Трон и любовь. На закате любви

Трон и любовь. На закате любви
А. И. Лавинцев

Любовь и корона
А. И. Лавинцев – один из более чем 50 псевдонимов Александра Ивановича Красницкого (1866–1917) – русского прозаика, журналиста, драматурга и стихотворца. Став профессиональным журналистом, он работал практически во всех санкт-петербургских газетах и журналах. В 1892 г. Красницкий стал сотрудником издательства А. А. Каспари «Родина». Большая часть литературных работ писателя напечатана в изданиях Каспари и в приложениях к ним; кроме того, многие его произведения вышли отдельными изданиями у Сойкина, Девриена, Вольфа, Сытина. За весь период своего творчества Красницкий написал около 100 романов (в основном исторических), большое число рассказов, стихов, пьес, а также биографические очерки и примечания к полным собраниям сочинений Пушкина, Жуковского, Гоголя, Никитина.

Романы «Трон и любовь» и «На закате любви», публикуемые в данном томе, повествуют о страстях царя Петра, его верных и неверных женах, любовницах, интригах, изменах. Автор довольно свободно и субъективно трактует русскую историю тех далеких лет. Однако это не историческое исследование, а роман о любви и ненависти, о верности и ревности, где история – только фон, на котором разворачиваются интереснейшие, захватывающие события, полные драматизма. Это история Великой Любви Великого Человека.

А. И. Лавинцев

Трон и любовь. На закате любви

© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2009

© ООО «РИЦ Литература», 2009

* * *

Трон и любовь

I. В царском кружале

В царском кружале, за отдельным столом в самом дальнем и темном углу, чинно и степенно, не притрагиваясь даже к жбану с пенной брагой, сидели два московских стрельца[1 - Стрельцы, первоначально пищальники, – постоянное московское войско, явившееся после введения в Московском государстве огнестрельного оружия. Правильное устройство они получили при царе Иоанне Грозном. Стрельцы делились на стремянных (царская гвардия), московских (пехотная армия) и украинских (гарнизонные). Они делились на приказы – полки; в каждом приказе начальствовал стрелецкий голова – полковник, подчиненный воеводе (генерал); ниже головы были: сотники, пятидесятники. Каждый приказ, т. е. полк, состоял из 1200 человек, живших вместе особыми слободами, набиравшихся из «ничьих», «никчемных», «гулящих», но никак не пашенных, не крепостных и не тяглых людей, «молодых и резвых». Десятники и пятидесятники выбирались из среды стрельцов, сотники ставились из боярских детей, головы – непременно из дворян. Стрелецкая служба была пожизненной и наследственной. В обыденной жизни стрельцы пользовались всякими гражданскими преимуществами: например, торговали беспошлинно, не платили судебных сборов; также без оплаты сборами варили пиво и курили вино.]. Оба – молодые парни; бороды у них были совсем маленькие, шелковистые, усы еще не щетинились; подстриженные «под горшки», в кружок, волосы на головах были мягки, хотя вряд ли имелся за ними какой-либо уход. Вообще не заметно было, чтобы эти молодцы обращали внимание на свою внешность. Их кафтаны были местами порваны, местами в заплатах, колпаки грязны и засалены; по лоснящимся полосам на них было видно, что они для своих хозяев частенько служили за трапезами утиральниками. Зато к своим завескам-пищалям[2 - Пищаль, или ручница, а также самопал – небольшое, но довольно тяжелое огнестрельное оружие, составлявшее главное вооружение московских стрельцов XVII и XVIII вв. Их носили обыкновенно на перевязи за спиной и называли «завесками», или завесными, в отличие от «заспинных» пищалей – не ручного, а артиллерийского огнестрельного оружия. «Берендейка» – ремень через левое плечо, на котором носили «зарядци» под «кровельцами», т. е. особыми деревянными долблеными крышками; к берендейке же привешивалась и сумка пулечная, рог с порохом, а впоследствии и натруски; иногда на берендейку наматывался и запальный фитиль. Сошки, или подсошки, – подставки с вилообразным наконечником, на который укладывалось при стрельбе дуло довольно тяжелой пищали, а после – мушкета. Холодным оружием стрельцов были: сабля с искривленным клинком, бердыш – секира с длинным, искривленным лезвием, насаженным на роговище (древко), кистени, ножи запоясные и засапожные; с конца XVII в. появились палаши, протазаны (почетное оружие – золоченое копье с кистью под ним) и алебарда – то же копье, но без кисти.] оба молодца относились с очевидной любовью и заботливостью. Пищали, скромно стоявшие теперь со своими сошниками в углу, были начищены, украшены нарезками; на берендейке всюду виднелись серебряные набивки, такие же набивки были и на кровельцах. Ножны кривых сабель были искусно и красиво разделаны, а на ядрах кистеней нанесены такие замысловатые узоры, что этим страшным оружием мог залюбоваться всякий любитель искусства.

Словом, у этих двух грязных нерях все щегольство было в их оружии, которым они, видимо, немало гордились.

Один из этих стрельцов был сухощавый высокий жгучий брюнет с мелкими нерусскими чертами энергичного лица.

Другой – типичный русак, да притом еще русак московский: плотный, коренастый, с высокой богатырской грудью, широкими, в косую сажень, плечами, с длинными мускулистыми руками. Его лицо было добродушно и выражало полнейшую апатию; в голубых глазах не отражалось ничего, в то время как черные глаза его приятеля то и дело поблескивали искорками.

Высокого черного стрельца звали Васькой Кочетом, а крестовое имя его товарища было Федор, но в кругу стрельцов все называли его Середа Телепень, и он так привык к этому прозвищу, что даже не откликался, если его звали настоящим именем.

Несмотря на молодость, бедность и незначительность среди других стрельцов, и Кочет, и Телепень были молодцы, Москве, в особенности ее царским кружалам[3 - Кружало (раньше «кабак откупной», потом кружечный двор) – казенная винная лавка в древности. Кружала были царские, боярские, духовные. В первых можно было пить только крестьянам и посадским; вторые отдавались на откуп или в арендное пользование, «кормление», за заслуги. В них продавались различные горячительные напитки, причем «кабацкие суммы», т. е. доход с кружал, поступали в казну. В кружалах торговали «верные целовальники» с подручными, подчиненные земским старостам и обязанные представлять «оклад», т. е. выручать от торговли заранее назначенную сумму. Верные целовальники были люди выборные и, в случае непредставления полностью оклада, должны были идти «на правеж» (т. е. во что бы то ни стало пополнять недобор, переходивший и на их избирателей). Благодаря этому и вкоренилось пьянство в русский народ; целовальники, в особенности когда число кружал увеличилось, положительно спаивали народ, преследуя свои цели. В конце XVII в. все управление «кабацкими делами» было сосредоточено в приказе Большого дворца и в приказе Большой казны, т. е. в высших финансовых установлениях государства.], хорошо известные. Весьма известны они были и в стрелецком приказе, где голова нередко учил их батогами и кнутом за весьма не малые разбойные дела, за всяческое поношение приставов и подьячих, которых терпеть не могли оба молодца, в особенности когда хмель будоражил их забубенные головушки. Но наука головы мало помогала. До самого воеводы доходили жалобы, но Кочет был ловок и увертлив: и сам вывертывался, и Телепня часто вызволял из неминуемой беды; а с Телепнем он был самый закадычный друг. Про них, перенимая польский способ выражаться, так и говорили, что Кочет и Телепень – оба два и что никогда их и водой не разольешь…

Впрочем, в то буйное время – последние годы XVII столетия, – когда над всем государевым делом верховодила огонь-царевна Софья Алексеевна и полагала себе опору во всем именно на стрельцах, на стрелецкие «шалости» глядели сквозь пальцы. Стрельцы были могучей силой: за кого они стояли, тот и был владыкой всему, а потому раздражать их мелкими придирками было не всегда безопасно.

На этот раз забубенные стрелецкие головушки были совсем трезвы, хотя Кочет и Телепень порядочно-таки времени уже сидели в кружале.

Целовальник из-за своей стойки с неудовольствием поглядывал на молодцов, видя, как они то и дело перешептываются между собой и пальцем не притрагиваются к жбану со столь любимой хмельной брагой.

– Чего это они? – наконец не вытерпев, спросил он у подручного. – Ведь ежели так-то гостить у нас будут, так и оклада не внесешь, идти на правеж придется…

– Вишь, ждут! – отозвался подручный.

– Кого еще?

– А тут ополдень Анкудин Потапыч забегал. Поди, знаешь, боярина Каренина старший холоп и его сыновей дядька-пестун…

– Ну, знаю! Не велик кус – боярин-то Каренин… На Москве он наезжий, воеводство, говорили, промышлять прибыл, да не в такое время явился… Тут и без него своих московских до воеводства без конца без краю охочих… Так что же ему от этих-то, – слегка кивнул целовальник в сторону стрельцов, – понадобилось…

– Не знаю я того… Только больно Анкудин Потапыч наказывал, как придут Кочет да Телепень, задержать их до него, вино и угощенье им выставить да последить при том, чтобы в порядке были… Видно, важное дело какое… Да вот он и сам жалует, легок на помине…

II. Семейное дело

В кружало, слегка хлопнув дверью, вошел небогато одетый худощавый старик. Он был мал ростом, но его глаза, умные и живые, показывали, что хотя его тело и немощно от прожитых на свете многих лет, но дух бодр. Он так и бегал взором по кружалу и, заметив стрельцов, еще с порога приветливо улыбнулся им. Потом скинул колпак, истово помолился на прикрытую убрусцем икону, поклонился целовальнику (он кланялся как-то особенно низко, словно заискивая перед ним) и уже после этого бегом продвинулся к поднявшимся при его появлении со скамей стрельцам.

– Здоровы будьте, удальцы-молодцы, – первым заговорил, присаживаясь, старик, – ежели запозднился, не виноватьте… Сами знаете, не свой я… боярин мой позадержал… Да что же мы так-то сидим? Али у целовальника все зелено вино выпито и на нашу долю ничего не осталось? Эй, Евстигнеич, – захлопал он в ладоши, – дайкось сюда, что там у тебя покрепче есть… Вот и я, старик, с молодежью хлебну малую толику, вспомню годы, когда сам таким же был. И-и, молодцы! И лихой же я парень был, вот когда в ваших годах был… Только давно это было, ух, как давно… еле-еле сам-то те дни вспоминаю.

– Да ты, Анкудин Потапыч, – перебил его Кочет, – перво-наперво про дело скажи, а выпить-то мы успеем, за нами не гонится никто…

– У-у, какой горячий! – засмеялся старик. – Всегда ли ты так до дела-то охоч?

– Да уж там, когда охоч, когда нет, про то я сам ведаю, – уклонился от прямого ответа Кочет, – а ты зубов-то не заговаривай, дешевле, чем себе стоит, все равно с тебя не возьмем… Выкладывай, на что мы тебе понадобились… Да не ври, смотри! Все равно не поверим…

– Уж и «не ври»! – обиделся старик. – Врать я ничего и не собирался…

– Постой, – опять перебил его Кочет, – я к тому тебе такое слово сказал, чтобы ты, про дело с нами говоря, вахляться не вздумал… Если нуждаешься ты в услуге нашей, так между нами все начистоту должно быть… Заранее тебе, Потапыч, говорю: на подвох какой-либо там мы не пойдем, на подлое убийство тоже…

– Полно, полно ты, полно! – так и замахал на него руками Потапыч. – Окрестись ты! Какое ты слово вымолвил: «убийство подлое!» Меня инда мороз по коже пробрал… Что ты, Господь с тобою! Разве мы с боярином решимся на такое дело?..

– Ну, помалкивай! – оборвал его Кочет. – Знаем мы, на что ваша боярская братия готова… В таком деле кто для них помеха? Нож под левые ребра всадить не задумываются… У каждого простого человека крест на вороту есть, а они все свои давно черту продали…

– Молчи! – даже в ужас пришел Потапыч. – Негоже мне такие речи слушать…

– Так вот ты и не слушай, а говори про дело-то…

Потапыч помялся, хлебнул из ковша и, собравшись с духом, начал:

– Вот оно что, сердешные: не об убийстве моя речь пойдет. Богом клянусь, ничего такого ни у боярина, ни у меня и в голове не было…

– Так чего же ты мямлишь-то…

– Да дело-то совсем особенное, семейное, можно сказать, дело; вот оттого и язык прилипает к гортани… Радости никакой говорить нет, а плакать хочется… А тут еще ты цыкаешь…

– Семейное дело? Слышь, Телепень? – ткнул Кочет в бок приятеля.

– Ну, слышу, – лениво отозвался тот, потягивая из ковша брагу, – мне-то что? Я-то ведь не боярин… Вот когда их бить позовут, так со всем моим удовольствием… На любой гили впереди всех пойду…

Кочет махнул рукой и, повернувшись к Потапычу, сказал:

– Семейное, говоришь, дело? Ну, докладывай, в чем оно у вас будет.

– А вот в чем… Ведомо вам, поди, что боярин-то мой Родион Лукич на Москве наезжий… Еще при Тишайшем царе Алексее Михайловиче в молодости услан он был в украинные города на цареву службу и правил ту службу не за страх, а за совесть, сил и живота своего не щадя. А потом, как помер блаженной памяти Тишайший, да пошли при его сынке новые порядки, и не понадобилась Москве боярина моего верная служба. Известное дело, разобиделся он и отъехал в свою вотчину. Таить не буду, отъезжая, думал, что вспомнят его да позовут. Ан нет!.. Недаром говорится: «С глаз долой, из сердца вон»… Так и с моим боярином вышло… Жил он жил, видит, никто не зовет, а тут сынки у него поднялись – свет Михайло да Павел Родионычи… Я их пестовал и на коне ездить учил, и пищаль да саблю в руках держать приучил, да вышла беда в том, что не один я около них был…

– Как ты не один? – спросил Кочет, заинтересованный рассказом старика. – Кто же еще?

– Да ты постой, не перебивай… дай время, все скажу… – И Потапыч, здорово хлебнув из ковша, продолжал свой рассказ: – Матушка-то боярыня наша Анисья Сергеевна – дай ей, Господи, царство небесное, в селении праведных со святыми упокой ее душеньку! – добрая была; сам-то боярин во гневе куда как лют… Когда скончалась она, сынки-то только что из младенческого возраста вышли; родила она на последях боярину дочку, Зою Родионовну – красавица теперь писаная боярышня! – а после родов и преставилась… Остались дети малые полукруглыми сиротами… Материнский глаз – алмаз, а отцовское попечение уж известно какое… Притом же боярин Родион Лукич по кончине боярыни своей в соку мужчина остался… Вдругорядь деток жалеючи, жениться не стал, да и схимы тоже не принимал… А теперь такое время пошло, что и иноки не всегда ангельскую чистоту соблюдают, а нам, мирянам, и подавно, где же подвиг воздержания подъять? Вот и вышло дело. Поселил он у себя в хоромах немчинку молодую якобы для обучения деток всяким иноземным наукам… Ох уж эти заморские науки, нет в них проку русскому человеку! Одна для него наука пользительна: батожьем, а нет, дубьем скорей всего ему ум-разум пришьешь… Говорил я про это боярину моему, ну, пусть бы он сам с немчинкой занимался науками-то, а детей только не портил бы, так не послушал он меня, своими собственными руками о мою подлую холопскую спину трость за такие слова измочалил, а вышло в конце концов все-таки по-моему… Детки-то у него по-иноземному лепечут, боярышня, кроме того, на такой штуке, что немчинка клавесинами называла, играть обучена, а немчинка-то сбежала, да не одна, а со всем своим приплодам: парочка – барашек да ярочка…

– А куда сбежала-то? – полюбопытствовал Кочет.