось стоять внизу в ряду и зазывать их, схватывая за рукав, за что часто получал от них тумака. Ему и товару-то не нужно, а ты его тащишь.

У Мосолова был компаньон Ежов Иван Федорович, который заведовал торговлей, а сам он заведовал фабрикой, в город ездил редко. Я поступил в науку к Ежову. Парень был видный, лет сорока, любил выпить, большой бабник, несмотря на то, что недавно женился и имел уже двух девочек: одного года и двух лет. Жена его Варвара Семеновна лет двадцати пяти, красивая блондинка. Жили они вместе с нами в Преображенском, в доме Белозерова. В одной квартире с Мосоловым жила с ним мать его – бабушка Дарья. Ворчливая старуха, допекала меня. Не успевал прийти из лавки, а она уже зовет, чтобы понянчил ребят. Так что мне приходилось обслуживать две семьи.

День начинался так: вставал в 6 часов утра, чистил хозяевам сапоги и одежду, которые лежали у дверей спальни на стуле, затем пил чай с черным хлебом на кухне с кухаркой; бабушка Дарья вручала 30 копеек на проезд и обед, давала поручения купить ей то сосков для ребят, то ниток-иголок; отправлялся в город, садился на конку наверх (внизу проезд стоил 5 копеек), бывало, здорово мочило дождем. В город приезжал часам к девяти. Вскоре приезжал Ежов, отпирали палатку; я выметал пол, попрыскав водой, отряхивал веничком пыль с товара, стирал пыль с прилавка, отправлялся за кипятком с чайником в «Бубновскую дыру»[6 - Бубновская дыра – так называлось подвальное помещение трактира Бубнова, который находился по адресу Ветошный переулок, дом 7. «Помещение „дыры“ состояло из большого подвала с низким сводчатым потолком, без окон, перегороженное тонкими деревянными перегородками на маленькие отделения, похожие на пароходные каюты. В каждом таком отделении, освещенном газовым рожком, стоял посередине стол с залитой вином грязной скатертью и кругом его четыре стула. Другой мебели там не было. В этих темных, грязных и душных помещениях ежедневно с самого раннего утра и до поздней ночи происходило непробудное пьянство купцов» (Романюк С. К. Из истории московских переулков. М., 1988).], где кипятился куб, пили чай с Ежовым, затем оба спускались вниз в ряд ловить покупателей. Иногда торговали в день рублей на 300, а часто бывали и без почину. Весь день стоишь в ряду, там же закусываешь и пьешь чай зимой! Очень холодно, отморозил щеки, нос и руки. Чтобы согреться, протягивали по ряду веревку, тянули – веревка обрывалась, валились на пол, качали друг друга за головы, иногда некоторые так увлекались, что и дрались, захлестывали жидов веревкой, стон стоял в ряду.

Помню разносчика, кричащего «Прохладительный баварский квас»[7 - Баварский квас – квас из красного ячменного солода, пшеничной муки и патоки.], и стоило ему крикнуть «Тпру теща», как он начинал ругаться, чем вызывал смех всего ряда. Так проходили дни. Ежов больше сидел в Троицком трактире, грелся за графинчиком, а обо мне и забывал. Лавки запирались, сторожа кричали «Запирать! Спускаем собак!», а я все дрожу в ряду. Случился звон Спасских часов, вот уже проиграли «Коль славен наш Господь в Сионе», а его все нет. Плачу, лавку бросить нельзя, прошу сторожа сходить за ним в трактир; приходит, запираем лавку; промерзнув, бегу домой пешком. Согрелся и гривенник сэкономил.

Вечером хозяева пообедают, мы тоже. Начинается мытье посуды. Кухарка моет, а я вытираю тарелки, чашки, ножи и вилки, а там бабушка Дарья кричит: «Олеша, иди скорей! Где ты запропастился? Помоги качать ребят, а то я совсем измучилась». Иду, в душе ругая эту старую ведьму. Иногда, качая ребят, я сам засыпал. Большого труда стоило старухе разбудить меня. Ребята орут, а я сплю. Попадало сильно за это.

Не забуду один случай. Мосолову один знакомый предложил купить куль угля подешевле. Торговал он верст за 7 от нашей квартиры, в Доброй Слободке[8 - Добрая Слободка переименована в улицу Машкова.], и меня послали привезти его на ручной двухколесной тележке, и я, везя уголь, до того надорвался, что напустил полные штаны. Привезя домой, сложил куль в сарай, а штаны вместе с содержимым бросил в выгребную яму, чтоб не быть осмеянным. Принес ведро воды, вымылся, надел чистое, так никто и не узнал об этом случае.

Молодые хозяйки меня любили: я всегда точно исполнял их поручения, покупал в городе им тесемки, нитки, конфеты. Один раз писал письмо матери, входит хозяйка и спрашивает, кому пишу. Я говорю: «Матери». – «Давай припишу», – пишет, что я очень хороший, послушный мальчик, внимательно исполняю все их поручения. Мать над этим письмом много плакала.

Приезжали наши краснослободские купцы, я ходил к ним в номера. Останавливалась и чижовская подводка на Никольской, продавал им свой товар. Один раз продал на 350 рублей. Получил деньги сотенными, принес. Хозяева были в восторге, взяли меня в Сокольники на гулянье, угощали апельсинами, яблоками, плюшками, чаем и сказали, что из меня толк будет.

Фабрика наша размещалась на дворе здесь же, бегал туда смотреть, как работают шерстяную материю. Рабочих было человек двадцать, ткали вручную, для ткани рисунок нужно было выбивать кордон. Я этим делом заинтересовался. Мастер скоро научил меня, чем и избавил меня от нянченья ребят с бабушкой Дарьей. И вечерами, придя из города, я отправлялся в контору фабрики, за выбивкой кордона проводил вечера. За эту работу нужно было платить кордонщику, я же делал эту работу даром. Это же меня избавило от вытирания посуды и чистки ножей и вилок. Из коридора с горбатым сундуком я был переведен в комнату мастера – он был холостой. Жили вдвоем, поставили мне железную кровать с набитым сеном тюфяком. Жизнь мне улыбнулась. Днем в городе, вечер в конторе. Пред бабкой-кухаркой я ходил козырем, показывая язык.

Дела у нас шли неважно, мы не могли конкурировать с более сильными фабриками и медленно прогорали. Поехали на Нижегородскую ярмарку, помещение сняли пополам с суконным фабрикантом Шульцем. Познакомился с его приказчиком, в свободное время помогал им убирать товар, ходил за обедом с судками в столовую. Товаром мы на ярмарке расторговались вчистую, но вырученных денег на уплату долгов не хватило, и у нас описали за долги фабричное имущество: станки, сновальни и все прочее. Торговля ликвидировалась. Прожил я у Мосолова и Ежова полтора года.

На ярмарке мы получили с одного купца за долги лошадь-полукровку за 300 рублей, и мне пришлось ее везти в Серпухов к тестю Мосолова – купцу Плотникову. Взяли товарный вагон, купили пудов 10 сена, пудов 5 соломы для подстилки, парусиновое ведро, отгородили в вагоне половину балясиной и нагрузили, наказав мне, тринадцатилетнему мальчику, кормить и поить ее. Как только прицепили вагон к паровозу и тронулись, лошадь начала биться и прыгать, того гляди перепрыгнет через балясинок. Я в ужасе кричу: «Тпру! Тпру!» – ничего не помогает. Ну, думаю, пропал! Убьют! Плачу, кричу на лошадь. Побесилась-побесилась, успокоилась. Вагон остановился, меня завезли куда-то на запасной путь. Долго я там стоял, озяб, зарылся в сено, вдруг крик: «Где ты, черт, тут?» Поезд ушел, а про меня забыли и уже спохватились на следующей станции, недосчитались одного вагона. Прицепили к паровозу и понеслись догонять состав. Много перетерпел я горя в пути. На станциях стояли долго, лошадь нужно поить. Из вагона выпрыгнешь, а влезть туда с водой никак не ухитришься. Хорошо, что в составе было несколько вагонов со скотом, провожатые помогали мне. На десятые сутки прибыли в Серпухов, где ждал меня приказчик Плотникова. Выгрузили, повели лошадь, привели, на двор высыпали хозяева. Глядя на меня, жена Плотникова, пожилая женщина, заплакала. Я был весь в грязи, не умывался 10 дней и жил на одном хлебе и воде. Дали возможность вымыться, переменить белье, пригласили обедать с собой. Все расспрашивали, как это я в дороге, такой малыш, справился с лошадью. Две девицы ее, Катя и Лиза, за столом, слушая мой рассказ, все плакали.

Прожил я у них, отдыхая, пять дней. По вечерам играли для меня на баяне очень хорошо, пели песню «Чувиль, мой Чувиль» и другие. Я тоже принимал участие. Альт мой хорошо звучал в зале, и весело прожил я эти дни в этой семье. Проводили меня в Москву как близкого, родного. Приехал, рассказал своей хозяйке, какие у нее хорошие родители и сестры.

Дело наше кончилось. Мосолов и Ежов поступили на места, обещались и меня устроить, но пока нужно подождать.

Жизнь у Шульца

Я пошел как-то в амбар к Шульцу. Торговал он на Ильинке в доме Иосифовского монастыря[9 - Иосифовское монастырское подворье было построено силами монахов Иосифо-Волоцкого монастыря в 1883 году по адресу улица Ильинка, дом 7.]. Увидал приказчика его, Широнина Николая Владимировича, которому я помогал на ярмарке, и рассказал про себя, что я без дела. Он говорит: «Подожди, я устрою тебя к себе, лишь поговорю с Шульцем, а ты приходи дня через два». Пришел, представил он меня Шульцу – немец лет 50-и, плохо говорит по-русски. «Ну что же, – говорит, – мальчик, иди ко мне служить. Жить будешь у моего зятя, Петерса Иосифа Игнатьевича, на Маросейке, в Спасо-Голенищевском переулке». На другой день утром я собрал свои пожитки, сел в конку, прибыл в квартиру Петерса. Жена его, совсем еще молодая Мария Николаевна, указала мне место на кухне на сундуке, где я буду спать. Тут же помещались две ее прислуги – кухарка и горничная. Тут я и поселился.

Квартира, которую занимал Петерс, была большая – пять комнат, одну из которых занимал Шульц. Он жил на фабрике в селе Сетунь по Александровской железной дороге, ездил в Москву на лошади. Зимой ноги вставлял в меховой мешок, чтобы не застудить. Квартира была во втором этаже, отапливалась голландскими печами, и вот мне-то пришлось носить дрова. Дровяной сарай был далеко, саженей 150. Я приспособил веревку, носил на спине полен по 16, нош делал ежедневно не менее 8—10, укладывал на площадке черного хода, а в комнаты уж носила горничная. Она и топила печи. Трудно было.

Один помню случай. Попросился я съездить к дедушке в деревню на Пасху. Отпустили, но с условием, чтобы натаскал дров на целую неделю. Осилил. Вставал в 6 утра, носил в течение двух недель Великого Поста ежедневно нош по двадцать пять. Придешь в амбар весь мокрый, точно искупался. В амбаре помещение было теплое, стояла печь кирпичная с железной трубой. Приходилось колоть дрова и топить мне.

Суконное дело я усвоил скоро, узнал сорта товаров. Работали больше картузное сукно дешевого сорта и шивьет. Учился, как заниматься с покупателями. Ходил и к своим краснослободским купцам в номера, приводил их иногда и продавал. Широнин мною был очень доволен, но хозяева меня совсем не замечали. Шульц ездил на фабрики один раз в неделю, а зять Петерс совсем не понимал русский язык, учился говорить. Иногда комичные были сцены. Он мне говорит что-то, а я, вытаращив на него глаза, смотрю и ничего не понимаю, так и разойдемся. Жена его Мария Николаевна пробовала меня учить по-немецки, но ничего не вышло, не хватило у нее терпения.

У Шульца была экономка Варвара, молодая красивая бабенка, часто ездила в город за покупками, продовольствие заказывала к нам в амбар и все расспрашивала меня, не ходят ли к барину ее какие-либо женщины, и раз уговорила его, чтобы он привез меня на фабрику. Угощали меня на славу. Прогостил у нее дня три, ходил на фабрику, смотрел, как работают сукна. Производство было машинное, меня очень интересовало. Очень наказывала, чтобы я смотрел за барином, и чуть что замечу, сообщить ей.

В коридоре квартиры Петерса много было прислуги. Кухарка и горничная зазывали меня писать письма любовникам, на что я был большой мастер. За работу давали деньги, но я никогда не брал, тогда они применяли угощение: орехи, плюшки, виноград, яблоки, конфеты, – часто мне приходилось лакомиться этим.

Приезжали за мной краснослободские купцы, спрашивали у хозяев и увозили в цирк. В то время в цирке Саламонского[10 - Цирк Саламонского был открыт в 1880 году Альбертом Саламонским в Москве на Цветном бульваре. В 1919 цирк Саламонского был национализирован и переименован в 1-й Госцирк.] был знаменательный клоун Танти[11 - Клоун Танти – Танти-Бедини (умер в 1908 году), итальянец по происхождению. На афише в день его бенефиса стояло: «Танти – клоун, наездник, акробат, музыкант». Танти Бедини также вывел на арену свинью, умевшую вальсировать, прыгать через барьер и стрелять из револьвера. Его пародии «Трубадур», «Развеселая компания, или Поездка Тит Титыча с товарищем в «Стрельну», «Английский жокей» имели в свое время большой успех. К. С. Станиславский писал: «Недаром знаменитый Танти-Бедини является в своем представлении почти единственным представителем подлинного гротеска, одного из самых трудных видов искусства, в котором необходимо только существенное и ничего лишнего».]. Смеялись до слез, большая радость была. Ночевал уже у купцов на Чижовском подворье[12 - Чижовское подворье было построено братьями Чижовыми в 1848 году по адресу Никольская улица, дом 8.]. Собирались в один номер все приезжие – любители духовного пения, тут были Белугин, Усанов, Панфилыч и до того увлекались пением, что забывали, что мы не в церкви, а в номерах. Усанов выводил своим дрожащим баритоном «Волною морскою». Приходил коридорный и охлаждал наше пение, говоря, что мешаем соседям спать.

Ездил от Шульца к дедушке в деревню на Пасху, дочь его дала на дорогу 25 рублей. Накупил подарков бабушке и сарафан, двум двоюродным сестрам, которые воспитывались у дедушки – по шерстяному платку, закуски, бутылку красного вина, белого хлеба. Приехал в Коломну, дедушка встречать не выехал. Было самое раздополье. Пошел в трактир, не найду ли попутчика. Смотрю, сидит один пьяненький, нанимает тройку лошадей до села Белых Колодезей. От Жиливо дальше на 1 версту. Я к нему – «Не подвезете ли?» Он: «С удовольствием! И задаром. Садись, угощайся». Смотрю, парень загулял. Едет из Петербурга на родину. Лошадей подали, а я не могу никак его вытащить из трактира. Наконец уселись и поехали, у него полная корзина водки. Доехали до ближайшего села Протопопово, а там девки водят хороводы. «Стой!» – достает из корзинки водку и давай угощать парней и девок. В заключение давай вливать водку в рот лошадям. Насилу я его усадил на тройку. Вспоминаю мужика маленького востроносого – гнался за тройкой версты три, прося поднести стаканчик. Водка была уже вся, но он не верил и бежал до тех пор, пока не свалился.

Приехали в Жиливо к вечеру. Все удивились, что я подкатил на тройке с бубенцами. Компаньон мой взошел к нам в избу, но увидав, что выпить не с кем, быстро улетучился. Дедушка никогда не пил и даже мяса не ел с сорокалетнего возраста. В Севастопольскую кампанию[13 - Речь идет об обороне Севастополя во время Крымской войны 1854—1855 годах.] поехал за солью обоз – сорок лошадей, и были задержаны убирать покойников в Севастополе. Этот ужас так на него повлиял, что он дал зарок не есть мяса.

Вынул я из чемодана подарки, оделил всех, поставил на стол бутылку красного, закуску, конфеты, орехи, пряники. Бабушка и сестры угощались с удовольствием – вино пить бабушка любила. Неделя пасхальная прошла мгновенно. Днем катали яйца, водили хороводы, ходили в гости в село Белые Колодези к Мосолову Сергею Сергеевичу, и никак не мог представить, что одна из сестер его, шестилетняя Люся, будет впоследствии моей женой.

Но Пасха прошла, нужно ехать в Москву. Половодье в полном разгаре, на лошади ехать рискованно, река Ока подошла к самой деревне. Обыкновенно она от деревни была версты на три. Уговорились поплыть на лодке до Коломны по течению верст сорок. Мосолов и еще с ним в компании человек семь москвичей и питерцев пришли за мной, это был день Красной горки. Все они были под сильной мухой, в лодке сидели неспокойно, все время пили водку. Я трясся как осиновый лист. Спасибо, трое гребцов были трезвые. По дороге в селах шли гулянья, водили хороводы. Останавливались почти в каждом селе и везде пили. Как Господь нас сохранил – это чудо! Некоторые настолько были пьяны, что лежали на дне лодки. Страху я натерпелся, плакал, уговаривал, но все бесполезно. Наконец, благополучно доплыли до Коломны. Никогда не забуду этого происшествия.

У Шульца я прожил около года. Сманил меня от него через главного приказчика Широнина купец-суконщик Житков Сергей Иванович, только что женившийся на дочери миллионера Лыжина. Отделился от матери, завел свою торговлю. Широнин поставил условие, что он перейдет только с мальчиком. Я ушел от Шульца, хотя и пугал он меня полицией. Прибыл к Житкову. Жил он на Пятницкой, 4-й Монетчиковский переулок, в доме матери Евдокии Петровны. Поместился я в комнате для приказчика, где стояла свободная железная кровать с матрацем, Широнин же остался у Шульца – он прибавил ему жалованья.

У Житкова

Представился хозяевам. Это была очень молодая красивая пара: ему лет 25, а жене лет 20, первый год женитьбы. Хозяева мне очень понравились, такие ласковые, все расспрашивали меня, как я жил у прежних хозяев. Частенько ходила к ним навещать свою воспитанницу Машеньку экономка Лыжина Настасия Андреевна. Принимали ее с почетом. Евдокия Петровна усаживала с собой обедать, пить чай, угощала вином – была почетной гостьей.

Торговля помещалась на Шуйском подворье[14 - Шуйское подворье было построено по проекту архитектора А. С. Каминского в 1875 году по адресу Никольский переулок, дом 4.] – амбар во втором этаже, отопление паровое, обслуживали два приказчика и артельщик, я был четвертый.

Помимо своего товара у Житкова был на комиссии товар трех клинцовских суконных фабрик: Машковского, братьев Поляковых и Сапожкова. Товару они высылали много, преимущественно серые гимназические сукна, сорта неважные – продавать было трудно. Лучшие клинцовские фабрики – Барышникова и других – остались у матери его, Евдокии Петровны. Дела вел брат его – Николай Иванович. Под высланный товар фабрики требовали денег для производства. Житков, благодаря своей бесхарактерности и боясь, чтобы они не отошли от него, все давал. Средства истощались, несмотря на то что он получил по разуму от матери 25 000 рублей и за женой взял 50 000 рублей. Товару накапливалось очень много, склады все были полны.

Из дома матери мы переехали в дом его тестя Лыжина на Остоженку. Поместились во дворе в деревянном штукатуренном флигеле, выходящем в Мансуровский переулок. Дом двухэтажный, с мезонином. Внизу, в полуподвале, выходящем в переулок, жили холостые приказчики Лыжина; в половине, выходящей на двор, жил священник – старик одинокий, рядом – сестра Лыжина, Мария Ивановна, с двумя детьми, Сережей и Егорушкой, и мужем Александром Ивановичем, которого все звали Дядей. Он изготовлял порошок, чтобы не было вони в сортире и помойных ямах. Делом своим был очень занят, так что, бывало, и не подходи к нему, непременно обругает. Много над ним смеялись. Второй этаж, половину, выходящую в переулок, занимал Сергей Иванович с женой Марьей Александровной; мезонин: одну комнату – кормилица с Сашей, который только что родился; в середине полутемную – я, рядом – кухарка и горничная. Вторую половину, выходящую во двор, занимала мать Александра Ивановича Лыжина, Арина Ивановна, старуха лет под семьдесят с целым штатом каких-то божьих людей. Сам Лыжин с семьей жил в каменном двухэтажном особняке, выходящем на Остоженку. Во дворе – службы, где жили кучера, конюшни, каретный сарай, прачечная, погреб, птичий двор с курятником.

Обязанности мои были отпирать и запирать амбар. Ключи находились у хозяина. Вставал в 7.30 утра, пил с прислугами чай, подходил к двери спальни хозяев, стучать иногда приходилось долго – очень крепко спали, наконец, ключи вылетали из-под двери, и я летел в город, где жили приказчики. Обычные занятия: мести полы, стряхивать пыль с товара, обтирать пыль с полок и прилавков. Артельщик приносил самовар с кипятком – наливать и подавать чай приказчикам, являлись покупатели – подавать и убирать товар; торговля оптовая: отберет купец товару рублей на пятьсот, из них нужно отрезать на костюмы отрезов 30, на брюки – 50, на пальто – 20. Наготовив все это, нужно записать в книгу, проставить цену, отнести переписку в контору, где выписывали счет. Занятие это мне очень нравилось. Часто приказчики забывали показать какой-либо сорт товара, я его доставал с полок и клал на прилавок, давая знать, что этот сорт еще не смотрели. Приказчики меня за это любили. Подавать товар звали меня наперебой. Наши краснослободцы все у нас покупали, познакомили меня с купцами из Темникова, Саранска, Троицка, Наровчата, которых я тоже приводил и продавал товар. Ценили это только приказчики, хозяин это мало видел, занимался больше в конторе. Часто бегал в амбар Лыжина – торговали они на Ильинке, в доме Купеческого общества[15 - Дом Московского Купеческого общества («Посольское подворье») был построен в 1889 – 1890 годах, по проекту архитектора Б. В. Фрейденберга по адресу улица Ильинка, дом 8.].

Посылал меня Житков к своему тестю, Александру Ивановичу, занимать денег на уплату векселей. Лыжин ругался и гнал меня к черту, но отделаться от меня было нелегко. Я говорю, что без денег мне являться не велели, сегодня срок, а завтра вексель поступит в протест к нотариусу. Ругал он своего зятя всячески, денег давал, но мне грозил, что «если ты еще раз, паршивый черт, придешь, то я тебе уши надеру – так и скажи своему хозяину!» Впоследствии, ввиду того что я часто наведывался, он приказал приказчикам не допускать к нему, а взять за шиворот и вытолкнуть за дверь, что они и проделывали. В особенности усердствовал его наперсник Михаил Петрович, прозвали его Петух. И действительно следил: только я, бывало, отворяю дверь в магазин, а он тут как тут. Я кричу, а он вышибает. На нашу возню приходил старший сын хозяина Александр Александрович, разбирал, в чем дело и, если сам был в хорошем духе, докладывал ему. Иногда и удавалось получить, но больше выгоняли. Придет Сергей Иванович, спрашивает: «Ну что?!» Рассказываю, как выгоняли, схватится за голову: «А! Черти, жидомор!» Но пройдет несколько дней, опять посылает. Время шло незаметно.

Зимой запирали рано, электричества еще не было, с лампами торговать – боялись пожара, в 4.30 вечера уже приходил домой.

Житков до того любил спать! Раз амбар заперли, я иду с ключами, на Ильинке встречаю его, едет на извозчике в амбар. Я окрикнул, говорю:

– Заперли, иду домой.

– А! Черт! Садись, поедем!

Дома я узнал, что он, оказывается, только встал и поехал в город.

По праздникам не торговали, времени свободного было много, Марья Александровна давала читать книги.

К кормилице, молодой красивой женщине, ходил муж, которого она угощала. Хозяйка мне наказывала, чтобы я не оставлял их одних, играя с ребенком. Как ни старались они меня удалить, не удавалось, уходил, только проводив мужа.

Финансы наши все истощались. Товар клинцовских фабрикантов стали возить на склады Лыжина, который давал под него четверть стоимости. Дело грозило крахом. До ярмарки кое-как довели, товар отправили в Нижний Новгород. Сняли два помещения, боялись описи, так как векселя уже поступали в протест. Директива была дана скорей расторговаться. Торговали лихо, ценами не стеснялись, лишь бы выручить деньги. Сергей Иванович на ярмарку не приезжал. Наконец, явился судебный пристав, описал товары, находящиеся в лавке на главной улице, про второе же помещение, которое было в Канавине, не узнал (товар этот был весь продан), лавку опечатал, товар сдал нам на хранение. Приказчики уехали в Москву, а я остался охранять товар впредь до распоряжения из Москвы. Хозяина жду. Проходит неделя, вторая, из Москвы ни слуху, ни духу. Повариха, которая доставляла обед, прекратила, деньги ей уплачены не были. Спасибо, рядом торговали Белянковы. Павел Федорович кормил меня, а то бы плохо пришлось. Загоревал я. В одно из воскресений пошел в cобор к обедне, помолиться. Только выхожу из ряда за угол, смотрю, едет на извозчике наш конторщик Сушков Михаил Федорович – увидал меня, машет руками, свистит. Радости моей не было границ. Привез денег на расплату за продовольствие с поставщиками, которые доставляли нам харчи во время ярмарки, мне письмо от Житкова, 100 рублей денег, чтобы ехал к родителям и возвращался в Москву, когда он напишет. Пошли в ресторан обедать, рассказал мне, что в Москве тоже все описали, приказчиков разочли, а он пока остался подводить книги. Товар, списанный на днях, возьмут кредиторы, и он отбывает в Москву. Я сейчас же отправился в номера к краснослободцам, сговорился о поездке домой и стал закупать подарки домашним, и, кажется, никого не обидел, начиная с матери и сестры, и до братьев.

Приехал домой москвичом. Одет был очень прилично: визитка, белые воротнички, галстук. По приезде тотчас же снялись: я, брат Вася в гимназической форме и сестра Таня. Ребятишек уже было много. Я задал матери вопрос: «Неужели это все твои?» Увидал всех своих товарищей, с которыми проводил детство и даже ходил подраться с «блинниками», как звали мы учащихся в духовном училище. Наклали мне здорово, в дороге на лошадях боль ощущалась в боках. Обошли с матерью всех знакомых. Принимали меня и угощали как взрослого, ведь москвич!

Прожил дома месяц с лишним, а письма от Житкова все нет. Отцу нужно ехать в деревню за дедушкой: решил его взять к себе, так как бабушка умерла, и ему одному жить плохо. Мы решили ехать вместе. Заехали сначала в деревню, велим ему все ликвидировать. Пока он будет этим заниматься, отец проедет со мной в Москву, а затем заедет за ним и повезет его в Краснослободск. Свидание мое с дедушкой было последнее, умер он у отца в Краснослободске.

Приехали. Задумался старик, тяжело ему было со всем расстаться. Хозяйство было полное: лошадь, корова, овцы, птица, телеги, сани, сбруя, дом, сад, амбар… «Погоди, – говорит, – Иван! Дай подумать». Слышим, что ночи не спит, все вздыхает. Весь день ходит, все осматривает, видно прощается со всем, с чем прожил до семидесятилетнего возраста. Затем решил, пришел и говорит: «Ну, Иван! Делай со мной, что хошь, видно не суждено мне лечь в родной земле со своей старушкой». Мы уехали в Москву, а он остался все продавать, но выручил, как мне после рассказывал отец, всего 1 200 рублей. Много раздал даром родным.