Трон и любовь. На закате любви

– Куда ж как не на Москву, а отсюда, где ж ей укрыться, как не в Кукуй-слободе…[4 - Кукуй-слобода находилась под Москвой, между Яузой и ручьем Кукуй, название которого, по мнению некоторых, произведено от немецкого слова kucken – смотреть. Слобода возникла еще при царе Иоанне III Собирателе, когда в Москву были вызваны для возведения дворцов иностранные рабочие. При Иоанне Грозном это было уже большое поселение, в котором жили исключительно иностранцы, наехавшие в Россию. Слобода пользовалась правом самоуправления; в ней были своя церковь, лавки, училище. В Смутное время она была сожжена, но затем восстановлена при царе Алексее Михайловиче. К концу XVII столетия здесь жило до 15 тысяч иностранцев, старавшихся обособиться в своей жизни от москвичей. В настоящее время от Кукуй (Кукуевой) слободы остались только одни письменные памятники. Ее население было пестрое: шотландцы, англичане, ирландцы, немцы в особенном изобилии, французы, итальянцы и т. д. Нельзя сказать, чтобы москвичи относились к этим выселенцам враждебно, но и особенно дружественных отношений тоже не было.] Ведь там все эти чужеземные поганцы[5 - Поганый – от латинского paganus (язычник).] ютятся да табачищем своим проклятым московские святыни окуривают…

– А у них там, в Кукуй-слободе, весело, – поднял голову Телепень, – я оттуда не ушел бы…

– Кабы тамошние парни тебе за своих девок боков не намяли, – перебил его Кочет и, обращаясь к Потапычу, спросил: – Так в чем же наше-то дело будет?

– А ты погоди, до всего черед дойдет, – отозвался старик. – Или слушать прискучило?

– Да нет, – признался стрелец, – вот жду, когда ты до самого толку доберешься…

– Сейчас все, как на ладони, выложу… Только попу на духу нишкните про то, что я вам сейчас скажу, – понизил старик голос до шепота. – Все тут у вас на Москве думают, что наш боярин воеводства искать наехал, так нет же, нет! Приворожила, знать, его немчинка проклятая. Уж чего-чего он не делал, а грызла его лютая тоска… Еще бы! И по ней-то, подлой, ноет сердце, и о ее приплоде душа болит, вот и не вытерпел боярин мой, собрался и прикатил. А тут опять беда; сынки-то, Мишенька да Павлушенька, как на Москве огляделись, сразу на Кукуй-слободу путь нашли… Видали уж их там… Чтобы они немчинку искали, этого я думать не могу: не знают они, куда она сбежала, да и мы-то тоже этого не знаем, а так догадки наши об этом… Только теперь что же выходит?.. Боярин-то Родион Лукич так бы вот к поганцам и полетел…

– Чего же ему не полететь? – опять вставил свое слово Телепень. – Боярин Василий Васильевич Голицын[6 - Князь Василий Васильевич Голицын (1643–1714) – один из выдающихся передовых людей своего времени. Он был прекрасно образован, в совершенстве владел немецким, латинским и греческим языками, в молодости участвовал в чигиринских походах, потом сблизился с царем Федором Алексеевичем и добился местничества. В то же время он интимно сблизился с царевной Софьей, любившей его. В 1682 г. Голицын стал во главе Посольского приказа, т. е. занял пост министра иностранных дел, и выказал себя искуснейшим из дипломатов своего времени. Фактическое присоединение Малороссии с Киевом – его дело, но двукратные крымские походы, предпринятые им согласно договору с Польшей, были неудачны. После падения царевны Софьи Голицын был сослан Петром I сперва в Вологду, затем в Яренск, а потом в Архангельскую губернию, где в селе Кологорах и умер 71-го года от роду.] куда повыше его, а бывать в Кукуй-слободе не брезгует…

III. Стрельцы-молодцы

Потапыч ничего не сказал в ответ Телепню, только зло сверкнул глазами в его сторону, обиженный таким не особенно лестным отзывом стрельца о его боярине.

– Так вот, говорю я, – продолжал он, – боярин мой так бы и полетел в Кукуй-слободу, да боится там со своими ребятами встретиться… Ведь они-то ничего не знают о стыде да о грехе его… Вот и надумал боярин мой, чтобы поискали немчинку в Кукуй-слободе такие верные люди, на которых положиться можно было бы, а после ему доложили бы, как, что, где? Тогда-то он уже сам надумает, что ему дальше делать…

– Так чего же твой боярин от нас желает? – спросил Кочет. – Чтобы мы эту немчинку разыскали?

– Это бы уж совсем хорошо было, – ответил Потапыч, – только допреж всего нужно знать, есть ли она там, или нет… Ведь говорю же, что этого мы и сами толком не знаем…

– Так, так, – покачал головой стрелец, – вот оно дело-то какое! Как ты, Телепень, о нем думаешь?

– А мне что ж? Поискать так поискать, – последовал вялый, ленивый ответ. – Уж ежели думать, так ты, Кочет, думай, а я за тобой пойду…

– Вы не думайте, – вставил свое слово Потапыч, – боярин мой за казной не постоит… жалованье великое получите… Казны-то у него много…

– Еще бы, – усмехнулся Кочет, – на воеводстве был…

– Ну, ну, чего там! – заворчал Потапыч. – Не вашего ума то дело… Говори-ка лучше: беретесь вы разведать, живет ли немчинка в Кукуй-слободе?

– Отчего ж не взяться-то, ежели жалованье хорошее будет, – усмехнулся Кочет. – Только вот редко мы там бывали, не запутаться бы, – раздумчиво произнес он, – Телепень вот до заморских девок падок, так лазил туда, а я в Кукуй-слободу только с посылкой из приказа бегал. Погоди малость, Анкудин Потапыч, дай умом пораскинуть…

– Раскидывай, торопить не буду, – ответил старик, наливая ковши. – Вот хлебни, это помогает, ежели кто думу думает…

– А как эту немчинку кличут? – полюбопытствовал в первый раз Телепень.

– Постой, малый, – остановил его Потапыч, – про то после речь будет… Да вот еще что, молодец, – обратился он к Кочету, – заодно уж желательно боярину моему знать, что в Кукуй-слободе его детища делают, у кого бывают, с кем время делят… Родительское сердце-то болит…

– Стой, Потапыч, стой! – перебивая его, воскликнул Кочет. – Нашел я, знаю, как ваше дело обделать; ту самую думу, которая мне нужна была, за хвост ухватил… Шляются, говоришь, сынки-то боярские в Кукуй?

– То и дело… Вдругорядь днюют и ночуют там… Я вот сюда побрел, а они туда улизнули…

– Так, так… А знаешь ли что? Ведь я этих твоих молодцов видал… Дрались мы с ними… Молодцы они парни, и в драке, и в попойке лихи.

– Ну вот, скажешь тоже! – недовольно проворчал старик. – Станут они свои боярские ручки о вас, подлых[7 - Подлый – в старину всякий человек низшего звания, простолюдин.], трепать…

– Бывало дело! – самодовольно усмехнулся Кочет. – Вот теперь это все пригодилось… Знаю я, что нам делать, как приступить… Найдем мы с Телепнем вашу немчинку, ежели она только в Кукуй-слободе живет, живо найдем… Они-то, боярина твоего сынки, туда, говоришь, пошли?

– Ох, туда…

– Важно! Принимаем мы твое дело! Давай теперь о жалованье говорить… Вот мой сказ: по два рубля на брата да угощенье твое!

Потапыч даже взвизгнул, услыхав условия Кочета. Два рубля в то время были вовсе не малой суммой, а служба, которая надобна была боярину Каренину, старику Потапычу казалась пустяшною.

– Ишь заломил! – взволнованно воскликнул он. – Пожалуй, дело так у нас не сойдется.

– Не сойдется и не надо, – равнодушно ответил молодой стрелец.

Но торг все-таки начался. Потапыч торговался до слез, божился, клялся всеми святыми, каких только знал, но стрельцы непреклонно стояли на своем. Делать было нечего, в конце концов старик согласился, и ударили по рукам.

– Вот теперь и выпить можно! – заявил Кочет, до того не прикасавшийся к ковшу. – Ставь, что ли, хмельного, за скорую удачу выпьем…

Однако теперь Потапыч заторопился домой. Он приказал выставить стрельцам брагу, а сам за шапку было взялся, да не таковые молодые стрельцы были, чтобы его без задатка выпускать. Как ни вертелся старый холоп, а задаток им выдал и за угощение все сполна заплатил и только тогда с миром был отпущен из кружала.

Оставшись одни, стрельцы потребовали себе еще брагу и повели уже разговор о том, как им выполнить принятое на себя поручение.

– Плевое это дело совсем, как я обмозговал его, – сказал Кочет, – ежели выйдет нам удача, так нынешней ночью, может, с ним покончим…

– Да ну? – усомнился Телепень.

– Верно слово… Мишеньку да Павлушеньку Карениных мы с тобой оба знаем. Так ведь?

– Знаем, – отозвался Телепень, – я лишь про то не хотел при Потапыче сказывать…

– Так вот, ежели они и зачастили в Кукуй-слободу, так неспроста. Вернее верного, что они боярскую разлапушку уже давно разыскали… Парни-то взрослые, смекают, в чем дело… Да потом все-таки хоть и приблудные, а там у них братишка с сестренкой… У нее, у немчинки этой, они и толкутся… Вот пойдем мы с тобой ночью, да будем в избы люторские по окнам заглядывать; где эти молодцы окажутся, там и немчинка боярская… Вот тебе и все… Верно?

– Верно-то верно! – согласился Телепень. – А ежели бока взмылят?

– Ау, волков бояться – в лес не ходить… Да и не впервой нам с тобой в переделках бывать. Ни с того ни с сего не тронут, а ежели тронут, так и сдачи дадим… И тянуть нечего, пусть боярские рубли по нашим кошелькам недолго плачут… Так, что ли, друже?

Телепень только заулыбался в ответ. Он хотя и часто вспоминал про «взмыливание боков», но на самом деле нисколько не боялся этого… Его физическая сила была огромна, и менее сильный, но зато более умный Кочет пускался без всякой боязни на самые отчаянные проделки, когда в них вместе с ним принимал участие его товарищ. А Телепень тем охотнее соглашался участвовать в предложенном им розыске, что на Кукуй-слободе у него кое с кем были давнишние счеты, и он не прочь был, наконец, свести их. Одно ему не совсем нравилось – это то, что Кочет заспешил и надумал идти ночью. Лень было выходить из кружала – так было в нем уютно; но раз уговор был заключен, исполнить его было нужно.

IV. Уголок Европы

Кукуй-слобода и в самом деле была уголком Европы в Московии. По своему внешнему виду это был чистенький, опрятный городок средней Германии. Словно какой-то великан взял его с прирейнской долины и переставил сюда, на Яузское урочище.

В центре Кукуя стояла небольшая, но строго выдержанная в готическом стиле церковь, конечно, лютеранская, так как католиков среди кукуевцев было совсем мало. Вокруг церкви раскинулась опрятная площадь, настолько обширная, что когда по воскресным дням в Божий храм собирались почти все обитатели слободы, то по окончании службы, когда они, как и у себя на родине, любили постоять да побеседовать об общественных делах, было совсем не тесно. Внутри церковь была весьма опрятна, кафедра просторна и украшена замысловатою резьбою, а пастор – симпатичный представительный старик – говорил такие проповеди, что слушатели совсем позабывали, что они не на своей родине, а под боком у совершенно чуждой им и по быту, и по складу мышления столицы.

От церкви во все стороны, как радиусы от центра, расходились прямые чистенькие улички, не очень широкие, но все-таки достаточные, чтобы разъехаться двум подводам. Дома были небольшие – в каждом помещалось только одно семейство, – но весьма своеобразной архитектуры: узкие по фасаду, с остроконечными цветной черепицы крышами. Только у тех домов, которые выходили на площадь, окна были в лицевом фасаде, да и то в этих окнах были вделаны прочные решетки; у большинства же домов на улицы выходили глухие стены с одной массивной дверью и рядом почти незаметных отверстий-бойниц. У таких домов лицевой фасад выходил во внутренний двор, на котором обыкновенно разбивался если не сад, то цветник. Такое оригинальное расположение фасадов оправдывалось в данном случае желанием обратить каждый дом в небольшую крепость, вполне пригодную для защиты при нападении. Кукуевцы были и осторожны, и предусмотрительны. Они знали, что московская чернь, и в особенности буйные стрельцы, относится к ним недружелюбно и в случае какой-нибудь гили, то есть буйной народной вспышки, им придется самим себя отстаивать. Однако над многими домами на длинных, выдававшихся вперед прутьях болтались своеобразные вывески в виде изображения тех предметов, которые можно было приобрести в данном доме. Некоторые домики, особенно те, которые выходили на площадь своими лицевыми фасадами, были не так уже строго выдержаны в излюбленном германцами стиле. В их архитектуре чувствовались местные московские веяния: коньки были с причудливой резьбой, ставни у больших окон тоже. Только дом старого пастора был выдержан в строгом стиле.

Лучшим из домов Кукуя был, кроме обширного дома пастора, дом Джемса Патрика Гордона[8 - Джемс Патрик Гордон (1635–1699) – шотландский выходец, инженер по образованию. На службе у московского правительства Гордон был с 1661 г., а до этого сражался в войнах Швеции и Польши.], «Петра Иваныча», как его звали русские, шотландского выходца, бывшего, так сказать, «первым человеком» в слободе. Гордон, порядочно образованный по тому времени человек, был в большой чести у всесильного князя Василия Голицына. Он много лет состоял на русской военной службе, участвовал в Чигиринских походах, когда и сблизился с Голицыным. У последнего в его дворце он бывал запросто, сама неукротимая царевна Софья спрашивала советов Гордона, и через него в Кукуй-слободе раньше, чем в Москве, становились известными все придворные новости.

Затем красив и обширен был дом богача-виноторговца Иоганна Монса. Бедняком явился Монс в Кукуй-слободу искать у московитов своего счастья и нашел его. В десяток лет, не больше, он стал одним из богатейших колонистов. Потолкавшись на Москве, он узнал, что в кружалах могут пить только «подлые люди», а всякий, кто принадлежит к сословию повыше, должен был постоянно держать запасы дома. На этом Монс и построил свое благополучие: ведь законы – одно, а жизнь – совсем другое! Он ухитрился завести винный погреб, стал отпускать «заморские вина» небольшими бочонками и быстро составил себе большое состояние на этом.

Далее среди наиболее видных поселенцев Кукуя был австрийский агент Плейер[9 - Отто Антон Плейер прибыл в Россию якобы с торговыми целями. Под видом простого купца он следил за всем, что делалось в России, и посылал подробные донесения императору Леопольду. После переворота он был уже явным дипломатическим агентом и одно время резидентом. Покинул Россию в 1718 г.], зорко наблюдавший в Москве, потом выделялись образованный швейцарец Лефорт[10 - Франц Яковлевич Лефорт родился в 1655 г. в Женеве, в Россию явился в 1675 г., поселился в Кукуй-слободе, где и женился на родственнице Гордона. Благодаря последнему был принят на русскую военную службу, участвовал вместе с Гордоном в походах, приобрел расположение князя Василия Голицына, впоследствии принял сторону Петра и был до конца жизни одним из деятельных его сподвижников. По отзывам современников, это был отважный рубака, большой говорун, весельчак. Он основал под Москвой Военную и Лефортову слободу. Умер в 1699 г.], другой Гордон, Александр, оставивший после себя своим лучшим памятником историю этих лет, инженеры – француз Марло и голландец Иаков Янсен, казавшиеся большими знатоками военного и пушкарского дела, Адам Вейде, Иаков Брюс, а в последнее время, по особенным причинам, вдруг выдвинулся совсем скромный корабельный мастер, лучше сказать, корабельный плотник, Франц Тиммерман.