Выдача преступников

a) любое соглашение, относящееся к договору, которое было достигнуто между всеми участниками в связи с заключением договора;

b) любой документ, составленный одним или несколькими участниками в связи с заключением договора и принятый другими участниками в качестве документа, относящегося к договору.

Наряду с контекстом также учитываются:

a) любое последующее соглашение между участниками относительно толкования договора или применения его положений;

b) последующая практика применения договора, которая устанавливает соглашение участников относительно его толкования;

c) любые соответствующие нормы международного права, применяемые в отношениях между участниками.

В необходимых случаях возможно обращение к дополнительным средствам толкования, в том числе к подготовительным материалам и к обстоятельствам заключения договора, чтобы подтвердить обычное значение, вытекающее из применения изложенных правил, или определить значение, когда толкование в соответствии с данными правилами оставляет значение двусмысленным или неясным либо приводит к результатам, которые являются явно абсурдными или неразумными.[312 - См.: ст. 32 Венской конвенции о праве международных договоров.] Специальное же значение придается термину в том случае, если установлено, что участники имели такое намерение.

Вместе с тем, каким бы ни было значение того или иного термина договора, предполагается, что оно одинаково в каждом аутентичном тексте. Если же сравнение аутентичных текстов обнаруживает расхождение значений, которое не устраняется применением соответствующих правил толкования, принимается то значение, которое, с учетом объекта и целей договора, лучше всего согласовывает эти тексты. Исключение составляют лишь те случаи, когда участники договора условились, что в случае расхождения между этими текстами преимущественную силу будет иметь один из них.

Глава II

Правовая природа экстрадиции

§ 1. О месте экстрадиции в системе права

Правовая природа экстрадиции, предопределяющая отводимое ей место в системе права, трактуется весьма неоднозначно. Как замечает В. М. Волженкина, теоретики «до сих по не определились, к какой отрасли права относить выдачу: к уголовному, уголовно процессуальному или она предмет административной деятельности исполнительной власти».[313 - Волженкина В. М. Выдача в российском уголовном процессе. С. 9–10.]

Большинство авторов сходятся на междисциплинарном характере данного института. Так, еще М. Д. Шаргородский отмечал, что вопрос о выдаче преступников является «смежным для международного, государственного и уголовного права». Однако при этом он подчеркивал, что выдача преступников – это «акт высших органов государственной власти, осуществляющих государственный суверенитет, а не судебный или административный акт. Выдача осуществляется поэтому дипломатическим путем, что устанавливается как законами, так и договорами».[314 - Шаргородский М. Д. Уголовный закон. М., 1948. С. 290, 300.]

Более широкий спектр мнений был представлен позднее И. И. Карпецом, который писал: «Некоторые ученые полагают, что выдача преступников – это чисто административный вопрос, ибо часто решение о ней принимает не суд, а правительство или какой-либо его орган. Следовательно, можно отнести этот институт к административному или государственному праву. В то же время экстрадицию можно рассматривать как элемент уголовно-процессуального права, ибо налицо порядок передачи человека, совершившего преступление, другой стране с соблюдением определенных процессуальных гарантий. Экстрадицию можно считать и частью уголовного права, а именно – института исполнения наказания». Однако, подводя итог рассмотрению проблем выдачи преступников, автор подчеркнул, что «международное уголовное право, как комплексная отрасль права, без этого института существовать не может».[315 - См.: Международное уголовное право // И. П. Блищенко, Р. А. Каламкарян, И. И. Карпец и др. М., 1995. С. 157, 163–164; Международное уголовное право. Учебн. пособие / Под общей ред. В. Н. Кудрявцева. 2-е изд. М., 1999. С. 237, 246.]

Современные авторы более определенно рассматривают выдачу в качестве отдельного института в системе международного уголовного права, указывая на комплексное объединение в нем норм материального и процессуального права.[316 - См.: Васильев Ю. Г. Институт выдачи преступников (экстрадиции) в современном международном праве. М., 2003. С. 68.] При этом в самом международном уголовном праве выдача по давней традиции рассматривается как «акт судебной помощи, оказываемой одним государством другому».[317 - Мартенс Ф. Ф. Современное международное право цивилизованных народов. В 2 т. Т. II. СПб., 1883. С. 381.]

Продолжает пользоваться признанием и давняя традиция выдвижения на первый план процедурных аспектов выдачи, предопределяющая ее трактовку в качестве процессуальной деятельности, содержанием которой является совокупность общих и специально созданных процедур. В наиболее рафинированном виде этот подход был сформулирован Э. Симеоном, который свел выдачу к одному действию – акту передачи, отнеся все остальное к приготовлению к выдаче или к ее последствиям.[318 - Симеон Э. О. О невыдаче собственных подданных: международно-правовое исследование. С. 1.]

Безусловно, акт фактической передачи лица как практическое воплощение его выдачи весьма важен. В УПК РФ ему посвящена ст. 467, в которой предусматривается уведомление иностранного государства о месте, дате и времени передачи выдаваемого лица. Если данное лицо не будет принято в течение 15 суток со дня, установленного для передачи, оно может быть освобождено из-под стражи. Вместе с тем дата передачи может быть перенесена, если

Россия по не зависящим от нее обстоятельствам не может передать подлежащее выдаче лицо или иностранное государство по тем же причинам не может принять его. Во всяком случае лицо подлежит освобождению по истечении 30 суток со дня, установленного для его передачи.

В целом изложенный порядок передачи-приема выдаваемого лица отвечает нормам Европейской конвенции о выдаче, согласно ст. 18 которой в случае удовлетворения запроса о выдаче запрашивающая сторона информируется о месте, дате передачи и периоде времени, в течение которого требуемое лицо задерживалось. Если не зависящие от нее обстоятельства препятствуют одной из сторон в передаче или приеме лица, подлежащего выдаче, она уведомляет другую сторону, после чего они договариваются о новой дате. При соблюдении этого правила применяются положения п. 4 ст. 18, в соответствии с которым лицо, вновь не переданное в указанную дату, может быть освобождено по истечении 15 дней и в любом случае освобождается по истечении 30 дней. После этого запрашиваемая сторона может отказать в его выдаче за то же преступление.

При всей важности изложенной процедуры для обеспечения прав субъектов экстрадиционных отношений и лица, ожидающего передачи под стражей, криминалиста все же больше интересует не столько порядок физической передачи и приема, сколько материальные основания выдачи и пределы уголовной ответственности выданного лица, т. е. как раз то, что предшествует выдаче и следует из нее.

Тем не менее процедурные аспекты выдачи продолжают оставаться на первом плане. Так, Л. Н. Галенская определяет выдачу как «процесс передачи преступника другому государству для применения уголовного наказания».[319 - Галенская Л. Н. Международная борьба с преступностью. С. 122.]

Весьма однозначно высказался на этот счет Р. М. Валеев, который, исходя из деления международного права на две отрасли – международное материальное право и международное процессуальное право, констатировал: «Вопросы выдачи преступников следует отнести к области процессуального права».[320 - Валеев Р. М. Выдача преступников в современном международном праве (Некоторые вопросы теории и практики). Казань, 1976. С. 91.] Схожей точки зрения придерживается В. И. Степаненко.[321 - Степаненко В. И. Международно-правовые аспекты заключения под стражу с целью выдачи иностранному государству // Советское государство и право. 1991. № 11. С. 122.]

Ныне эту позицию активно отстаивает В. М. Волженкина, считая, что даже при согласии с включением выдачи в число институтов уголовного права, ее реализация все равно «требует производства процессуальных действий и непременной процессуальной регламентации взаимодействия с другими странами, что относится только к уголовному процессу». Исходя из этого, она определяет выдачу как процедуру, «согласно которой государство, под чьей юрисдикцией находится преследуемое лицо, совершившее преступление, запрашивает и получает его из страны, где это лицо скрывается, с целью привлечения к уголовной ответственности или исполнения наказания».[322 - Волженкина В. М. 1) Выдача в российском уголовном процессе. С. 17; 2) Нормы международного права в российском уголовном процессе. СПб., 2001. С. 183.]

Заметим, что в современной правовой практике США выдача также определяется как «процедура, посредством которой государство в соответствии с договорными положениями и учетом действующих (в этой стране) ограничений просит другое государство передать ему лицо, обвиняемое в совершении правонарушения, уголовно наказуемого по закону запрашивающего государства, причем указанное лицо на данный момент находится под юрисдикцией запрашиваемого государства, с целью привлечения этого лица к ответственности за выдвинутые против него уголовные обвинения, проведения судебного разбирательства над ним и исполнения вынесенного судебного решения».[323 - Цит. по: Васильев Ю. Г. Институт выдачи преступников (экстрадиции) в современном международном праве. С. 24.]

Сведение такого важного института международного уголовного права, как выдача, к формальной процедуре не может не вызывать возражений. Весьма редко, но в литературе все же встречаются такого рода возражения. Одно из них принадлежит Ю. Г. Васильеву, который считает, что «низведение такого комплексного и насыщенного нормами процессуального и материального порядка института к пониманию простой процедуры представляется с научной и практической точек зрения юридически несостоятельным».[324 - Васильев Ю. Г. Институт выдачи преступников (экстрадиции) в современном международном праве. С. 111.] Б. Велчев также подчеркивает, что «экстрадиция позволяет и государству, к которому направлен запрос, передачей запрашиваемого лица защитить те ценности, которые оно оберегает соответствующими нормами собственного уголовного законодательства».[325 - Велчев Б. «Политическое преступление» в международном уголовном праве // Международная жизнь. 1999. № 5. С. 79–80.]

Наконец, некоторые авторы исходят из того, что выдача лиц, совершивших преступление, точно так же, как амнистия и помилование, обусловливается «не совершением преступления», а осуществляется «по международным, политическим, экономическим и подобным соображениям. Все они не имеют никакого отношения к уголовному праву. Правоприменительные органы либо бывают вообще не причастными к указанным мерам, либо только исполняют принятые другими решения, применяя не сам уголовный закон, а основанные в настоящее время на нем иные нормативные акты».[326 - Благов Е. В. Общая теория применения уголовного права. Ярославль, 2003. С. 38–39.]

Столь неопределенная трактовка выдачи, позволяющая усматривать ее генетическую связь со многими отраслями права, а тем более вовсе отрицающая таковую с уголовным правом, представляется необоснованной по многим основаниям.

Прежде всего, аналогия выдачи с амнистией и помилованием не столько отрицает ее связь с уголовным правом, сколько подтверждает наличие таковой.

Действительно, амнистия и помилование – столь специфичны, что некоторые вообще не считают эти институты уголовно-правовыми, относя их к области государственного права. «Освобождение по амнистии и помилованием, – пишет В. В. Скибицкий, – имеют специфические особенности, выходящие за рамки уголовного права. Амнистия и помилование – специальные акты органов государственной власти по специальным вопросам и должны изучаться соответственно государственным правом».[327 - Скибицкий В. В. Освобождение от уголовной ответственности и отбывания наказания. Киев, 1987. С. 66; см. также: Дурманов Н. Д. Советский уголовный закон. М., 1967. С. 36; Синцова Т. А. Амнистия и помилование в советском государственном праве // Правоведение. 1969. № 6. С. 118–120; Келина С. Г. Теоретические вопросы освобождения от уголовной ответственности. М., 1974. С. 87 и др.]

Бесспорно, в системе существующих в уголовном праве различных видов смягчения положения лиц, совершивших преступления, амнистия и помилование занимают особое место, так как их применение связано с деятельностью высших органов государственной власти. Принятие акта об амнистии обычно относится к ведению высшего органа законодательной власти, а осуществление помилования входит в компетенцию высшего органа исполнительно власти (высшего должностного лица). Но речь-то идет об актах, определяющих участь преступников!

Следовательно, при том, что исходя из компетенции органов, принимающих данные акты, и порядка их принятия амнистия и помилование являются предметом регулирования государственного права, как юридические основания освобождения от уголовной ответственности и наказания, характеристика которых дается в уголовном законе, они безусловно входят в сферу регулирования, опосредуемую уголовным правом. Будучи одним из средств реализации уголовной политики, амнистия неразрывно связана с решением задач, стоящих перед уголовным законодательством. Поэтому такие ее вопросы, как правовая природа, материальные и формальные основания, пределы применения и т. д., не могут быть решены вне рамок уголовного права. Конечно, проще всего адресовать все проблемы, связанные с амнистией, государствоведам, но могут ли они их решить, не занимаясь на специальном уровне таким феноменом, как преступность? А практика последних десятилетий показывает, что акты амнистии в руках государственной власти превратились в своего рода шлюзы, которые с железной регулярностью открываются в ею же возводимой плотине сдерживания. Как этот «сброс» сказывается на уровне преступности в стране, насколько он оправдан? Кто как не криминалисты должны ответить на эти вопросы!

Что касается органов, принимающих решение о выдаче, то даже если таковым является не суд, а органы исполнительной власти, все же чаще всего это правоохранительные органы, в той или иной мере имеющие отношение к осуществлению уголовного преследования. Указанное преследование представляет собой сугубо процессуальную деятельность, осуществляемую стороной обвинения в целях изобличения подозреваемого или обвиняемого в совершении преступления, не имеющую прямого отношения ни к государственному, ни к административному праву. Означает ли это, что экстрадиция является институтом уголовно-процессуального права?

В какой-то мере – да. Но лишь в той, в какой переход уголовной ответственности из возможной в действительную невозможен вне установленной уголовно-процессуальной процедуры. Будучи лишенной своего материального наполнения, эта процедура лишается всякого содержательного смысла.

Видимо, этого обстоятельства не замечает В. М. Волженкина, которая полагает, что «выдача как процессуальная деятельность находится в сфере действия уголовно-процессуального права, поскольку правоотношения возникают при осуществлении государством уголовного преследования путем реализации национального уголовного права при расследовании преступлений, подпадающих под юрисдикцию этого государства».[328 - Волженкина В. М. Выдача в российском уголовном процессе. С. 10, 17.] Здесь удивительным образом все перевернуто с ног на голову. На деле не уголовное преследование осуществляется «путем реализации национального уголовного права», а как раз наоборот – национальное уголовное право реализуется посредством уголовного преследования.

§ 2. Уголовное право как пространственная сфера

Возвращение смысла бессодержательной форме возможно лишь посредством определения ее содержания. Последнее, безусловно, кроется в уголовном праве как отрасли материального права. Следовательно, включение экстрадиции в орбиту уголовно-процессуального права оправдано лишь в той мере, в какой уголовный процесс вторичен по отношению к уголовному праву, а определение процедурных вопросов экстрадиции возможно лишь в связи с вычленением ее уголовно-материального содержания, позволяющего усматривать генетическую связь экстрадиции прежде всего с уголовным правом.

По нашему убеждению, это содержание кроется в учении о действии уголовного закона в пространстве. Но прежде чем извлечь его оттуда, зададимся вопросом: в чем состоят его основные положения и отражают ли они реальный процесс функционирования и взаимодействия правовых систем? Во всяком случае, некоторые из бытующих в данной теории представлений позволяют усомниться в этом.

Судите сами. Скажем, положение ч. 3 ст. 5 УК РСФСР, требовавшее повторного осуждения советского гражданина, совершившего преступление за границей, до недавних пор воспринималось как должное, но кто-нибудь встречался с попыткой его теоретического обоснования, кроме ссылки на принципиальную противоположность советского и буржуазного права?[329 - Наглядным тому примером могут служить рассуждения Р. М. Валеева относительно принципа non bis in idem. «Указанный принцип, – пишет он, – можно считать общепринятым для стран одинаковой правовой системы». Но он «не всегда может быть применен в практике выдачи между социалистическими и капиталистическими странами ввиду большой разницы уголовного законодательства. Поэтому в ст. 5 Основ уголовного законодательства СССР указано, что если граждане Советского Союза, совершившие преступление за границей, понесли наказание за границей, суд может соответственно смягчить назначенное им наказание или полностью освободить виновного от отбытия наказания. В отношениях же между социалистическими странами, правовые системы которых обоснованы на социалистических началах, применение принципа non bis in idem не нарушает их интереса и отвечает общим положениям и целям наказания за совершенное преступление» (Валеев Р. М. Выдача преступников в современном международном праве (Некоторые вопросы теории и практики). Казань, 1976. С. 59–60).] Ныне как должное воспринимается принцип non bis in idem (не дважды за одно и то же), но опять-таки, что лежит в его обосновании кроме рассуждений об общечеловеческих ценностях?

Число таких примеров можно без труда умножить, но дело не в их количестве, а в том, что в логико-правовом отношении учение о действии закона в пространстве представляется явно чужеродным, словно бы существующим вне общего контекста уголовно-правовой доктрины. И это не удивляет, коль скоро на законодательном уровне предписания о пространственном действии уголовного права включались некогда не в материальный, а в процессуальный закон, хотя именно на него они и не распространялись.[330 - Ибо специфика предмета уголовного процесса как самостоятельной отрасли права предопределяет и специфику действия его норм в пространстве, которая в действующем УПК отражена в ст. 2, закрепляющей территориальное действие процессуального закона независимо от места совершения преступления, что естественно для судебной юрисдикции, по определению являющейся исключительно территориальной.]

В доктрине же уголовного права до сих пор принято рассматривать признаки места совершения преступления как факультативные, т. е. не обязательные элементы объективной стороны состава преступления, причем вне всякой их связи с учением о пространственных пределах действия уголовного закона. Словно речь идет о явлениях, обозначаемых похожими словами, но не имеющими между собой ничего общего.

И действительно, если обратиться, например, к составу такого преступления, как убийство, то в ст. 105 Особенной части УК, устанавливающей ответственность за это деяние, ничего не говорится о месте его совершения. Означает ли это, что указанный признак безразличен для квалификации содеянного по данной статье? В некотором смысле – да, но лишь до тех пор, пока мы не столкнемся с убийством, совершенным иностранным гражданином на территории России или российским гражданином в иностранном государстве. Тогда в памяти моментально всплывают соответствующие положения Общей части УК, устанавливающие пределы действия его в пространстве, почему-то до этих пор не ассоциируемые с признаками рассматриваемого состава.

Другое дело, что законодатель, как правило, не считает необходимым локализацию в составе того или иного преступления его пространственной протяженности на просторах России. Такая конкретизация признаков места преступления действительно является не обязательной для всех составов. Однако в тех составах, где они указаны, существование некоторых преступлений напрямую связано с фактом их совершения на ограниченной территории. Например, незаконная охота предполагает конкретное место ее совершения – территорию заповедника, заказника либо зоны экологического бедствия или чрезвычайной экологической ситуации (ч. 1 ст. 258 УК РФ). Но и в данном случае, прежде чем установить необходимый для констатации в содеянном всех признаков состава локальный участок территории (запрещенное место), нужно установить общие ориентиры места (пространства действия российского уголовного закона), дабы соотнести его с местом совершения охоты.

Что же касается общераспространенного заблуждения о факультативности пространственного компонента преступления в рамках учения о составе преступления, то оно зиждется, видимо, на той предпосылке, что состав преступления включает в себя не все присущие преступлению признаки, а лишь те, которые отражены в уголовно-правовой норме. Скажем, известно, что нет беспоследственных преступлений, но есть составы преступлений, в которых последствие не включается в состав. Присутствующая в этом утверждении недоговоренность очевидна: допустим, что нет преступлений, существующих вне пространства, но есть составы преступлений, в которых пространство не включено в число их признаков.

На самом деле нет и не может быть общественно опасных деяний, существующих вне времени и пространства как всеобщих атрибутов бытия социальной материи. А стало быть, не должно существовать и составов преступлений, не включающих в себя признак, указывающий на «территориальную привязку» предусматриваемых ими деяний. Иное возможно лишь в абстракции. В реальности же нет, например, состава кражи вообще, а есть состав кражи по российскому, французскому, германскому и другим уголовным законам. Но состав кражи, как российская модель преступного поведения, применим лишь к кражам, совершенным на российской территории, или к кражам, совершенным вне ее, но гражданами России. Правильно когда-то отмечал А. Н. Трайнин, что «и личность, и собственность, и все объекты ограждаются уголовным законом не “вообще”, вне времени и пространства, а всегда и всюду в системе общественных отношений»,[331 - Трайнин А. Н. Общее учение о составе преступления. М., 1957. С. 128.] т. е. в системе отношений данного государственно (а значит – и территориально, пространственно) организованного общества.

Только непониманием обязательной принадлежности пространственного компонента каждому составу преступления и можно объяснить отмеченный выше факт включения предписаний о действии уголовного права в пространстве не в материальный, а в процессуальный закон (ст. 7 УПК Франции 1808 г., ст. 3 Основ уголовного судопроизводства СССР 1924 г. и др.). А иногда законодатель уступал решение этого вопроса исполнительной или судебной власти, как явствует из декрета СНК РСФСР от 5 сентября 1921 г. «О преступлениях и проступках, совершенных на судах, плавающих под Российским флагом»[332 - Собрание узаконений РСФСР. 1921. № 64. Ст. 471.] или Циркуляра Военной коллегии Верховного Суда СССР от 29 апреля 1926 г. «О применении военными трибуналами уголовных и уголовно-процессуальных кодексов союзных республик при совершении лицами плавающего состава союзного флота преступлений во время нахождения на море».[333 - Сборник постановлений Пленума Верховного Суда СССР 1924–1977 гг.: В 2 ч. Ч. 2. М., 1978. С. 64.]

Ныне, когда уголовное законодательство Российской Федерации состоит исключительно из Уголовного кодекса (ст. 1 УК), который для осуществления поставленных перед ним задач устанавливает основание и принципы уголовной ответственности (ст. 2 УК), когда в соответствии с принципом законности преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только настоящим Кодексом (ст. 3 УК), такое положение совершенно недопустимо. Нет и не должно быть уголовного кодекса, в котором не были бы определены территориальные пределы его действия.

Другой причиной неподобающего по предметно-правовой природе места пребывания пространственно-темпоральных предписаний является необоснованное стремление рассматривать их в качестве самостоятельных норм права, специфика которых видится лишь в том, что они (в отличие от субстанциональных норм) являются коллизионными, исполняя роль регулятора при выборе закона в пространственной и временной плоскости, т. е. пространственными и темпоральными нормами уголовного права.[334 - На примере ст. 6 Основ 1958 г. строение понимаемой таким образом темпоральной нормы выглядит следующим образом: преступность и наказуемость деяния (гипотеза) определяются законом, действовавшим во время совершения этого деяния (диспозиция), иначе судебное решение, как основанное не на том законе, который подлежал применению, подлежит отмене (санкция) (См.: Тилле А. А. Время, пространство, закон. М., 1965. С. 177).]

Исходной посылкой означенного заблуждения служит тезис о том, что первичными элементами системы, между которыми возникают коллизии, являются нормы права, отождествляемые с таким минимальным структурным элементом законодательства, как статья закона, тогда как правовая норма – более сложное, нежели правовое предписание, образование, содержание которого выражается через систему предписаний Общей и Особенной частей.

В действительности указанные предписания не имеют и не могут иметь самостоятельного значения в качестве нормативного регулятора, поскольку, отвечая на вопрос, какой закон надо применить к нормируемым отношениям, они не дают ответа на вопрос, как эти отношения регулируются. Собственно же пространственные коллизионные нормы обладают всеми признаками обычной уголовно-правовой нормы, только их содержание образуют положения как национального, так и иностранного закона или внутригосударственного и международного права. Именно поэтому они и являются транзиторными, или переходными, т. е. такими нормами, благодаря которым функцию юридического регулятора выполняют обе национальноправовые системы или национальное и международное право.

В этом плане уголовно-правовые системы различных государств в совокупности с системой международного уголовного права представляют собой нечто вроде системы сообщающихся сосудов, соединение между которыми осуществляется при посредстве переходных (коллизионных) норма права. Возникая на стыке взаимодействия различных правосистем, такого рода нормы не могут быть вполне отнесены ни к одной из них, коль скоро их содержание образует импликация той и другой правовой системы, или сложное соединение, сочетающее в себе волю отдельного государства и волю международного сообщества государств. При такой же постановке вопроса, когда предписания уголовного закона о его действии в пространстве «вырываются» из общего контекста уголовно-правовой нормы, происхождение коллизионных норм – и соответственно местоположение этих фрагментов – вполне можно связать с процессуальным правом, вопреки тому, что признаки места совершения преступления столь же органично присущи уголовно-правовой норме, как и признаки, определяющие сферу ее действия во времени, по кругу лиц и соответствующих ситуаций.